Да, огромная система согласования существовала при Сталине. Надо отдать должное, он и сам вникал в процесс работы, вычитывал литературу…
Николай тоже. Более того, это человек, который говорил Пушкину: «Я буду вашим цензором». И Сталин то же самое говорил. Но это были хозяева. А что происходит, когда такой хозяин уходит? Естественно, сразу же бюрократия начинает искать себе хозяина, и хозяин может быть где угодно, – в том числе и за океаном. Когда бюрократия не находит себе хозяина дома, она начинает работать на геополитического врага. И это химический процесс, тут ничего не изменишь.
На самом деле тут интересный есть момент. Ведь бюрократия, государство – это феномены модерна. Сейчас популярна мысль, которая высказывается в очень широких кругах, начиная от Могерини[32] до каких-нибудь там экспертов ООН, что национальный суверенитет – это нечто ограничивающее и нарушающее очень тонкие гуманитарные вещи, это удар по правам человека и так далее, и нужно переступать через все эти вещи и прочее. Идёт наступление на национальные суверенитеты. Это уже эпоха постмодерна. А постмодерн характеризуется появлением гражданского общества. Что такое гражданское общество? Гражданское общество – это имитация или пародия тех самых находящихся на низшей стадии развития племён, которые заняты мамонтом. Это, в некотором смысле, такая карикатура на те представления…
Что же для них тогда мамонт? Они охотятся на бюрократов?
Гражданское общество хочет кушать, и гражданское общество требует комфорта. Гражданское общество говорит, что «у нас есть права, мы должны реализовывать какую-то возможность самодеятельности, пусть государство не вмешивается в нашу экономическую жизнь, давайте сократим присутствие государства в нашей повседневной практике – экономической прежде всего». То есть это «мамонт». «Мамонт» в форме современной колбасы. Но они говорят, что настоящий бизнес невозможен без прав и свобод, и чтобы иметь развивающийся бизнес, нам нужна в дополнение к бизнесу возможность иметь свободу, высказывать свою точку зрения. При этом соединяться в какие-то союзы, общественные организации, в самодеятельность гражданского плана. Это на горизонтальном уровне, никаких претензий на вертикаль нет. Гражданское общество не претендует на политическую вертикаль, гражданское общество хочет быть сетевым и оно хочет просто заниматься своими делами, чисто человеческими, – это имманентный профанический уровень, но «только на этом уровне нас не трогайте, пожалуйста». Это кризис идолократии. «Не верим мы больше в вашего Левиафана, мы хотим, чтобы этот страшный слон, разрисованный ужасными, непонятными иероглифами, не топтался бы на нашей грядочке, где мы выращиваем нашу редиску». Это гражданское общество, это антитеза бывшему политическому. Это новый фактор, который характеризует эпоху постмодерна.
То есть политические претензии общества как бы сняты, получается?
Да. И сегодня идёт такая интересная игра, что гражданское общество является политикой второй очереди. Наступление на гражданское общество со стороны государства и возражение гражданского общества по поводу этого наступления составляют политическую жизнь. «Мы хотим собираться, мы хотим устраивать какие-нибудь выступления, протестовать против каких-нибудь вещей, это нужно для того, чтобы хорошо шёл бизнес, и вот вы мешаете, а поэтому мы опять-таки собираемся и прочее». Это – политика. Но это политика второй очереди. Она не о власти, потому что власть – это Бытие. А здесь нет власти. Это вопрос о контроле: быть контролю всеобъемлющим и тотальным или как-то его сокращать. Но контроль на самом деле – это ограничительная вещь, она не созидающая. Контроль – это цензура. Контроль – это «вычеркнуть», это «туда нельзя, сюда нельзя». И в данном случае мы начинаем жить не в реальной политике, не в реальной истории, а в тени политики и в тени истории. Это характерная черта постмодерна.
У нас получается, что бюрократия отгородила этот лучик власти своим заборчиком, чтобы туда лишний никто не попал…
А этот лучик исчез. Лучика нет, потому что тучка наверху взошла и закрыла ту щель, через которую этот луч света проникал.
Периодически народная масса, гражданское общество, разрушает этот забор. Мы видели это: та же Октябрьская революция снесла все эти заборы, и народ рванулся к центру, к этому лучику; Наполеон тот же. То есть периодически накапливается раздражение общества против государственного аппарата, хотя у нас не так много времени в историческом периоде посмотреть, как выродившееся из политического общества в гражданское на самом деле себя поведёт. Гражданское общество рассчитывает на систему выборов, что некий «наш» представитель рано или поздно придёт, что-то наладит, – и каждый раз эти надежды не сбываются…
Дело в том, что 17-й год и Наполеон – это как раз эпоха слома последних остатков политического общества. В XIX веке в российском пространстве ещё существовали остатки политического общества, потому что существовала богопомазанная монархия. Естественно, эта монархия была связана ограничениями не конституционного порядка (конституции до 1905 года не было, да и после она была в общем-то фикцией), а она была связана ограничениями, скажем так, «концептуально-ментальными», – ограничениями, встроенными уже в голову правителей. Было очень много такого, через что монархи не могли перешагнуть, в отличие от предыдущих, и тем не менее, всё-таки они пытались сохранять вот эту идею Weltgeist, идею «сгущай и растворяй», потому что уваровская концепция «православие, самодержавие, народность» – это всё-таки попытка протянуть руку «к земле», вниз, и поднятие, скажем, Распутина наверх. Как князь Жевахов в своих мемуарах возмущался, что кто-то смеет ставить под вопрос право монарха поднять к себе народ в лице мужика, который обожал царскую чету и…
И мог, кстати, донести что-то от народа…
Это последние осколки умирающего политического общества, – может быть, даже в карикатурной форме, но тем не менее. И травля Наполеона как зверя монархами в начале XIX века – это тоже добивание политического общества, потому что это открытие уже прямого пути бюрократизации всех этих суверенных монархий. Вот Меттерних[33] просто открыл дорогу. Кроме Николая, в Европе ещё Австро-Венгрия была наиболее бюрократическая, – недаром же эта империя Кафку родила. У нас Салтыков-Щедрин, а там Кафка.
«Будет ли когда-нибудь сформировано снова политическое общество?» – спрошу я с надеждой.
Да. Но только оно будет принципиально не прежнего варианта, потому что здесь уже Святой Дух в понимании пророков непосредственно должен прийти в конфронтацию с Weltgeist Гегеля, с мировым духом язычников. Потому что под этим пеплом, образованным модерном, постмодерном, Weltgeist язычников жив. Но жив и Дух единобожников – Святой Дух. И битва будет как раз между двумя этими версиями духа.
Почему важна территория, а не народ
09.03.2016
Комментарий Джемаля к постановке вопроса:
История как описание есть описание народов и племён, проходивших там и тут, оставлявших какие-то материальные знаки своего присутствия на земле и уходивших в возможность не быть. Но территория, по которой носил их Рок, оставалась.
Мы не собираемся исподволь возвращаться к геополитике или политической географии. В этих бесперспективных заделах всегда присутствует мысль о том, что свойства территории определяют живущих на ней людей в их цивилизационных «наработках», психологических состояниях и прочее. Это странная идея. Территория одна и та же, но североамериканские индейцы не имеют ничего общего с заселившими Америку европейцами. Германия времён Арминия ничего общего не имеет с немцами, появившимися после Бисмарка. Россия – колоссальная территория от Балтийского моря до Японского – острее всего подчёркивает пропасть между землёй и теми, кто на ней живёт, её смыслом, символизмом и т. п. Без преувеличения можно сказать, что в уравнении «земля-народ» земля есть нечто постоянное, а народ – нечто случайное, заселяющее эту землю в силу исторических обстоятельств. Исчезнут эти обстоятельства – народ уйдёт или трансформируется настолько, что станет неузнаваем для своих, даже недавних, предков. Пример: немцы после поражения. Ну а кто такие, например, румыны? Даки они или маргинализированные римляне? Какую бы территорию мы ни взяли, она будет свидетельствовать о чехарде народов в своих границах. Однако любая территория имеет цель, имеет смысл, совершенно не относящиеся к геополитике.
В этом плане наиболее интересной территорией является территория Великого Севера, которой недавно именовался СССР, а сейчас пока называется Россией, – ещё раньше это была территория Орды, а до этого она хранила в себе тёмные пространства финно-угорского шаманизма, перемежавшиеся со светлыми пятнами скифских и сарматских формаций.
Чем же так интересна эта территория? Это Великий Север, который находится в оппозиции ко всему остальному миру. Политические нестыковки от Ивана Грозного до сегодняшнего дня – это воля территории, а не тех людей, которые по ней расселились. Ведь очевидно, что русские времён Грозного ничего общего не имели с сегодняшними обывателями, – по крайней мере крупных городов. Задача, которую можно и нужно ставить тем, кто берёт на себя политическую ответственность за эту территорию, есть выявление и актуализация тех императивов, которые заключены в границы этой территории. Приведение в соответствие воли данной территориальной конфигурации на Земле с той сверхзадачей, носителями которой явится будущий политический класс.
В истории человечества борются две тенденции: одна, примером которой служат евреи, делает ставку на кровную общность, неразрушимую временем и не зависящую от страны проживания; другая, воплощённая в США, строит город на избранном «холме», в кавычках, приглашая к участию толпы мигрантов всех племён. Какая из этих тенденций на самом деле работает в России?