Верно, – кивнул Макаров. – Обзывал нас всех, готовых выполнить боевой приказ, сторонниками старого мышления. Конечно, и мы, ракетчики, ратуем за мир, вовсе не самоубийцы. Но как не понять этому литератору, по слухам вроде бы имевшему некое отношение к прошлой войне: он и жив еще вместе с нами только потому, что я, Иван Макаров, всю жизнь положил ради меча возмездия. Именно эта идея в основе стратегической концепции РВСН привела к Договору о РСД-РМД и вот теперь к предстоящему Пакту ласточек мира.
Именно, – поддакнул Харитон Самойлович. – Если армия не верит в победу, ведь, по существу, к этому призывал горе-стратег из литературного мира, то армия такая заранее обречена. А вместе с нею и нация, которую она призвана защищать.
Пусть бы он лучше в Вашингтон поехал, – сказала Муза Григорьевна, – и призывал там янки на кнопки на ихние не нажимать. Ведь мы-то давно заявили, что первыми удара не нанесем.
Политическое невежество, если не сказать недомыслие, некоторых писателей просто удивительно, – проворчал генерал. – Хватит с нас восторженных книг о «первых ударах», расшибающих в прах Германию на ее территории, появившихся в канун сорок первого года. И теперь… Договор договором, а уши надо держать востро. Всегда быть начеку. Нам же ихний Рейган напомнил: доверяй, но проверяй.
Хватит о военных проблемах, товарищи полководцы, – мягко остановила отца Вера Ивановна. – И когда мы, русские, отвыкнем говорить о политике за столом? Окажите лучше внимание моим пирогам.
Ой, Веруша! – воскликнула Муза Григорьевна, отведав угощения. – У тебя пироги всегда на пять баллов. А мне все с плитами не везет. Харитон уже третью ставит, на этот раз финскую достал, а все одно снизу подгорает, а сверху не печет.
А ты в моей духовке попробуй, – предложила Вера Ивановна.
А что? Это идея…
Ради бога, – шутливо сложил у груди руки и взмолился Педеров, – не позволяйте ей этого, Верочка. Ведь если и у вас пироги подгорят, ей не на ком будет злость вымещать. А так я для Музы вроде громоотвода. Уж лучше я ей новую плиту добуду, из Мозамбика.
Все рассмеялись.
Да, тебе хорошо о громоотводе рассуждать, – отозвалась жена полковника. – У вас другие порядки. На тебя начальник рявкнул, а ты на улицу вышел, заметил лейтенанта, который не так четко козырнул тебе при встрече, и сам на него рявкнул. Вот и разрядился. А на кого я рявкать буду, если вызывает меня на ковер наша директриса и отчитывает: «У вас, милочка, увеличилось в классе число трудных подростков». А что мне ей ответить? У нее муж генерал, а у меня полковник. На кого рявкать? На трудных учеников?
На меня, Музочка, – предложил под общий смех Харитон Самойлович.
Только и остается… И вообще, разве плохо, если у меня в классе есть трудные? – спросила Муза Григорьевна. – Лично я считаю – в таком классе интереснее работать. Не надо только путать понятия – трудновоспитуемый и нравственно запущенный ребенок. И далеко не всякий трудный педагогически запущен. Трудные ребята, если хотите, это нестандартные личности. И если сопротивляются нашим воспитательным усилиям, значит, усилия эти не стоят того, иные мерки нужны для таких. Это значит, что у них собственные позиции, которые надо понять, разобраться в них, а для этого изначально уважать ребенка, ценить его чувство достоинства, а не только наши учительские амбиции.
Да, – согласилась с нею дочь генерала Макарова, – как часто требуют от нас, чтобы мы изо всех сил втискивали ершистого мальчишку в педагогический штамп «благополучного» ученика!
Лжепедагогический, – уточнил Иван Егорович. – В армии эта проблема получает уже свое завершение. Но мы, увы, принимаем от вас, школьных учителей, тех, кого вы нравственно искромсали.
Вы уж слишком, Иван Егорович, – отозвалась Муза Григорьевна. – Будто все мы инквизиторы какие. Хотя, конечно, бывает и так, что калечим ребячьи души. Чего добиваемся? Чтобы были послушны, сдержанны, не перечили старшим, исполнительны… Тихие, одним словом.
А в тихом омуте черти водятся, – вклинилась репликой Маргарита Иосифовна.
И еще кое-что пострашнее, – согласилась с актрисой Педерова. – Помните тот страшный случай на Урале? О нем еще в газетах писали. Девятиклассник одной из лучших школ убил старушку, чтобы завладеть ее серебряными вилками, их он собирался сменять на коллекционные монеты. Каково? А ведь был из благополучной семьи! Послушный, вежливый, увлекался нумизматикой, общественной работой занимался. А вот на вопрос следователя: «Тебе не жалко было ее убивать?» – равнодушно ответил: «Она все равно старая».
Так это же монстр какой-то! – возмутилась Ксения, мать Андрея, и беспокойно глянула на сына: надо ли ему слушать эту жуткость?
Муза Григорьевна пожала плечами.
– Отнюдь, – сказала она. – В его характеристике была такая фраза: «Мальчик с честными и добрыми глазами, он просто не способен на дурные поступки…» И вот нравственное его уродство никто не рассмотрел именно потому, что не был он «трудным».
Теперь уже и дед Макаров тревожно посмотрел на Андрея. Уж очень соответствовали рассуждения соседки тем мыслям, какие приходили к нему недавно, когда он сравнивал двух своих внуков. Но Иван Егорович заставил себя повернуться к Харитону Самойловичу и спросил:
А у нас с тобой, Харитон, бывали такие «тихони»?
Всяких перевидали, товарищ генерал-лейтенант, – ответил Педеров. – Я вот о другом перегибе скажу. Моя племянница окончила факультет дошкольного воспитания, в детском садике работает… В прошлое воскресенье приехала и плачет. Ухожу, говорит, «по собственному желанию». Устала бороться с формализмом.
Это в детском-то садике формализм? – недоверчиво спросил Макаров.
Представьте себе. Во-первых, пишут массу отчетов, каждый день составляют на бумаге планы всех мероприятий, вплоть до личных бесед с малышами. Всевсе протоколируется под копирку, иначе комиссия не поверит, что воспитатели занимаются делом. Тетради закаливания, расчет посещаемости в человеко-днях, графики педагогических приемов, ведомости на присутствующих детей на кухню, журнал дисциплинарных взысканий…
Ну, Харитон, тут ты загибаешь, – усомнился генерал. – И это в детском саду?
Точно, Иван Егорович, – подтвердила жена Педерова.
А во-вторых, главный метод, которым пользуются воспитатели, это окрик, – сказал полковник. – Его еще называют методом «Цыц!». Племянница сказала, что когда они принимали личные социалистические обязательства, то она вместо явно лживого «обеспечить стопроцентную посещаемость детей» – как ей таковую обеспечить?! – написала: «Обеспечить полноценный отдых детей в тихий час». Она с ними сидит, пока дети засыпают, персонально усыпляет, так сказать. Что ты! Заведующая поймала ее за укладыванием – разнос: «Вам что, делать нечего?! Скоро комиссия – выставку надо готовить!» За-ради комиссии детей муштруют, новые игрушки держат за стеклом, для показухи…
Черт-те что! – не сдержался генерал. – Уж и до ползунков бюрократы добрались! В министерствах да конторах их прижали за последние годы, так они вон где размножились. Нет, за этим страшным явлением глаз да глаз нужен. Ни на секунду не ослаблять бдительность! Вот что я думаю…
Гневную тираду генерала прервал телефонный звонок, и Вера Ивановна подошла к аппарату,
Это тебя, Рита, – сказала она жене Василия Макарова.
Я слушаю, – проговорила в трубку Маргарита Иосифовна, и генерал Макаров увидел, как напряглось вдруг лицо невестки.
Пусть пройдет в мой кабинет, – сказал он дочери. – Оттуда говорить удобнее.
Маргарита Иосифовна благодарно кивнула свекру, передала телефонную трубку золовке и быстро вышла из гостиной.
Сержант Джон Маккена, старший наряда полицейских-охранников пункта управления, на который прилетел Джордж Тейлор, подал команду и по всей форме доложил командиру эскадрильи о том, что все у них в порядке, за период дежурства попыток нарушить ограждения ракетных шахт на их участке не зарегистрировано. Майор поздоровался с охранниками и прошел с Генри Хукером в небольшую комнату, которая служила своего рода кабинетом, временным для Тейлора и постоянным для начальника отряда, заведовавшего данным ПУПом. Им был сегодня первый лейтенант Рамсей Уотс, земляк Хукера по Джорджии, негр из Саванны. Вторым номером оказался недавно прибывший лейтенант Реймонд Барр, бостонец, который после Вест-Пойнта прошел специальную ракетную подготовку.
В комнате стоял небольшой стол с алюминиевыми ножками и пластиковым покрытием. Легкие стулья выстроились вдоль одной из стен. У окна шла узкая стойка и рядом умывальник-раковина, что служила для мытья стаканов, чашек из-под кофе, который готовил автомат, совмещенный с холодильником.
Чашечку кофе, сэр? – предложил командиру капитан Хукер.
Давайте, Генри, – согласился Тейлор, усаживаясь за стол. – Я хотел бы посмотреть документацию по предстоящим демонтажным работам. У вас все готово?
Совершенно верно, сэр, – отозвался заместитель Тейлора, заправляя автомат уже смолотым кофе.
Он включил устройство, подогревающее воду, открыл сейф и достал оттуда зеленую папку.
– Скажите, сэр, – снова заговорил Хукер официальным тоном, хотя они были ровесниками и относились друг к другу довольно по-свойски, – неужели и к нам на базу приедут русские?
– Если будет подписан договор, – ответил Джордж.
– И тогда Америке придет конец, – с нескрываемой горечью произнес Хукер и отвернулся к кофейному автомату.
Тейлор знал, что Генри всегда был против любых переговоров с русскими, но такой неподдельный пессимизм удивил и даже в какой-то степени задел майора. «Почему он присвоил себе право решать, что хорошо и что плохо для Америки? – с досадой подумал Тейлор. -
И если в предстоящей ликвидации тяжелых ядерных ракет вижу выход из тупика, в который загнало себя человечество, значит, я плохой американец, меньший патриот, нежели Хукер?»
В чем ты видишь беду для Америки? – мягко, перейдя па доверительный, дружеский тон, спросил командир эскадрильи. – Тебе ведь известно, Генри, что народ высказался за поездку Президента в Москву…