Я приобрел там часы на порядок дешевле, но с ними меня примут в любых приличных домах. При условии, что я потрачу еще чемодан денег на костюм, обувь, телесный мейк-ап и спутницу жизни.
Уверенно заявляю: в мире всякое можно увидеть. Особенно если судить по меркам крепких на передок ханжей. А вот чего там точно нет нигде, так это наружной рекламы женского нижнего белья, покрытой следами от разбившихся банок с краской. Для наших же мест это – в порядке вещей.
Я часто пытался представить себе человека, способного метнуть красящую «несмываемым позором» гранату в очаровательное, вполне прилично выглядящее создание, которое отважно противопоставило достоинства фигуры царству вони, грязи, мрака и помоев. Всему тому, чем славится лишенный культуры уличный быт наших окрестностей. Может, думал я, то бесчинствует озверевшее от воздержания племя бомжей? Или какой-нибудь опрыщавленный гормонами подросток куражится, перепив «Клинского»? Нет, не складывался портрет. Чувствовалась в этих актах вандализма некая программность, гражданская позиция, даже религиозное что-то… И вдруг – догадка!
Ну конечно же… Вот он идет. Средний обыватель. Невзрачный, кургузый, в длинном пальто. Начитанное чело противопоставлено треугольной мочалке бороды. Не просто так идет, а на дело. Поскольку в прошлый раз еще приметил. Запомнил. Поклялся себе порядок навести, искоренить скверну. Специально на кровные рублики приобрел Наш Ответ, не пожалел времени ехать. Размахнулся праведной дланью и метнул ею не дрогнув. Миг – и нет красоты. Один лишь порядок с правосознанием. А поверх – мерзкая печать-удостоверитель. День, стало быть, не зря прожит. Можно уходить с чистой совестью и чувством единственно возможного удовлетворения.
Он и уходит. Совершенно спокойно. Разве будет его кто-то хватать и привлекать? Он – радетель за нравственные основы. Сейчас пойдет водочки купит, отметить это дело. Расскажет братьям своим по единомыслию о подвиге ратном, рутинном. Да. Надо ж рассказать! А будет проходить мимо церкви, непременно остановится, дабы, сотворив односложную молитву, перекреститься.
2
Случилось так, что мы вновь переезжаем. Астрономическое количество книг и дисков нужно упаковать в коробки. За ними приходится ходить в супермаркеты, и вот там-то начинается самое интересное. Больших супермаркетов вокруг нас ровно четыре, по числу сторон света. Образуют они крестоподобную фигуру, в центре которой распят я (классический случай). Все супермаркеты разные. Один представляет собой гипертрофированный ларек, другой – несколько лучше, третий попросту замечательный, а последний вообще называется «№1». Я называю его «Первый Нах».
Не буду утомлять вас перипетиями. Скажу сразу, что в том магазине, которым я откровенно брезговал – мол, и ассортимент в нем плюгавый, и люди третий сорт, – ко мне отнеслись с необъятным вниманием, радушием и благожелательностью. Ухаживали и обхаживали, помогали ломать коробки, подсказывали, как лучше их вязать. Магазин же образцового уровня и качества, с чистотой неимоверной, с изобилием всего, с персоналом, вышколенным лучше, чем запуганный Полкан, отличился совсем не в ту сторону.
Я подошел к охраннику, обстоятельно все ему объяснил. Тот вызвал старшего охранника, я обстоятельно все ему повторил. Старший вызвал главного. Главный – администратора-женщину. Женщина – весом в полтора меня, блесткая, в непрозрачном лифчике под прозрачной блузкой, на каблуках, вся из себя, типа кинопродюсер, Метро-Голдвин-Майер такая и отчасти Голан с Глобусом, – выставив грудь и ногу, сказала:
– К сожалению, ничем не могу вам помочь!
– Как?! – воскликнул я. – Вы ж эти коробки все равно под пресс пускаете, выбрасываете! Вам же лишний мусор, возни столько. А я сейчас разломаю их по-быстрому, скотчем перетяну да и уволоку. И вам хлопот меньше, и мне помощь.
– Извините, у нас правило, – чеканно заявила Метро-Глобус. – Мы коробки не даем и не продаем. Если, допустим, вы упаковку водки будете брать, тогда мы вам ее с коробкой отдадим. И коробку – бесплатно!
И коробку – бесплатно , дошло до меня.
Я враз помрачился. И вышел вон. И многое понял в этой жизни. Осознал, в очередной раз убедился, и вы тоже знайте: Дарвин не прав. Гитлер – тоже. Низшие нас спасут. А высшие, случись что, они и расстреливать будут по принципу «первая пуля – бесплатно».
Послушайте, как порой разговаривают близкие люди. Как разговариваем мы. Я и она.
– Ух ты! Фигажсе!! Смотри – вот это посуда!
– Белая?! У тебя нет вкуса… Вот красивая.
– С гусями?!!
– Да. Потому что должен быть рисунок.
– Плебейский вкус!
– У тебя еще хуже: посуда белая, кругом хай-тек, закрыть шторы и голову не мыть!
– Хорошая же из тебя мещанка к старости получится…
– Лучше мещанка, чем Плюшкин.
– Тьфу!
– Тьфу!..
Как утверждают знающие люди, пара под венцом испытывает на порядок большие искушения и нападки. Вдвойне лакомый кусок, это понятно. Но раскардаш инферно касается всех атрибутов человеческой жизнедеятельности. Главное тут – не рыпаться, знать свой шесток. Если, допустим, интуиция тебе четко подсказывает: «сиди дома», а ты, храня шило в заднице, берешь машину и едешь просто так, куда глаза глядят, это уже не есть хорошо. Если, опять же, ты никого и никогда не подвозил – «не составил привычки», как говаривали в XIX веке, – то и нечего начинать, не следует распахивать шлюзы доступа для сущностей .
А я распахнул. Впервые.
И она села. Я помню тот момент.
Мы проехали километров семь в сторону прямо противоположную от первоначально выбранной мной…
Ну что… Лена. Двое детей. Любит Rammstein. Зарабатывает проституцией. Предложила вечером приятно отдохнуть, по таксе «добром за добро» (я не брал с нее деньги за извоз). Идею пришлось вежливо отменить.
– У вас такой голос!.. – с придыханием признается.
– Ага.
– Запишите мой телефон.
– У меня ручки нет.
– Тогда… извините только. Вы не могли бы мне сто рублей дать?
Чувствую, сейчас заржу. Нащупываю глазами тощую жопку неосмотрительно близко подошедшего беса и даю смачного пинка.
– У меня, – говорю, – одни тысячи.
Кажется, в этот момент она распознала во мне сводного брата Джорджа Клуни, приятеля Брэда Питта. Но ушла.
А я уехал.
Все уже происходило – раньше и почти зеркально. Женщина, отправленная одна на отдых за границу, в страну, где от пристающих мужчин приходится отбиваться камнями. И кажущаяся неизменность, сопровождаемая подозрительным взрослением в постели. Попытки выбрать момент, чтобы признаться, и попадание в этот момент, почти безупречное. И «лифт». Реакция может оказаться разной, но первое ощущение всегда одно: «лифт» отрывается, летит отвесно вниз. Вены на руках вспухают от перепада давления.
С тех пор я стал значительно старше, поэтому глупых вопросов – как оно было? сколько раз? кто он? тебе понравилось? а ему? – не задавал. Возможно, и потому еще, что мы находились в казенном месте, где браки обычно скрепляют, но при необходимости могут не оставить от них камня на камне.
Между мной и «служительницей культа» тянулся обшарпанный барьер. Я стоял, она сидела. Заполнив какой-то формуляр, подвинула его ко мне. На казенном листе красовалось слово «СУПРУГ», к которому рукописно добавили окончание «-а».
Я развернулся, приоткрыл входную дверь и, выглянув в коридор, кратко, не повышая голоса, бросил:
– Войди.
Жена вошла и присела у барьера, умалившись в один миг. Глаза ее, занимавшие половину черно-белого лица, полнило выражение унылой скорби. Такое бывает у плакальщиц на похоронах, когда плакать уже нечем и незачем по большому счету. Лимит эмоций исчерпан. Вероятно, она надеялась еще, что я закачу скандал, помогу ей разрядиться, начну сыпать предсказуемыми репликами, ответы на которые позволят все перевернуть, отмазаться, свалить вину с больной головы на здоровую, остаться при своем праве. Но я молчал. И нельзя сказать, что ничего не чувствовал.
Я вспоминал мысль, выраженную Ларошфуко («для женщины гораздо легче не изменять вообще, чем всего один раз»); сожалел о собственной теории, по которой девственность с мужчиной не теряется, ибо женщина предназначена для мужчины, следовательно, в грех блуда впадает, переходя от первого избранника к следующему; мучился сознанием того, что вот уже три раза – три последних, как выясняется, раза – думал, что занимаюсь любовью, а на самом деле, подобно кобелю, крыл суку, даже не осознав потери уникального человека , не заметив – когда случилась подмена. И неудивительно! Ведь я сам подтолкнул ее к этому, сам подготовил. Поступал так, как считаю нужным, делал все, что желаю. Поэтому сам же – по Закону – должен оплачивать выставленный счет…
Возмездие настает перед рассветом. Когда рассудок отменяется, критерии реальности подавлены смыслом деяний, а знаки суда читаются особенно легко.
Тему одних и других (при условии, что вся разница и противоположность образов сводятся к единственному, многое вмещающему в себя человеку) исчерпать почти невозможно.
Помните, как Бивис и Батхед случайно распахнули дверь одного из вагончиков в кемпинге и увидели директора своей школы? Думаю, не нужно вам рассказывать – что такое директор школы. Строгий и злой, одетый в костюм, надушенный парфюмом, лысый, в очках. Детская модель неотвратимости рокового конца.
Проблема в том, что, когда Бивис и Батхед увидели директора, лысым он еще был, а вот очков на нем уже не было. Отсутствовал и костюм. Одеколонный запах уступил место причудливому аромату, чье происхождение точно идентифицировать при детях не следует. На смену строгости и ответственной злобе пришли странное изумление и обманчиво беспочвенный восторг. Через равно короткие промежутки времени директор вскрикивал:
– А! А! Еще! А! А! А! Еще! А! А!