остижения истины во что бы то ни стало и как бы то ни было, — но только истины в том виде, в каком она… ее можно достигнуть. Не в том, чтобы, отпирая храм ключом, прямо пойти сдернуть завесу сокрытой истины, — ничего нету, сказки, пустое! Ничего такого нету, никакой такой завесы нет: истина не спрятана от людей, она среди нас, во всем мире рассеяна. Ее везде искать можно: и в химии, и в математике, и в физике, и в истории, и в языкознании, — во всем том, что направлено к отысканию истины, — оттого-то это все и соединяется в университете.
Не практическая польза, а вот стремление достигнуть эту истину с разных сторон, — а она одна, — и мы видим и знаем, чем дальше живем, тем больше убеждаемся, что, пойдем ли мы со стороны истории, пойдем ли мы со стороны астрономии, или химии, — все до одного доходим. Я бы его вам открыл, сказал бы, как я всюду говорю, что могу и знаю, если бы пришло уже в сознание окончательно начало всех начал, — не думаю я, что оно будет еще, так сказать, доступным само по себе, — но близко подходить к этому пределу люди могут, можно сказать, и будут достигать и подходить к нему, — и каждый шаг вперед будет действительно двигать людей в понимании истины. И вот это-то стремление к пониманию истины во всей ее чистоте и совершенстве и составляет единственный, истинный дух университетов…”
Это стремление к истине — не только в смысле усвоения уже известного, но и в смысле открытия неизвестного — Менделеев при каждом удобном случае внушал нам, внушал нам или самим содержанием своих лекций или специальным указанием на этот смысл университетского преподавания.
Уже на одной из первых лекций Менделеев бросал нам такие слова — и бросал их среди фразы о температуре диссоциации воды: “Наука бесконечна, в ней являются с каждым днем новые и новые задачи, и университетское образование должно стараться возбудить желание внести свою лепту в сокровищницу науки”.
Но еще более, чем такие непосредственные внушения, действовал на нас самый способ изложения Менделеевым неорганической химии. Я не буду говорить здесь о стройности плана этого курса — с этим знаком всякий изучавший его “Основы”, а укажу на то, что Менделеев делал из этого курса как бы энциклопедию естествознания, связанную основною нитью неорганической химии. Экскурсы в область механики, физики, астрономии, астрофизики, космогонии, метеорологии, геологии, физиологии животных и растений, агрономии, а также в сторону различных отраслей техники, до воздухоплавания и артиллерии включительно, — были часто в его лекциях. И эти экскурсии были всегда вполне уместны, никогда не были слишком длинны и детальны и освещали соответствующий вопрос неорганической химии едва ли не ярче и не живее, чем какие-либо чисто химические примеры. Никогда не терял он при этом из виду главной цели и основной цепи своего изложения, и если случалось ему отойти слишком далеко в сторону, он умел вовремя остановиться.
При этих экскурсиях Менделеев большею частью оставался на почве чистой науки, так как он, как видно уже из приведенных цитат, отрицал утилитарную цель университетского преподавания, но тем не менее он часто обращался к практическим вопросам, как ввиду тесной связи техники с наукою, так и ввиду того, что он старался приготовить из нас будущих деятелей на пользу России.
Сравнительно редко обращая наше внимание “на то обстоятельство, что участие в прогрессе научном — в особенности со стороны опытов — все более и более, а в особенности в таких странах, как Англия и Франция, — принимают участие часто техники, заводчики, потому что чрезвычайно тесна зависимость между чисто абстрактной наукой и прямыми ее приложениями к жизненным отношениям”, Менделеев особенно настаивал на роли “фонаря науки” в технике и промышленности. Говоря, например, о каменном угле, он указывал нам, что “на поверхности находящийся каменный уголь очень редок, его надо отыскать в глубине. Как же не повременить, пока не узнаешь, что здесь стоит затрачивать большие деньги, чтобы прорыть фундаментальные колодцы, устроить подъемные машины и т. д., если не иметь фонаря науки для того, чтобы осветить эти подземные глубины. Без этих знаний подобного рода предметы никоим образом не могут выступить, и потому-то везде мы видим, что развитие промышленности, обоснованной на минеральном топливе, всегда, так сказать, находится в соответствии и в теснейшей связи с развитием научных знаний”.
И нам он часто горячо проповедовал необходимость светить этим “фонарем науки”. Вот, например, отрывок из той же лекции на сходке:
“Вот вас большое количество собралось здесь слушать химию (лукавый взгляд Менделеева при этих словах показал нам, что в них заключалась заметная доля иронии), — и по аудитории пронесся смешок, разделенный и Менделеевым, который продолжал далее свою мысль, лишь несколько приспособляясь к не совсем обычному составу слушателей. И если рассеются благодаря вам, через вас сведения о том, как богата Россия во многих отношениях, какие в ней естественные богатства, ждущие образованных людей для того, чтобы они принялись за дело”.
Та же нота необходимости приняться за разработку богатств России, те же указания на наличность этих богатств были обычными — всегда образным, всегда ярким — как бы припевом к лекциям Менделеева, о каком бы материале ни говорил он. Вот несколько отрывков этого рода:
“Россия отправляет за границу массу костей и получает массу клея. Вы это должны прекратить, ваше дело — дело будет, если вы химией занимаетесь в самом деле, к России прививать эти понятия, распространять их и делать невозможными впредь подобные экономические неудобства”…
“…Надо думать, что придет время, что мы не только перестанем покупать соду заграничную, как мы до сих пор покупаем, но вследствие природных месторождений и дешевизны, как сырья, так и труда, будем напротив того снабжать мир нашими содовыми продуктами”.
И он предостерегал нас от расхищения естественных богатств России, убеждал нас вносить “светоч знания” в эти вопросы, указывал, что в этом — наш долг».{256}
Вейнберг Б. П. Из воспоминаний о Дмитрии Ивановиче Менделееве как лекторе. Томск, 1910.
«В 1893 году судьба свела меня с гениальным, мудрым и вместе с тем с чрезвычайно своеобразным человеком — Дмитрием Ивановичем Менделеевым. Моя работа совместно с ним принадлежит к самым отрадным воспоминаниям моей жизни.
У С. Ю. Витте родилась мысль создать в России научное учреждение по метрологии, так как до того времени почти не было никакой заботы об организации в нашей стране надзора за мерами и весами.
Д. И. Менделеев составил широко разработанный проект деятельности Палаты мер и весов как научного учреждения и вместе с тем главного руководства по применению мер и весов в практической жизни. Надо было позаботиться о заказе эталонов метрических мер и весов. Для этого Дмитрий Иванович был командирован за границу. Между В. И. Ковалевским и Д. И. Менделеевым возникла переписка. По возвращении из командировки Менделеев энергично готовился к открытию Главной палаты мер и весов.
Частые деловые посещения Менделеева еще более укрепили мои симпатии к нему. Надо было близко знать редкую душу этого человека, чтобы не придавать значения часто резким и колючим выходкам с его стороны.
Так, однажды я посетил его и озабоченно спрашиваю: “Можно ли покурить?” Он ответил: “Нечего задавать нелепых вопросов, когда сам хозяин курит”…
Помню я его радость, когда он за 50 руб. купил французскую Энциклопедию у знакомого букиниста, который случайно нашел ее в одном богатом помещичьем доме.
Приходит ко мне как-то очень взволнованный Дмитрий Иванович. Он мне сообщил о своем горе. На здании Главной палаты мер и весов под руководством одного придворного архитектора приступили к строительству башни для установки маятника Фуко. Менделеев мне сообщил следующее: “Я взялся сам за это дело, отказавшись от услуг придворного архитектора. И, представьте себе мой ужас: в стене образовалась трещина. Я ее заклеил бумажкой для проверки. Бумажка порвалась, и я теперь в большом горе. Зачем брался я за это дело?”
Стоявший тогда во главе торгового флота князь Александр Михайлович сильно содействовал осуществлению замысла адмирала С. О. Макарова предоставить в его распоряжение (ледокол) “Ермак” для того, чтобы попытаться пробиться к Северному полюсу. Деятельное участие в осуществлении этого плана принимал и Дмитрий Иванович. Он сильно содействовал снаряжению “Ермака” всем тем инвентарем, который был нужен для научных исследований во время экспедиции, причем основательно рассчитывал, что руководство всей научной частью будет поручено ему — Менделееву. По этому поводу между Макаровым и Менделеевым произошли существенные разногласия, и Менделеев должен был отказаться от участия в экспедиции.
Ф. И. Блюмбах, Н. Г. Егоров, Д. И. Менделеев, Ф. П. Завадский и А. И. Кузнецов в Главной палате мер и весов 19 февраля 1901 года перед отправлением в Сенат для замурования русских прототипов
“Ермак”, как известно, потерпел несколько аварий и для ремонта был отправлен в Нью-Кэстль (Англия). Ремонт обошелся в несколько сот тысяч рублей. Тогда же возник вопрос, стоит ли продолжать попытку Макарова. Комиссия под председательством адмирала А. А. Бирилева, при моем участии, признала, что от такого замысла нужно отказаться.
Но мысль о Северном полюсе не покидала Менделеева. Однажды рано утром он зашел ко мне в министерство в сильно возбужденном состоянии.
“Я много потратил труда, — сказал он с беспокойством, — чтобы попытаться найти надежный путь к Северному полюсу. Для нас это имеет огромное значение как ближайший путь к Дальнему Востоку. Вот мой проект с необходимыми картами и графиками, переписанный в нескольких экземплярах. Я твердо решил привести его в исполнение, уверенный в удаче настолько, что беру с собой дорогих мне Анну Ивановну и сына Ванюшу. Мне хочется сделать доброе дело для моей Родины. Вот вам один экземпляр моей работы, поезжайте к великому князю Александру Михайловичу и попросите его помочь мне так же, как он помогал адмиралу Макарову”. Я сказал, что еду сейчас к великому князю, но на успех не рассчитываю.