Не есть ли это предательство божественной искры, о которой мы говорили?
Мы говорили о божественной искре, которая принесена пророками. Эта божественная искра живёт в языке, а не в людях. Непосредственно она живёт в пророках, они являются реальными, эффективными носителями этой искры. Но поскольку первый язык – это тот метаязык, который был принесён Адамом как первым пророком, то люди приобщаются к этой искре виртуально постольку, поскольку они воспринимают язык. Язык им сообщает, естественно, мать в колыбели. Именно она проводит, во-первых, разграничение между Я и не-Я, и именно она является посредником между Я и не-Я, то есть тем мостом, который организует эту связь безболезненно. И она является антитезой среды.
Если среда колет, жжёт, делает всякие гадости и так далее, то «мать» – это принцип комфорта, защиты. И если и есть проявление верности у обычного человека, который не имеет воли, не имеет вообще никакой другой заботы, кроме как уйти вообще от любой конфронтации, то последний бастион, который он защищает, это верность «матери», – хотя бы на словах. Предательство «матери» – это уже последняя степень падения, последняя степень разложения, за которой уже идёт срыв в пропасть.
И здесь мы переходим к другой теме. Верность и предательство. С одной стороны, самураи, жертвующие собой рыцари, авантюристы – тоже, кстати, достаточно серьёзная ступень в пассионарности, ибо ищут личного преуспеяния, но при этом рискуют и жертвуют на этом пути жизнью, как Франциско Писарро, Кортес, Магеллан. Это одна такая группка. И «волнующееся море» человечества, которое состоит из пиявок-предателей. Это всё на одной плоскости – вот что удивительно.
Потому что это всё – работа с идентификацией «Я». Жизнь и смерть. Обычный человек, естественно, считает, что он выбирает жизнь, а Магеллан или самурай, или рыцарь, идущий в крестовый поход, – он по этой руке, протягивающей ему жизнь, бьёт, зёрнышки рассыпаются, он берёт другую руку, и в другой руке там камушки, которые свидетельствуют или символизируют, что он выбрал смерть. Но опять-таки это две руки. Две руки, предложенные ему из одного источника.
А есть совсем другое. Верность и предательство. А где же вера? Вера – ведь это иное. Мы в прошлых беседах говорили, что религиозная вера связана с интеллектуальной волей. Несомненно, что у самурая воля есть. Но она не интеллектуальная, она связана с экзистенциальным переживанием себя как существа смертного. Воля, которая стремится эту смертность превратить в драгоценность, в некий центр, в некий источник энергии, трансформировать эту смерть в ощущение своего превосходства над средой. Отсюда рождается его воля, и эта воля поддерживает его верность принципам, сюзерену, традициям и так далее.
Но интеллектуальная воля, мы это обсуждали, это совсем другое. Интеллектуальная воля ищет и формулирует то, что должно быть утверждено. Как Авраам искал, что же является предметом, достойным его веры. Ни один из тех предметов, которые ему предлагал его опыт, не был достоин, потому что он не обладал характеристикой трансцендирования, не обладал характеристикой выхода за край, он был всегда чем-то определён. Метафорически говоря, ветер – утихал, звезда – гасла утром, солнце – закатывалось и так далее. Всё было не то. И тогда он пришёл к выводу, что предметом его веры является непознаваемое. Непознаваемое является точкой его абсолютного утверждения и непреложности. Но ведь что это означает? Это означает, что религиозная вера обращается к тому, что выходит за дихотомию «Я» и «не-Я». «Я» и «не-Я» остаются где-то внизу как некая плоскость, а религиозная вера утверждает Утверждение (это, конечно, тавтология, но тут без неё не обойтись). Она утверждает нечто, не зависящее от этого противопоставления «Я» и «не-Я», – причём на каком бы уровне мы ни взяли «Я», как бы мы его ни расширили, ни сократили. Например, сделали это «Я», допустим, маской некой группы (масонской или рыцарского ордена, или банды), или же «Я» – это трясущееся желе человечка, который ни о чем не заботится, кроме выживания, – не важно! Вот религиозная вера – она по ту сторону этого.
Мне кажется, что вера даёт этим предателям некое ощущение того, что они тоже чему-то верны? Человек ведь стесняется немного своего эгоизма («всё для меня, всё мне»), а ему же нужно какое-то оправдание.
Мы говорим же не о лицемерах, которые, скажем, ведут социальную игру, притворяясь верующими и так далее. Мы говорим как бы о «химически чистых» ситуациях. Это всё не имеет отношения к самой вере, и они сами не генерируют ведь веру, они примыкают. Мы говорим о тех, кто веру генерирует, о тех, кто встаёт и говорит: «Я утверждаю». Понятно, что предатель ничего утверждать не может, но он может спрятаться под зонтиком на какое-то время уже существующей, декларированной веры. Мы никогда не забудем, как Христос сказал Петру: «Прежде чем петух прокричит, ты трижды отречёшься от меня». И это как раз с этим связано.
А Иуда – это немножко другой вариант, более сложный вариант. Разберем впоследствии, может быть. Вот то, о чём мы говорим, это более простой вариант, – это вариант Петра, это именно страх: внезапно он вспомнил, что он «простой человек» и что судьба Христа для него – это «не-Я». Помните, к нему обращаются? Он отвечает: «Нет, я не знаю Его». Это классический вариант «Я» – «не-Я», но вознесённый на уровень парадигмального выбора, когда речь идёт о последней сакральности.
Но ведь Пётр перешёл из предателей в верные. Вернее, он переходил несколько раз…
Он вышел не через верность самурайского типа. Хотя тут очень интересно. Потому что мы как раз касаемся всех этих тайн. Он же в джамаате Христа был как раз самураем, кшатрием, он меч носил и этот меч вытаскивал при необходимости: он же отрубил ухо рабу Малху. Вот она – самурайская верность. И вдруг оказалось, что при определённых обстоятельствах он легко скатывается в предательство. Пётр теперь – «обычный человек», который просто живёт: «Я – не я, лошадь не моя; моя рубашка ближе к телу». Это подчёркивает, что верность и предательство находятся на одной плоскости, как ни странно. Но это маятник, исходящий из одного центра. Он потом-то выходит из своего гештальта, из парадигмы измены, не через возвращение к самурайскому пути, а он выходит через религиозную веру, потому что она трансцендентна этому дуализму, потому что она является совершенно чем-то иным.
И вот тут нужно понять следующее. И для предателей, и для самураев, и даже для «наполеонов, которые право имеют», самое страшное – это носители религиозной веры. Потому что они обладают интеллектуальной волей, которая постулирует утверждение, лежащее за пределами человеческой плоскости. Волей, которая является утверждением Неведомого как исходной точки знания. Потому что утверждение – это базовое знание («я утверждаю, что дважды два – четыре»). Но, если я утверждаю, что неведомый Бог есть абсолютная истина, – более того, Он Бог постольку, поскольку Он неведом и не проявлен, поскольку Он вообще вне круга моего опыта, круга моих аналогий! Именно поэтому Он – Бог!
Если я это утверждаю, то это колоссальный вызов и Наполеону, и трактирщику Тенардье, если вспомнить образ из «Отверженных» Гюго. Помните мерзавца, который всех продал, предал, исходя из своих шкурных потребностей? С одной стороны – Наполеон, с другой – трактирщик Тенардье. Для того и другого утверждение религиозной веры является абсолютно деструктивным фактом. И они всегда сойдутся на этом, и всегда «Наполеон» будет опираться на массовые ощущения наиболее стадного, косного, шкурного порядка, чтобы блокировать вызовы религиозной веры. Это мы видим всегда. И путь секуляризма есть не что иное, как выстраивание барьеров, защищающих социум от тех людей, которые являются носителями интеллектуальной воли и которые есть инструменты стратегии Духа, – стратегии, которая вводит принцип утверждения в колеблющуюся человеческую материю.
Интересный момент разграничения понятий воздействия веры на социум и на индивидуумов-эгоистов, и на тех, кто выбрал большее поле, чем собственный эгоизм. Действительно, они готовы скорее поменяться местами, чем перейти в плоскость веры. Хотя ведь лицемеров тоже много. Если вера выгодна, то тогда лицемерие в пользу своего же собственного «Я»…
Лицемерие легко разлетается, как солома, при малейшем испытании. И если Левиафан социума начинает наезжать на людей, подписавшихся под определённым утверждением, то все лицемеры из них очень быстро разбегутся или начнут искать какие-то оппортунистические формы согласования между своей «декларацией веры» и наездом общества. Но только та небольшая часть избранных, как тот же Андрей Первозванный или Пётр, предпочтет умирать на аренах в лапах хищников или на косом кресте «андреевском»[72].
Мы, помните, говорили, откуда берётся боль? Боль берётся от столкновения чистого Бытия (оригинал, Великое Существо), которое отбрасывает тени, и эти тени в разных мирах, в разных стенах, на которые они ложатся, или в разных зеркалах, где появляются эти отражения, – это существа, и есть какие-то пути коммуникации, нормальной коммуникации между отражением и оригиналом. Вот этим мостом являются организованные традиции. Я не говорю «религии», я говорю именно «традиции», потому что Традиция – вне веры, традиция не является утверждением, традиция является просто каналом коммуникации между вторичным и первичным, между отражением и оригиналом. Потому что оригинал смотрит на себя в зеркало, но и отражение в зеркале смотрит на него. И это отражение внутри себя обладает какой-то долей ощущения самоприсутствия, некой теневой суверенностью (десятеричной, вторичной), но оно стремится к своему оригиналу, стремится к тому, что стоит перед зеркалом. Вот эту связь наводит pontifex maximus. Я не говорю о папе римском, я говорю о том, что значит это слово, – «наводитель мостов». То есть суперпоп, суперклерик, за спиной которого стоят «великие посвящённые», Великие Неизвестные, которые поддерживают этот канал.