— Так долгу же у тех, кто сидит на Широкой Печи, полтора миллиона! — остановился он посередь дороги.
Ратушный невольно поморщился. Потому что все-таки привык останавливаться при весомой мысли он, подчеркивая этим ее неординарность, а те, кто шел рядом, выслушивали в почтительной готовности, а тут Грек будто перебил ему дорогу.
С далеких просек вылетел злой, простудный ветер, схватил Грека за полу демисезонного пальто (не оделся потеплей, не рассчитывал на такое путешествие). Грек еще долго кричал, но и умолк как-то враз, глубоко засунул руки в карманы рыжего пальто, молча зашагал дальше. Он знал, что криком не возьмет, знал и то, что секретарь райкома свой замысел прокачал не один раз, советовался и в районе и в области и от него не отступится. Да, наверно, это выше Ратушного, хоть и зависит только от него.
— Трудно мне вас агитировать… Тут надо бы понять, — словно сочувствуя, снова завел разговор Ратушный.
— Или я такой тупица! — возмутился Грек. — Сам думал… про комплекс. Так Печь ведь… А нынче паровое отопление.
— Проведите его и туда. Не вырвутся они сами… Будут прозябать. А нас с вами совесть замучит.
— Комплекс — он впору только тогда, когда хозяйство на самом высоком уровне. А так можно вбухать гроши в стены да любоваться на них.
— Правильно. У вас именно такой уровень. Высокий. Племенное, отборное стадо… Расширите кормовую базу…
— Вы меня, Иван Иванович, в самом деле не агитируйте. Со мной покончено, — сказал Грек, словно не замечая осуждающего и даже гневного взгляда Ратушного, что должно было означать: «Ничего, пережуешь, мне не такое жевать». — Да и если по правде, я все-таки кое-что понимаю, и позиция моя в этом деле такая: ну… нет позиции… — махнул он рукой. — А как людей убедить? И если бы только наших. Они там… к чему привыкли: тут тебе лесничество, тут тебе торфоразработки, есть где деньгу зашибить, есть куда драпануть. Тянут с земли…
— Вижу, знаете тамошние порядки…
— Лучше бы не знать. И еще одно: если уж вы меня агитируете, то небось хотите председателем на всю махину. А Куриленко куда?
— Будет заместителем.
— Тоже позиция!.. — даже вскрикнул Грек. — Дали бы вы ему какой-нибудь пузатый портфель.
Ратушный даже не захотел обсуждать эту проблему. Но как только заговорил дальше, в его голосе снова зазвучали обстоятельность и желание поспорить.
— Вам все обойдется куда дешевле, чем мы сначала прикинули, — ослаблял он туго закрученную пружину. — Во-первых, торопиться все-таки не надо. И своих ферм покуда не трогайте. Позже часть их сможете реконструировать и переоборудовать для подсобных помещений и телятников. И свинарник в «Заре» пока что пускай остается… — неожиданно, с совсем иным выражением лица, словно бы удивляясь и даже поощряя, посмотрел он на Грека.
— Такой размах. Я думал…
— Размах и вправду.
Они обсуждали подробности по дороге к селу, а потом за принесенным из кафе в термосе чаем просидели в конторе до вечера.
Возвращаясь домой, Василь Федорович думал ту же самую думу, теперь он был заряжен ею надолго, да что там заряжен, надо было ею жить и заставить других принять ее, сделать смыслом их жизни. Он знал, что это не просто, и хотя сам давно привык вносить в чужую жизнь что-то новое, необычное, но необходимое, не считаться с желанием людей тоже не мог.
Для людей, но без людей — это, по его убеждению, совсем неправильно. Только для людей — через людей. Потому что все эти утаивания, пусть и для их пользы, разрушают вечное, человеческое в душах, что потом не вернуть. И эти вот приписки… к ним в некоторых колхозах давно притерпелись. Порой завышали цифры и в его бухгалтерии. И писали положительные ответы на тыщи бумажек, которых всерьез не принимали. И он не считал это обманом. И оно не входило в великое понятие — Честность. Ну кто, скажем, придерживается техники безопасности с ядохимикатами? И всякие разные предупреждения, сроки… В плане один срок, а тучи себе запланировали другой. Так на какой обращать внимание? Кажется, просто? Очень непросто!
А вот тут, с комплексом и объединением, он обязан быть честным предельно. Нужно, чтобы каждый знал, какую ношу сообща они взваливают на спину.
И еще на одно наталкивалась мысль. Все, что планировали они с Ратушным, круто меняло и их судьбу. Ведь сколько хлопот, и каких хлопот — у них в колхозе все отлажено, отработано, а теперь в этот механизм надо бросить лопату песку. А может, и не лопату — Широкая Печь вдвое больше Сулака. И наверняка теперь это объединение и строительство комплекса отодвигало надолго то, что не сбылось, а может, и перечеркивало навсегда. Новое требовало и нового заряда сил, энергии, мысли, и фантазии в конце концов. Он даже остановился, как бы прислушиваясь к чему-то. Нет, сила еще была.
Ушедший в свои мысли и тревоги, явился он домой. Собралась вся семья, приехала из Чернигова даже Оля, он удивился, потом вспомнил, что завтра воскресенье и они режут кабанчика. Ужинал нехотя — перекурил, первым поднялся из-за стола, подошел к книжному шкафу, рылся, отыскивая нужные книги, — хотелось проверить кое-что уже сейчас.
— Чем это наш шеф озабочен? — спросила Лина, убирая со стола.
Она называла его «папа», но, в отличие от дочерей, на «вы». И он не мог ее отучить и не мог понять, откуда это взялось и что означает.
— Комплекс, — ответил Василь Федорович, все шаря взглядом по полкам.
— Неполноценности? — пошутила Лина, хотя, наверно, только она поняла сказанное отцом.
— Давай поучи, ликвидируй неполноценность, — буркнул Василь Федорович.
— А чего же, шеф, вы сами говорили, что мудрость надо брать у всех.
— Так это же мудрость. И не называй меня шефом.
— А кто же вы? Я рядовая, вы председатель, руководитель… мой шеф, — проговорила с деланной наивностью.
— Выковыряла же такое… шеф. Мы не на работе.
— Но беседуем на служебные темы.
— Знаешь что, Лина…
— Вы председатель, начальник, и вам, как каждому начальнику, сейчас желательно на меня рявкнуть. Я уже готова…
Грек рассмеялся:
— Ну, хорошо. Все ты у меня понимаешь. О комплексе речь. А если уж такая умная, так давай советы.
— О комплексе не могу, — вздохнула Лина, — не по моей части.
— А что по твоей?
— Вам, предок, не угадать.
— Ну, что за выражения! — уже не на шутку рассердился Грек.
— Не обижайтесь, папа, словечко и вправду поганое. Сорвалось. Хоть и не в обиду будь сказано, вы у меня предок умный. В комплексе разберетесь сами. А вот с клубом я могла бы подсказать.
— А что именно?
— Надо такой клуб, чтобы было весело.
— Как это? И откуда я вам этого веселья… Постановлением или по наряду?.. Сами творите.
— Не творится. И не знаю почему.
— А мы когда-то умели.
— О, вы… Вы прошли все. — И оглянулась на Зинку: — Зинка, иди, сейчас папа будет рассказывать, как макуху ел.
— А ну тебя, — махнул рукой Грек. — Покажи лучше, где эти книжки.
— Вы эти книжки давно перетаскали к себе. Вон они. — И пошла впереди него. Из кабинета донесся их приглушенный разговор, а через минуту — громкий смех.
Фросина Федоровна, сама того не замечая, поджала губы. В ней шевельнулось что-то похожее на ревность, и не только ревность, это было сложное чувство, которого она не умела понять и которое мучило ее. Она ревновала мужа к самой его природе, противостоящей собственным детям и ей самой, хотя и знала и видела, что это не так, что он весь их без остатка, но замечала в нем нечто, чего не могла постигнуть. Между ним и Линой вообще существовала связь, которую они не смогли бы выразить никакими словами, у них был тайник без крыши и стен, но куда никто другой заглянуть не мог. И когда порой усядутся они возле телевизора или у книжного шкафа, начнут тары-бары, она, жена и мать, не в силах за ними уследить, и не столько уследить, сколько войти третьей в этот незримый круг, и, видя, что туда не могут войти и Оля и Зина, начинала беситься. Вот и сегодня приехала Оля, а он не спросил, как ей живется, какие отметки, а болтает о чем-то с Линой.
Василь Федорович чаще, чем родным дочкам, приносил Лине обновы — ведь сирота. Фросина Федоровна это понимала, сама жалела Лину, ее сиротство; бывало, Лина начнет расспрашивать у нее о своих родителях, и Фросина Федоровна расплачется, обнимет ее, и заливаются слезами обе. И все-таки она не могла не заметить, что Лина хоть и уважает ее и даже поверяет свои тайны, но смотрит на своего дядьку-батьку как-то по-особому и пытается все больше отделаться шутками да колючками, вызывая нарекания со стороны Василя Федоровича. А потом они снова переглянутся с таким видом, словно владеют общей тайной, какую другим знать не дано, «не доросли», мол, как часто говорят сегодня по поводу и без повода.
— К тебе два раза заскакивал корреспондент из Киева. Такой настырный. Володька Огиенко приводил, — сказала жена.
— Женишок, — улыбнулся Грек.
— Уже не женишок, — вздохнула почему-то Фросина Федоровна. — Какой-то другой провожает… С усиками. Перебирает наша Лина, никак не выберет. По дядьке мерит кавалеров, еще, чего доброго, засидится в девках.
Фросина Федоровна сказала это по-житейски просто, а он покраснел, приятно стало, на самом деле почувствовал личную ответственность за воспитание Лины, большую, чем за родных детей; никогда не ждал от нее благодарности и не думал об этом, а теперь благодарностью ему становился ее сердечный выбор.
Хоть и просто сказала это Фросина Федоровна, прозвучало оно и как сожаление, послышалось в ее словах что-то похожее на грусть, на утрату… Это означало… что вот ищут таких, как Лина. А она в свое время не сумела этого использовать, и они, вот они с Греком, не сумели создать личного уюта. В молодости Федоровичи, как прозвали их на селе, перебесились как следует, любились и сражались друг с другом, даже перебили немало посуды, не поступаясь ничем, жили и боролись одновременно. Правда, — сейчас Фросина могла в этом признаться — зачинщицей по большей части была она, он все чаще уступал, но не признавая ее правоты и избегая ссор. Он был справедлив, искренен, но груб, и не было в нем многого, очень нужного в семейной жизни. Не умел и не знал, как сделать приятный жене подарок, не знал сотен мелочей, какие знают другие мужья, у которых (отмечала она с радостью) часто только и хватает умения преподнести эти мелочи, не умел жить для себя, а таким образом и для нее. И хотя она по большому счету тоже жила так, все ж таки принесла в семью нежность, радость праздников, подарков, выразив в них ласку; впервые в жизни он получил подарок от нее — вышитую рубашку на день рождения, и впервые, когда появилась в их доме Лина (Фросина Федоровна была тогда уже в положении),