Сказанное приводит меня к выводу, что строгая регламентация числа часов для отдельных предметов высших учебных заведений не нужна. Высшие учебные заведения могут специализироваться, смотря по местным условиям и потребностям в инженерах данной специальности и даже исходя из личного состава преподавателей. При наличии среди преподавателей таких учителей, каковым был Д. И. Менделеев, программа и распределение числа часов факультета может быть резко нарушена. И в этом есть логический смысл. Когда Д. И. Менделеев учил химически думать, он делал не только свою работу, не только работу всего цикла химических наук, но работу всего естественного факультета. Таким лектором в С.-Петербургском политехническом институте по механике был В. Л. Кирпичев. Его аудитория, вмещавшая 800 чел., была всегда полна. Почему? Да потому, почему была полна и аудитория Д. И. Менделеева. Это тоже был учитель думать, как должен думать механик. Попредметная специализация высших учебных заведений будет для России при нашей бедности профессорами только выгодна»{255}.
Грум-Гржимайло В. Е. Собрание трудов. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1949, с. 224, 225.
«Как лектор Менделеев оставил во мне и многих моих товарищах неизгладимое впечатление. Неизгладимость эта обусловливалась, с одной стороны, обаянием научного авторитета творца периодической системы, с другой стороны — исключительностью тех условий, при которых Менделеев читал нам лекции в конце весеннего семестра, но главным образом зависела она от поразительного лекторского таланта покойного. Некоторые из нас увлекались способом изложения А. А. Маркова (профессор Петербургского университета, известный математик), каждым словом как бы заколачивавшего гвоздь за гвоздем по одной прямой линии, с которой он не давал сходить истине. Другие наслаждались изящною, стройною и спокойно-мелодичною речью К. А. Поссе (профессор математики), которого слушали даже иные юристы, не понимавшие зачастую содержания его лекции, но проникавшиеся их “музыкальностью” и “убедительностью”. Третьих привлекал О. Д. Хвольсон (известный физик), замечательно ясно и просто излагавший то, что казалось таким трудным и запутанным, умело подчеркивавший существенное и манивший в дебри дальнейшего изучения предмета. Но громадное большинство нас отдавало пальму предпочтения Дмитрию Ивановичу, который обладал прирожденным даром захватывать аудиторию и мощно властвовать над нею.
Трудно отдать себе отчет в том, чем достигал он этой власти над нами. Одно можно сказать с достоверностью — не внешними приемами, которые всем: и интонациею, и жестикуляциею, и построением речи — были далеки от того, что считается отличительными чертами настоящего оратора.
По интонации речь Менделеева была незаурядною и разнообразною, но интонация эта не столько стояла в тесной внутренней связи с содержанием, сколько зависела от настроения Дмитрия Ивановича и от отклонений от параллельности хода речи и хода мыслей.
Иногда мысли Дмитрия Ивановича так быстро сменялись одна другою, так бежали одна за другою, что слово не могло поспеть за ними, — и тогда речь переходила в скороговорку однообразного, быстрого ритма на средних нотах. А иногда словесное выражение мыслей не приходило сразу, и Дмитрий Иванович как бы вытягивал из себя отдельные слова, перерывая их многократными “мм… мм… как сказать” и произнося их медленно на высоких, тягучих, почти плачущих нотах, — и потом внезапно обрушивался отрывистыми низкими аккордами, бившими ухо, как удары молотка. Будь я музыкантом, я, думается, мог бы положить лекцию Менделеева на музыку, — и любой из тех, на чью долю выпало счастье его слушать, безошибочно узнал бы звуки этого мощного голоса, переходившего от ясно слышного в последнем углу аудитории шепотка к громоподобным возгласам.
Внушительна бывала жестикуляция этого старца с небольшою бородкою и с копною длинных волос, которыми он иногда выразительно встряхивал. Он то как бы отстранял рукою какие-то препятствия, то широким жестом, обыкновенно левой руки, как бы захватывал все вокруг, то как бы манил к себе что-то.
Точно так же разнообразна была и самая конструкция речи. Фразы Менделеева не отличались ни округленностью, ни грамматическою правильностью: иной раз они были лаконически кратко выразительны, иной раз, когда набегавшие мысли нажимали друг на друга, как льдины на заторах во время ледохода, фразы нагромождались бесформенно: получались периоды чуть не из десятка нанизанных друг за другом и друг в друге придаточных предложений, зачастую прерывавшихся новою мыслью, новою фразою и то приходивших, — после того как сбегала словами эта нахлынувшая волна мыслей, — к благополучному окончанию, то остававшихся незаконченными.
Эти особенности речи Менделеева особенно ясно бросались в глаза мне, когда я, записывавший все его лекции стенографически, дешифрировал свои записи, из которых я и буду приводить дословно примеры в дальнейшем. Не будучи достаточно хорошим стенографом, я ясно вижу теперь, что при записи мною были допущены некоторые описки, а при дешифровке — некоторые ошибки, но я не решаюсь исправлять их теперь, через 20 лет, и буду приводить слова Менделеева так, как они были тогда мною дешифрованы.
Попробуйте передать короче, выпуклее и своеобразнее мысли, вложенные Дмитрием Ивановичем в такие, например, фразы:
“Гораздо реже в природе и еще в меньшем количестве — оттого и более дорог, труда больше, йод”.
“Общежитие, история поставили серебро рядом с золотом, и периодическая система ставит их так же, как и медь, в один и тот же ряд”.
“Не только от энергии Солнца, летом усиливающейся, но и от измененной влаги, количества водяных паров лето так отличается от зимы”.
И попробуйте вместе с тем разобрать грамматически такие периоды:
“Как раз в это самое время (во время открытий Кирхгофа и Бунзена по спектральному анализу) мне пришлось жить там и мне пришлось быть свидетелем возрождения этой блестящей части естествознания, которая с тех пор получила самостоятельность и весьма важное значение во всем естествознании, потому что дозволила анализировать при помощи света не только тела доступные, но и отдаленнейшие светила и явления, недоступные прямому соприкосновению с ними, а, однако, посылающие к нам свет, анализ которого дал нам возможность решить то, о чем мы не могли даже осмеливаться думать разрешать”.
Попадались у Дмитрия Ивановича часто фразы, разрезанные на части и не всегда благополучно сраставшиеся: то фраза перебивалась просьбою закрыть форточку, то указанием на ход опыта, то нетерпеливым обращением к лаборанту, которому приходилось зачастую чувствовать на себе нервность и раздражительность Дмитрия Ивановича, то разысканием препарата (следует заметить, что у него было тогда уже не особенно хорошее зрение, а VII аудитория, где он читал, была довольно темною), то новою мыслью и новою фразою…
В аудитории Менделеева была толпа стремящихся к науке студентов, и был профессор университета, в самом полном смысле этого слова. Профессор этот старался при случае выяснить нам назначение университета, выяснить нам, что мы должны взять от университета, что должны ему дать и как должны будем мы пользоваться взятым, выйдя из университетских аудиторий и лабораторий в жизнь.
Вот, например, какой последний завет дал он нам — последний, потому что это была последняя лекция его как профессора С.-Петербургского университета — студентам:
“Но не для того мы здесь и не для того учреждаются университеты, чтобы получались только дипломы и чтобы получалось знакомство с предметом, с его… как сказать, в его прошлом. Это — одна сторона, это — неизбежно, это — сторона, можно сказать, первичная, но есть и другая высшая сторона, которая и дает то… дает тот оттенок университетскому знанию, который должен быть назван духом университета.
Вы знаете сказки, в которых говорится о том, что приходит кто-то и говорит: «Фу, русским духом пахнет!» Вам это непонятно, вам это в детстве кажется чем-то даже смешным.
Когда поживете, тогда увидите, что есть во всем, что сложилось, что образовалось, что имеет влияние, что имеет значение, — есть во всем нечто неуловимое, что люди в первичном образе всегда изображали в виде духа, т. е. воздуха. Вы в курсах философии узнаете, что первые учения философские старались весь мир понять при помощи представлений о воздухе или духе проникающем все… Это самое первоначальное представление у всех народов, так или иначе, сказалось даже в словах… между воздухом и духом есть всегда, во всех… у всех… первичных понятий, а следовательно, и в языке, ибо и он тогда слагается, когда еще первичные понятия слагаются, — есть, как сказать, единение.
Так есть и в университетах свой дух. Не состоит он вовсе в том… в чем, может быть, многим из вас он представляется; нередко кажется… что он состоит, или нередко может казаться, по крайней мере, что он состоит в каком-то… влиянии на общество каким-то особенным образом… У нас, где образование еще, можно сказать, не привилось твердо и крепко, такого рода некрепкое и нетвердое представление очень развито, а потому, заканчивая курс, я хочу сказать о том, как, в чем состоит истинный университетский дух, в чем его суть, откуда берется эта душа университетская, совершенно особенный оттенок кладущая на тех, кто с внутренней стороны… душою к университету прилежит.
Д. И. Менделеев во главе экспедиции на Урал. Сидят: Д. И. Менделеев (справа) и С. П. Вуколов (слева). Стоят: П. А. Земятченский (справа) и К. Н. Егоров (слева). 1899 г.
Этот дух состоит исключительно и всецело, в существе, только в одном: в стремлении достигнуть истину, во что бы то ни стало, — не практическую пользу, не личное улучшение, не каких бы то ни было этих политических или экономических улучшений, — все это сбоку, все это придатки, все это есть не что иное, как атрибуты, члены основного, одного, исключительного стремления, это — д