И хотя какая-то мощная сила, сила гнева и обиды и дальше прижимала Грека к стулу, другая сила — привычка, гостеприимство, человечность — повелевала ему подняться и пойти за гостем. Все это время он сидел страшно напряженный: знал, с кем так опасно играет, думал и о том, что может порвать тонкие нитки взаимной приязни, соединяющие его с Ратушным, и допрыгаться до конфликта. А пока шел следом за секретарем, смотрел ему в спину, уже немолодую, усталую спину, и не мог не думать, что все, чего он достиг, было и его, секретаря райкома, заслугой. Даже чем-то большим, чем заслуга. Ратушный не только верил в него, а и поощрял, шел на риск…
Десять лет назад Василь Федорович принялся стягивать в колхоз хвосты. Именно не коров, а хвосты, тысяч шесть. Он тогда не думал про породу. Худоба — это навоз, навоз — урожай, урожай — корм для скота, который отдаст молоком и мясом. Простой вроде бы цикл, но невероятно трудный на деле. Нынче молочная река «Дружбы» самая полная в области, небось может поспорить с Лебедкой. А тогда колхоз тянул назад весь район. Ох, как колебался и переживал Иван Иванович! Помимо всего прочего, «Дружба» ведь тормозила, тянула назад и служебную карьеру Ратушного. Именно карьеру, в этом нет ничего худого, это только борзописцы изображают в очерках секретаря только как секретаря, словно бы он не человек, словно не стремится к большему. Ох, сколько это Ратушному стоило! Но Грека не остановил и не дал раздробить другим. Почти все районное руководство советовало Ратушному снять председателя «Дружбы» с должности, никто не верил в этот эксперимент. Он один поверил и поддержал. А нынче против хлеборобской системы «Дружны» восстали все научные сельскохозяйственные учреждения области, да и не только области, немало районных руководителей пророчат близкий упадок «Дружбе», а у Ратушного Василь Федорович всегда находит поддержку. Так разве не на одном пастбище пасут они свои отары! «Славный человек Ратушный, — невольно подумал Василь Федорович, — славный и умница…» Кто бы другой потерпел, что он сейчас вытворяет? Он кобенится, уязвляет секретаря, да еще в присутствии корреспондента, а Ратушный пошучивает. Вроде бы ничего не случилось. А если взорвется?
«Ну и пускай… Ого-го, мне есть с чего больше взрываться, — снова загорелся Грек. — Славный-славный, а Звезду отнял. Мог бы и прикрыть все, затереть… Или хоть рявкнуть на писак…» Конечно, он, Грек, немного и сам виноват. Вчера приехал с областного семинара Безродный, секретарь парткома колхоза, и с ходу, как говорится, с налету, выпалил:
— Наломали мы с тобой дров…
— «Мы», «мы»! — прикрикнул Василь Федорович. — Говори уж «ты»! Ругай. Помню, как ты упирался. Сейчас же напишу докладную в райком, что ты ни при чем.
Безродный стоял растерянный и обиженный (трудно было устоять под натиском председателя) и смотрел на него такими глазами, что Грек в конце концов смутился, махнул рукой:
— Ну, «мы»… Чуток наломали.
Вот это все припомнил Василь Федорович и, прибавив шагу, нагнал Ратушного в нескольких метрах от машины.
— Так… что вы хотели сказать, Иван Иванович?
— Да уж в другой раз. Под хорошее настроение…
— Настроение — дело такое… Его почти никогда нет, — рассудительно отметил Василь Федорович. — А работать надо.
— Тоже правда, — согласился Ратушный. — Надо. Я вот сам… Что-то старые болячки разбередились… Даже была мыслишка… На какую полегче работу, а может, и на пенсию.
«Так вот почему катил на меня бочку Куница, — моментально соединил это с недавним бюро райкома Грек. — Дащенко-то меня недолюбливает…» И ему стало стыдно за свое сегодняшнее поведение и захотелось извиниться перед Ратушным.
А вот, держась за дверцу черной «Волги», то ли медлил, то ли что-то обдумывал.
— Дело долгое… И хотелось бы, чтоб не мешали. А знаете, — он отпустил дверцу, — давайте пройдемся. На ходу лучше думается. — И показал на улочку, ведущую к полю.
— Степан Карпович, — окликнул Василь Федорович Любку, который торчал на крыльце, — отведи корреспондента к Огиенко Володе, ведь он орден получил. — И не удержался, искоса глянул на Ратушного. Тот вызова не принял.
Улочка была узенькая и выводила на глухую дорогу, пролегающую меж молодым ельником и полем, ровным, будто стол. Поле дремало под снегом, уже готовое принять в себя блестящие золотистые зерна и потом вспыхнуть синим огнем льна. Грек вспомнил про Лину, это был участок ее бригады. Согласно в лад скрипели по снегу сапоги председателя и секретаря, это как-то странно объединяло их. Василю Федоровичу было особенно приятно это согласие, хотя и удивляло, что секретарь потащил его по белу снегу, и речь его к тому же напоминает старческую воркотню, а то просто жалобу. Правда, Греку и льстило, что Ратушный выбрал, чтоб поворчать, именно его:
— Я, конечно, не на пасеку собрался. Ведь что у меня, да еще в таком возрасте, есть, кроме работы? Пенсионный рай! Сколько медовых слов про него сказано. Только сладко тому, кто их говорит. Это ждет каждого. А с другой стороны, начинаю бояться: а может, я та самая колода, что лежит посреди дороги? Может, чего-то уже и не схватываю? Человек я старого уклада, а каждое время имеет свои приметы и свою скорость. Нынче время быстрое.
Василь Федорович не стал уверять, какой тот незаменимый, еще сильный, мудрый и прозорливый, Ратушный ведь и не просил этого, а пробирался мыслью куда-то дальше. И Грек сказал:
— Вроде даже слишком. Мчимся быстрей и быстрей, и может статься, что от нас, от человечества, ничего, кроме скорости, и не останется. Природа отмерила нам нее по нашим рукам, ногам, глазам…
— Правда. А потом влезли лошади на загривок… Дальше сели в машину, в самолет, а машина и самолет тоже все время наращивают скорости. И это движение становится законом. Мы уже не сможем… на загривок. И в холщовых портках не сможем.
Они как раз подошли к скирде, возле которой белел высокий, с острым ребром намет. Внезапно из-под скирды, разбуженный скрипом сапог, вылетел заяц, ошалело покрутил головой и припустил — только борозда легла за ним, и так же неожиданно Василь Федорович заложил в рот колечком пальцы и свистнул легко и молодо, даже понравился себе. И секретарю тоже. Но тот не прервал мысли:
— Никто не может точно сказать: потребности ведут человека вперед или он сам выдумывает их. Что впереди чего бежит? Но остановка — смерть. Передние идут и ведут других. А кто они, передние? Может, те, кто был вчера позади? А еще бывает и такое, идет в толпе человек и все время думает: не я задний. Не оглянется, когда и последним окажется. Тогда попробуй догони!
— Я тоже это говорил не раз.
— Вот-вот, — подхватил секретарь. — Я помню… Особенно то, про ракету. Как это вы?..
— Оно, может, и не точно, — сказал Грек. — Картошка, навоз… и ракеты. А все-таки. И тут та самая ступень. Надо включить новую. Новую ступень… Эта уже сработалась. — Грек внезапно помрачнел и добавил после долгого раздумья: — Вот, опять разболтался. Мало меня… на совещании и на бюро. Уже и так кое-кто обзывает фантазером. Да если бы только обзывали!
Ратушный не услышал жалобы, а может, сделал вид, что не слышит.
— Именно так. Новую… Вся жизнь наша как ракета. Может, это и митингово, но справедливо. — И без всякого перехода спросил: — Вы сколько раз перестраивались после войны?
— Трижды, — ответил Грек.
— И вот… Настало время в четвертый. И уже совсем по-иному. Новая, высшая ступень.
— Какая ступень? — спросил Грек.
— Комплекс.
Василь Федорович глянул на секретаря: как незаметно от пенсии и пасеки подвел его Ратушный к комплексу! О комплексе он уже думал и примерялся, но издали, как к чему-то возможному, заманчивому, но не обязательному. Молоко они дают и будут давать, хотя… правда, сегодня уже не тот уровень. Нету холодильных установок, большая затрата труда…
Некоторое время они шли молча, их шаги резали морозный снег, эхо одним крылом ширяло в поле, другое обламывало о ветви ельника.
— Капитально! — крякнул Грек, не разобрать, одобрительно, нет ли.
— Нужен большой комплекс, — быстро, словно не давая Греку опомниться, подхватил Ратушный. — Тысяч на пять… Двумя флангами. По полукомплексу у вас и в Широкой Печи. Вот там и там. Фактически у вас одно поле. Вот оно. И будет одна кормовая база…
С этой минуты их шаги зазвучали вразнобой. Василь Федорович даже приостановился, а когда догнал секретаря, уже не примеривался, или не хотел, или не замечал, что ступает не в лад. Он бы, может, принял слова Ратушного за шутку или за дальнюю пристрелку, но, видя позади себя на холме свои фермы и далеко на горизонте Широкую Печь, догадался, что секретарь райкома продумал все до последней детали, продумал даже эту прогулку, которая «иллюстрировала» его тезисы.
— Вы хотите объединить нас с «Зарей»! Пустить с сумой! Господи боже! Да у них же долгу… Сколько? — бесцеремонно схватил он за рукав секретаря райкома.
— Немало, — вздохнул тот.
— Вы точно знаете! — стыдя его и возмущаясь, закричал Грек, и Ратушный потер пальцем переносицу. — Миллион?
— Полтора…
— Полтора миллиона! — вопил Грек, напуганное эхо даже охало в ельнике. — И все небось краткосрочные? Да какое там небось! Значит, все съели. И копейки не вложено из тех кредитов во что-нибудь капитальное. На что все это нам! Пусть живут… Они живут… Для себя живут…
— Именно так, для себя, — успел втиснуться в его вопль Ратушный.
— А я для кого? Для бога? У нас и так уже два филиала. Оно же вышло из моды — объединение.
— Тут не объединение — комплекс. Общая кормовая база. У них луга, поля.
— Где та база?
— Да, базы еще нет, но есть базис.
— Какие там поля! Вы знаете культуру ихних полей? Там, как на Маланьином огороде, всего по горсточке — гречки, проса, жита, пшеницы. В бурьянах волки воют. Что, мне вылавливать их для зоопарка и этим зарабатывать? Такой комплекс сколько стоит? Пять миллионов? А у нас… А что у нас…
— У вас четыре миллиона на счету, — подсказал Ратушный.