Уверен абсолютно, что дом Анзора, наравне с сотнями домов других таких же «лезгинщиков», российские войска стерли с лица земли, хотя одни ничего такого не хотели, они просто выполняли приказ, а другие совершенно не думали, что так получится. А получиться иначе абсолютно не могло, ибо это метафизически логично.
Другой представитель «мертвых душ», из Туркменистана, имя которого память хранить побрезговала, был настолько ленив, аморфен и одноклеточен, настолько гнидоподобен и жалок, что ему можно было в буквальном смысле срать на голову, – в ответ он только бы мычал, натужно выказывая сонное неудовольствие. Потом все они, такие же , там, у себя дома, восхваляли суверенного вождя, ставили ему золотые статуи, трепетали в пучине личного ничтожества, уравнявшего в правах человека, растение и скот…
Так – каждый из нас. Каждый по своему сценарию индивидуальности. Но даже в этом случае мы остаемся под властью факторов, которые от нас не зависят, поскольку уходят в откровенно высшие сферы, не обнимаемые человеческим умом и уж тем более неподконтрольные воле.
Доказательства сему продолжают поступать.
В магазине продовольствия, знаменитом отсутствием очередей, все пребывали в отпуске, а быстро набрать этнически паранормальную замену, да еще и с российской пропиской, не удалось.
Возникла очередь. Длинная. Замыкаемая мной.
Я шел не с работы, а на работу. Вместо пива в моей руке был кефир.
Томление с каждой новой минутой больше походило на страдание. Количество голых, окрашенных загаром плеч и предплечий, спин, животов с пупочками, восхолмиев грудных желез, орошенных мелкой росой пота, шеек, покрытых белобрысыми завитушками, беспрестанно вздрагивающих ляжечек, полноупругих икр и жемчужных ноготков, украшающих стопы, зашкаливало.
Издать легко предсказуемый стон я не успел. Внимание отвлекла местная служительница, разносившая товар. Она хотела ненавязчиво рассечь очередь, чтобы пройти к полкам у кассы, испещренным кондитерской снедью и техническим инвентарем, актуальным для privacy. В руках у служительницы были презервативы – геометрически структурированная куча. Она стала раскладывать кучу по ранжиру, в нужные места, лейбл к лейблу, особенность к особенности, бесстрастно, научно и с типично женской терпимостью к мелкотравчатому труду.
У нее зазвонил телефон.
– Да, – сказала она, одной рукой прижимая мобильник к уху, а другой продолжая размещать на полочке упаковки с насадками для мужского полового члена. – Нет, сейчас не могу, занята… Говорю, занята очень!..
Вскоре все было кончено. Она удалилась.
Образ ее, сопряженный с деятельностью – коктейль рутины и атрибутики для таинств, – остался в моей голове, подобно тому как сварка на какое-то время оставляет след на сетчатке не успевших зажмуриться глаз.
Тяжело находиться в наших вавилонах, вот что я вам скажу…
На детской площадке мужчины, временно пораженные в правах, скорбно выгуливают своих детей. Дети носятся, прыгают, качаются, толкаются. Особым успехом пользуется закрытая «труба», похожая на те, что в аквапарке, и рассчитанная на дошкольный возраст.
В какой-то момент на площадке возникает горстка подувядших Лолит, и все как одна тоже лезут в «трубу».
Рядом со мной – пара представителей сильного пола. Между ними происходит следующий разговор:
– Хоть бы она застряла, что ли, внутри…
– Хорошая мысль! Мы бы тогда позвонили…
– Ага. Приехали бы спасатели.
– …часов через шесть.
– И разрезали бы ее.
– …вместе с «трубой».
Оба переглядываются. Обоим значительно легче.
Расположенную неподалеку едальню оккупировали дамы в претенциозном драпе с меховой оторочкой, головы причесаны будто бы наспех и утыканы булавками с блескучими камнями, на пальцах советского вида перстни. Каждой можно безошибочно дать от сорока до пятидесяти пяти лет. Матроны, одним словом. На их лицах читался тот специфический комплекс веселья, дурмана, недосыпа и ложных перспектив, который устанавливается на исходе третьего дня беспрерывных празднований.
То, что очередь за посетителями с детьми лучше не занимать, известно любому завсегдатаю «Макдоналдса», но сразу детей я не вычислил, а когда на подносах матрон, поверх центнера разнообразной снеди, начали устанавливать коробочки под «хеппи-мил», было уже поздно. К счастью, решали они не только за себя, но и за отпрысков. Причем решали быстро.
В какой-то момент сквозь толпу к нам пробилась крохотная девочка лет четырех, одетая, как и полагается, во все розовое.
– Мама, можно я тебе помогу? – раздался ангельский голосок.
Одна из матрон полуобернула туловище и, полыхнув амбре ротовой полости, издала грозный рык:
– СЯДЬ, Я СКАЗАЛА!!
Девочка моментально испарилась. Неизвестно, с каким лицом. Я и про свое-то лицо затрудняюсь ответить, поскольку даже ненависть включить не успел. Плакать захотелось раньше.
В магазине нижнего женского белья (я иногда хожу на экскурсию) молодая прожигательница спонсорского бюджета выбирала купальник для своего чрезвычайно несовершеннолетнего дитя.
Ладно, думаю, без трусов и я – даже будучи ребенком – не загорал. Непременно требовал, чтобы мне попку платочком носовым прикрывали. А сверху – камушек. Дабы платочек бризом морским не сдувало.
Нет. Оказывается, купальник – это купальник. С верхом то есть, помимо низа.
– Так у них все теперь ходят. Это обязательно.
Ой-йоо, думаю! К тому ль стремимся?!
Всегда полагал, что девочкам необходимо верх закрывать, ежели он округлость приобретает или «маркеры» в развитие пошли. А так-то что? Педофилов запретными плодами тешить?
Мне дама одна, приехав из многолетней командировки, рассказывала:
– У них там, в Германии, бани есть общие. Я сначала – ни в какую! Совковая была. А потом думаю: дай пойду посмотрю. С мужем решили семьей идти. При шли. Туда-сюда, мужчины, женщины, дети – все спокойные, каждый собой занимается, ничего особенного. Чудесно отдохнули! Я Любаньке (дочь, двенадцать лет) только раз голову отвернула. У выхода на лежаке спал один, с елдой в потолок. Знаете, как под утро бывает? А так вполне культурно, цивилизованно. Здоровая нация!
Позже в студенческом кафе случайно расслышал двух полуночников в возрасте семидесяти на двоих:
– И тебе есть с кем?
– В смысле?
– Поговорить?
Делают по глотку.
– Ты знаешь… есть! Но проблема в том, что говорю-то в основном я. Говорю, говорю, рассказываю, удивляю…
– О!
– Да-а, по глазам же видно. Я говорю, а они слушают, понимаешь? Сидят только и слушают. Я вроде и рад. Приятно, когда тебе в рот смотрят. Но какая-то от всего этого усталость… Смысл-то? Я говорю, говорю. Душу, можно сказать, вынимаю…
– А они только слушают и е…
– Ха-ха-ха, точно! «Слушают и е…». Да… Ума – словно передо мной кошки фаянсовые… Они же ни о чем не думают. Никогда не думают. Не пытаются даже!
– В самом деле?
– Так по глазам видно!
Делают по глотку.
– Не-ет, я точно знаю, думают они. Думают…
– И о чем же?
– А как им ребеночка завести!
– Во-от оно что-о… Ты прикинь! Мне такая мысль не приходила.
– Ну и зря. У человека сначала есть женщина, друг, жена, потом она рожает и превращается в слегка социализированное животное. В робот по уходу за ребенком. И это – по отношению к человеку – не предосудительно. А попытки человека компенсировать урон – предосудительны! Словно бы тебе больше всех надо было.
Делают по глотку.
– А вот… в Японии, я слышал, иметь любовницу – не порок. Да. Порок – говорить об этом.
– Так мы-то не в Японии!!
– Ну да, ну да… и слава богу…
Выпивают. Один – бодяжный виски, другой – пиво с гренадином.
По ту сторону замурованных окон стоит прекрасная суицидальная погода. Небо с утроенной силой оправдывает свое назначение потолка, сверху нескончаемо-лениво, «через губу», сыплется геморроидальный дощщ, умертвия деревьев лоснятся черными останками рук. Земля готовится к новым испражнениям…
Той осени, «из книжек», теперь долго не будет. А та, что наступила, без всяких сомнений, ниспослана роду людскому, живущему в здешних широтах, в наказание. И есть за что.
От жизни в средоточии столпотворения получаешь один только плюс: куда ни плюнь, плюешь у себя дома.
– Ты на красную?
– Ага! Доеду по прямой. Но я тебя провожу.
Переходим на синюю.
– Мне – туда.
– А мне – туда. По прямой, через одну.
Синяя, по выходе, страшнее. Вокзал, шарамыги, вялый укроп в полночь, асфальт – контурная карта ручейков ссак. Миазм свежих догнивающих чебуреков. Лавочки облеплены «людями». Я слышу их разговоры. Слова проворачиваются в их ртах подобно грязному белью в стиральной машине. Смердящие портянки, обтруханные портки, облеванные фрагменты тканей, засморканная ветошь. Наружу валится все. Сухая стирка.
Кривые, косые, коростные. С культяпками.
Официальные бомжи.
Мысленно воздеваешь руки к небу и, потрясая ими, трансформируешь вопль в просьбу:
– Пусть все будет так же! Пусть!! Но чтобы я мог с этим мириться!!
4
Есть в незаразных болезнях что-то от мученичества. Велик соблазн представить геморрой плодом интеллектуальных усилий, а паховую грыжу выдать за результат секса в большом городе. У нас ведь по любому поводу не грусть, а тоска. Вместо дня сегодняшнего сокрушения о прошлом. Все-то тогда было хорошо, все-то теперь ужасно или плохо. Так жизнь и проходит, с обернутой головой. Позади же известно что – жопа! Коли жопу только видеть, это ж какое мировоззрение тогда выйдет?! Истинно наше, русское. Вся традиция отечественной мысли на том основана. Так размышляю я, дожидаясь, пока пивные дрожжи не превратятся в химию мозга.