оздно ему придется уйти, и что тогда? Он представлял, как едет на крыше товарного вагона, словно бродяга из тридцатых – без гроша в кармане. Он бежит от презрения семьи – в забытье, и это было так странно, почти непредставимо. Он знал, что обречен, и поделиться ему было не с кем. Год назад отец отвел его в сторону, чтобы поболтать – наверняка отец имел такой же разговор и с другими сыновьями. Отец сказал: медицина – это не просто работа. Это призвание, предназначение. Одно из самых благородных занятий для человека – всю жизнь без остатка посвятить спасению людей. Отец говорил, и глаза его горели праведным огнем: достоин ли ты этого, Роб? (Собственный катер, думал Роб, летний дом на берегу залива, две машины, дом на Форест-Хилл.) «Твой дедушка был врачом, – сказал отец, сказал – как гвоздь вбил. Дед Роба действительно был врачом, но сельским врачом: разъезжал на санях сквозь метель, спешил принять роды. – Но он не умел собирать деньги в кучку, – говорил отец и качал головой, уважительно и снисходительно. – Во время Депрессии нас спасали фермерские куры – они расплачивались курами. И у меня была единственная пара обуви». Роб подумал, что в трехстворчатом шкафу у отца выставлена целая шеренга сверкающих пар обуви – вот они, его регалии.
Когда они узнают, что Роб провалился, ему устроят сцену, и он этого не выдержит – он просто исчезнет. Он представлял, что окончательная катастрофа произойдет в классной аудитории. Они будут препарировать труп, и тут он заорет. И вылетит из аудитории в коридор, пропахший формальдегидом, он забудет про пальто и галоши – мать вечно сует ему галоши, – а на улице будет идти снег. На следующий день он проснется в серо-зеленом гостиничном номере – и словно всего этого не было.
В лагерь «Светлый Рай» его устроили родители. Они считали, ему не помешает практика, именно с детьми-инвалидами, чтобы научиться справляться с этим. Отец был знаком с директором лагеря и сначала договорился, а потом сообщил Робу. Родители радовались за него – какая великолепная возможность, – ну как он мог отказаться? «Учись наблюдать, – сказал ему отец, когда они приехали на вокзал. – Хотел бы я в твоем возрасте иметь такой шанс».
Первую неделю Робу снились кошмары. Ему снились трупы, расчлененка: оторванные руки, ноги и торсы летали в воздухе. Или снилось, что он не может шевельнуться, не может дышать, и он просыпался весь в поту. Ему больно было смотреть на этих детей, особенно самых маленьких, и он не понимал, как остальные инструкторы могут ходить и улыбаться. Правда, и он поступал так же. Хотя, думал он, наверняка с меньшим успехом, потому что на второй день после координационного совета в комнате для персонала к нему подошла физиотерапевт Пэм. У нее были тусклые светлые волосы, собранные в хвост голубой бархатной резинкой – в тон ее бермудам. Она была хорошенькая, но на взгляд Роба уж больно много зубов, ровных, как на протезе.
– Тяжело работать с такими детьми, – сказала Пэм. – Но работа благодарная. – Роб вежливо кивнул. Ничего себе работка. Да ему до сих пор плохо. Сегодня была его очередь кормить детей ужином. И они пили молоко через питательные трубочки («пусть стараются сами»), а молоко капало у них изо рта, и это ужасное хлюпанье, это чмоканье. Пэм закурила сигарету, а Роб все смотрел на ее красные наманикюренные ногти, на ее крепкие руки, настоящие руки физиотерапевта. – Если будешь ходить понурый, им от этого только хуже, – говорила она. – Они это используют против тебя. Многие не чувствуют разницы – они никогда другими не были. – И она будет заниматься этим всю жизнь и получать за это деньги! – Ты привыкнешь, – сказала она и похлопала его по руке, а Роб обиделся. Она желает мне добра, быстро поправил он себя.
– Я знаю твоего брата Джеймса, – сказала она и улыбнулась своей протезной улыбкой. – У нас было двойное свидание. Ничего так мальчик.
Роб извинился и встал. Все равно она старше – ей лет двадцать.
Но Пэм оказалась права, он действительно привыкал. Кошмары ушли – правда, еще до того его подопечные заинтересовались его стонами и прозвали его Дрочилой. Каждому работнику в лагере они придумывали прозвище.
– Эй, народ. Слышали ночью Дрочилу?
– Уж да. Кончал по полной программе.
– Покайфовал, Дрочила?
Роб покраснел и забормотал:
– Мне снились кошмары, – но они заулюлюкали и загоготали.
– Ну конечно. Мы слышали твои кошмары. Мне бы такие кошмары.
В этом домике жили старшие мальчики – от четырнадцати до шестнадцати, с самого начала они давали Робу прикурить. Мальчики помладше были вежливые, благодарные, от них была хоть какая-то отдача. А эти смешивали с грязью все подряд – и лагерь, и его директора, и Берта (они прозвали его Берт-Перд), да и друг друга не щадили. Они пили пиво, если получалось, они курили украдкой. Под матрасами они прятали эротические журналы и отпускали такие шуточки, что у Роба уши вяли. Они делили мир на два лагеря, на «убогих» и «двуногих», и в основном признавали только «убогих». «Двуногие» были их угнетателями, придурками, которые не поймут, не въедут, и поэтому их надо понукать и долбить. И все что есть двуногого они пытались поставить с ног на голову, поиздеваться. А Роб всегда под рукой. Например:
– Эй, Пит, – это подает голос Дэйв Снайдер. Он в коляске, на нем белая футболка без рукавов, свою «убогость» он компенсирует накаченными бицепсами. Роб знает, что дома у него тренажер Чарлза Атласа, и еще Дэйв подписывается на журналы по бодибилдингу.
– Да, Дэйв? – отвечает ему Питер. У обоих парней были хвостики, которые они напомаживали. Прическу Роба – в стиле ученика частной английской школы – они находили смехотворной. Пит был парализован начиная от шеи, но умудрился стать заводилой в своем домике. Дэйв расчесывал ему хвост.
– Отгадай: черненькое, ползает и мухи садятся.
– Рой Кампанелла![31]
Следует гадкий смешок, Роб краснеет.
– Нехорошо так говорить, – в первый раз осмелился сказать он.
– Ах, нехорошо, – передразнивает Дэйв. – Весит две тысячи фунтов и дергается?
– Слон в экстазе!
Они называли такие шутки «инвалидками». Больше всего Роба беспокоило то, что эти «инвалидки» напоминали приколы его братьев и их сокурсников по медицинскому факультету – это они так отдыхали, заваливались в приемную отца, играли в пул, ну, и шутили. («Мальчики, можете приводить друзей в любое время. Ты тоже, Роб».) Только, кажется, у братьев все было из жизни. Ребята без конца устраивали розыгрыши, в ход пускали всевозможные детали после вскрытия, и глазные яблоки оказывались в чае, а отрезанные кисти – в карманах.
– Мы резали старого такого чувака, и я подумал: почему нет. Отрезал ему причиндал – такой весь коричневый и сморщенный – и положил себе в портфель. Ну и пошел в «Бэблур», выпил пару пива и отправился в тубзик. Ну, расстегиваю ширинку, а вместо моего причиндала приставляю чужой. Стою, как будто мочусь, и жду, а потом вошел парень, а я отвожу руку и бросаю эту штуку в писсуар и говорю: «А, фиг с ним, все равно не работает». Вы бы видели его лицо!
И они пересказывали анекдоты про больных со «Скорой», например, про женщину, которая засунула в одно место бутылку из-под колы, а бутылка отломалась, или про дрочилу, у которого член в кране застрял.
– И ему пришлось вызывать сантехника, чтобы тот отпилил. Он поступил к нам с хреном в кране плюс два фута трубы.
– А я слышал про мужика с цветным мелком в мочеточнике. Он пришел, говорит: моча синяя, не знаю почему.
– А я слышал – у другого там была змея.
Как-то вечером Роб набрался храбрости и спросил:
– Вы зачем такое говорите?
– А ты не слушай, – хмыкнул Джеймс.
– Ты тоже так заговоришь, – сказал Адриан. – Помяни мое слово. – А когда ребята ушли, Адриан добавил уже серьезнее: – Хочешь не хочешь, а приходится. Я знаю, что тебя переворачивает, но ты не понимаешь, каково нам. Там – реальная жизнь. Либо смеешься – либо сходишь с ума. – Эта мысль не давала Робу покоя. Он не хочет такой жизни, он этого не перенесет. Он сойдет с ума. И убежит в снег, без галош, исчезнет, потеряется навеки.
– Весит две тысячи фунтов и голова взрывается?
– Слон-гидроцефал!
– Прекратите! – возмутился Роби.
– Слышь, Дрочила, – сказал Дэйв. – Ты тут для того, чтобы нам хорошо было, так? Так вот – нам сейчас клево.
– Ну, – сказал Пит. – Если тебе что не нравится – можешь меня побить.
– Точно, валяй, – сказал Дэйв. – Соверши подвиг недели. Замочи убогого. – Ну просто все с ног на голову.
И напрасно Гордон Холмс, второй инструктор, перед ними заискивал. Он потихоньку таскал в домик пиво и сигареты, вместе с ними исходил слюной над журналами с девочками и подсказывал парням, которые из инструкторш – «подстилки».
– Ну, как прошла ночка? – спрашивал его по утрам Дэйв.
– Нормалек.
– Она тебе дала?
Гордон хитро улыбается и хлопает Старого Перца по затылку.
– Ну и кто это был? Толкушка Пэм?
– Она как давай меня мять, у меня каждый раз аж встает.
– Кто это был? Джо-Анн?
– Ты что, она ж убогая. Горд не станет иметь убогую, верно, Гордон?
– С ними нужно ладить, – говорил Гордон Робу. – Подзадоривай их. Они отчаиваются, но у них такие же эмоции, как у нас с тобой. – И он шутливо пнул Роба кулаком в плечо. – Кончай, мужик, ты слишком много думаешь.
Гордон учился в государственной школе в Ист-Йорке. Родители в разводе, сам он жил с матерью и звал ее «старушка». Он устроился в лагерь через общество «Старшие братья». Гордон – не какой-нибудь там малолетний преступник, неплохой парень, но Роб с трудом его переносил. И было не легче от того, что Горд скорее всего осядет механиком в какой-нибудь автомастерской и девчонки, про которых он так легко рассказывал, как говорит Робова мама, «дешевки», и в один прекрасный день одна их них забеременеет, и Горду придется на ней жениться, и они заживут в грязной тесной квартирке, он будет попивать пиво перед телевизором, а жена станет пилить его насчет грязного белья. И все-таки Роб завидовал и слушал его байки про секс на заднем сиденье машины, прямо во время сеанса в открытом кинотеатре, про то, как Горд их лапает, шарит в девичьих трусиках, про победы над резинками и застежками, про взятые штурмом груди. И никаких комплексов. Роб завидовал Гордону, хотя знал, что сам бы от такого не получил удовольствия, у него язык не так подвешен, и руки не из того места растут.