Когда он ещё только появился из утробы, он не способен в доязыковой период отличать себя от среды. Но с языком это различение приходит. И в какой-то момент он достигает точки одиночества, точки ужаса, понимая, что он балансирует на краю какой-то пропасти, потому что одиночество перед средой не тождественно среде, оно всегда сопряжено с ужасом. Но в следующий момент он попадает в среду, попадает в среду детского сада, школы и так далее, где язык используется для общения. И этот момент «Я» и «не-Я», который он получил в первые годы восприятия языка в колыбели и в общении с матерью, разрушается общением, когда на него уже накладывается матрица, созданная в стихии языка искажённого, переформатированного.
Получается, что общение и мышление противостоят друг другу?
Они противостоят друг другу. К сожалению, существует устойчиво вбиваемое в нас такое убеждение, что «язык – это средство общения», что это его изначальная роль. У «диалектических материалистов», у Энгельса язык вообще возникает в ходе «трудового процесса», хотя непонятно, как это логически обосновать. Потому что представить себе, что не знающие языка существа – условно говоря, питекантропы, – с нуля изобретают язык, когда им приходится совместно тянуть бревно и делать что-то коллективное, просто невозможно. Представьте себе, что для того, чтобы что-то сделать вместе, нужно организоваться. Для того чтобы организоваться, нужно иметь язык. Здесь телега впереди лошади. Но нам это вбивают. Нам вбивают, что «язык – это средство общения», а мышление возникает уже после как результат этого общения. На самом деле реальность совершенно противоположна этому.
Мышление связано прежде всего с глубочайшим одиночеством, с различением «Я» и «не-Я», которое отражает этого внутреннего свидетеля, – прежде всего через язык, – свидетеля, обнаруживающего свою нетождественность любым объектам, любым образам. Поскольку эти образы даны как кирпичики мышления, постольку человек обнаруживает, что он как «он как свидетель» есть не то, перед чем он предстоит, не то, с чем он имеет дело, а нечто иное, нечто принципиально иное, нечто вброшенное сюда как оппозиция тому, во что он вброшен.
Поэтому этот конфликт создаёт драму постоянного искажения мысли, которое идёт во время общения. Ведь не случайно было сказано, что «мысль изречённая есть ложь». Это очень глубокая интуиция. Хотя вряд ли автор так это продумывал в «филологическом» плане, – скорее всего это такой поэтический образ, но он попадает в точку. Мысль, изречённая в целях коммуникации, есть уже капитуляция перед матрицей, которая сформулирована обществом для того, чтобы запрограммировать людей, уже вписанных в коммуникацию через язык. Ну и, конечно, деваться им некуда.
И здесь совершенно понятно, что проблема возвращения человека к мышлению, возвращения человека к подлинному, есть преодоление общения.
То есть отказ от общения?
Преодоление общения. Собственно говоря, не знаю насколько глубоко сознательно, но об этом писал Ницше в «Заратустре». Уход Заратустры от людей в горы, удаление в сосредоточенное безмолвие именно от людей, – это как раз возвращение к истинному мышлению, или попытка вернуться к истинному мышлению. Кстати, напомню, что миссия Заратустры была связана с учительством. А учительство – это адамический архетип, который связан с пророчеством, то есть принесением Адамом первого языка. Здесь где-то ницшеанская интуиция бродит вокруг этой тематики, хотя она нигде не выражена явно, она всюду проходит как некая поэтическая интуиция.
В этом смысле можно сказать, что адамический язык – это условие последующего человеческого фактора. Он не является человеческим фактором, он является неким условием, потому что описание, которое мы создаём, матрица, которая формируется обществом и накладывается на вновь приходящих в этот мир, – это всё кляксы на той огромной бумаге, на том огромном листе, который задан адамическим языком.
Допустим, Древний Египет, древнеегипетский язык, древнеегипетская религия, древнеегипетская матрица с фараоном в центре, – это одна клякса. А вот, допустим, американская цивилизация с гаджетами, авианосцами, с какими-то открытиями, Массачусетским технологическим институтом – это другая клякса в другом углу этой бумаги. Собственно говоря, всё это есть такие пиксели, которые становятся возможными только потому, что существует колоссальная заданность метареальности с её образами, превосходящими любую конкретизацию, которой располагал Адам и которая, собственно говоря, сокрыта или, скажем так, затушёвана языком в нашем обыденном понимании, то есть языком с его лексикой, с его понятийной системой, с его избирательной конкретикой и так далее.
Становится особенно ясным, что реальность – это описание, когда мы понимаем (особенно полиглоты – для них это достаточно чётко), что человек, который живёт в одном материнском родном языке и не знает других языков (вырос просто в конкретном языке), и человек, который живёт в другой языковой семье, – их реальности, хотя бы они жили в нынешней глобальной цивилизации, это разные реальности, они видят разные вещи. Эти вещи играют разную роль, даже когда в руки, допустим, одного и другого попадает один и тот же смартфон или автомобиль, – это разные предметы для обоих. Реальности у них не пересекаются или пересекаются очень частично. Это понятно, когда знаешь два языка и просто представляешь себе, что ты в этом языке, не зная других, или ты в том языке: понимаешь, что это совершенно разные реальности.
Потом это всё частные случаи. Сегодня языки, на которых говорят люди, народы, – это частные случаи, это как бы «бобок», я бы так сказал, вспомнив рассказ Достоевского, когда он, оказавшись на кладбище, слышит бормотание из-под земли ещё не до конца умерших покойников…
Гейдар, я хотел бы вернуться к теме нашего разговора, поднятой чуть выше. Вот вы говорили о том, что чем меньше человек общается, тем больше ему есть о чем подумать в одиночестве…
Это так, но не механически. Потому что, если берём обычного человека и кидаем его в одиночку, он просто сходит с ума.
Но тем не менее ведь нельзя отрицать, что большинство философских и научных открытий сделано интровертами в первую очередь?
Мы подходим здесь к очень интересной теме. Потому что следующий момент, который я хотел бы осветить, это то, что из этого искажённого языка, которое создаёт общество, защищаясь от среды, используя, деформируя саму возможность языка, принесённого когда-то Адамом, – вот из языка возникает экономика. Язык рождает экономику. Что такое экономика? Экономика – это обмен веществ между «Я» и «не-Я», человеком и средой. Но поскольку искажённый язык – это средство общения, то это люди (это не один человек, который общается со средой), которые общаются со средой. Это коллектив, множество людей, которые общаются со средой. И определяется это общение, этот обмен веществ, сформулированный матрицей, которая может быть такой, может быть иной, и так далее. И вот здесь интересно, что развитием языка управляют, условно говоря, некие жрецы, – управляют развитием этой матрицы. Из этой динамики матриц рождается развитие производительных сил.
Вот у нас есть нулевое состояние экономики – допустим. Не будем идти в непонятные, недоказанные дебри архаики, а просто уйдём в какую-нибудь до-промышленную Англию, где овцы бродили по зелёным лужайкам, росла какая-то культура на полях и так далее. С какой стати появляются мануфактуры, с какой стати овцы используются не для того, чтобы их есть, а для того, чтобы их стричь и делать шерстяные сукна? Почему вдруг появляются эти станки? Почему потом совершается промышленная революция? Почему меняется формат взаимодействия между коллективом людей и средой? Никто не объясняет, и в том числе марксисты, исторические материалисты, такую вещь, как «развитие производительных сил». Они говорят: «Да, по мере развития производительных сил возникают новые противоречия, когда социальные отношения отстают от развития производительных сил». А с какой стати происходит развитие производительных сил? Кто их развивает? Почему вдруг возникает необходимость перейти, допустим, от приводимых ручным трудом этих прялок и веялок к паровой машине?
На самом деле потому, что возникает новая матрица, пересматривается язык. Пересматривается язык, условно говоря, мэтрами, хозяевами дискурса, стоящими за цивилизационной спиной, за цивилизационной ширмой. В этом случае люди являются просто пассивно принимающим концом. Здесь очень интересна роль философии. Потому что философ постоянно стремится к уединению, к возвращению языка к статусу первого языка Адама в какой-то малой степени. Понятно, что между Адамом как тем, кто пришёл с первообразами, и Гегелем как вершиной классической человеческой философии – непереходимая пропасть. Ну уж как смог.
На фоне формирования матрицы, на фоне коллектива, обменивающегося веществом и энергией со средой, возникает острая проблемная попытка сделать снова язык инструментом мышления и зеркалом, в котором отражается Замысел. И отражение Замысла есть одновременно и отражение, и присутствие невидимого субъекта, то есть невидимого внутреннего свидетеля, которого нет способа и нет средств увидеть вне мышления, как глаз не может увидеть сам себя, помимо зеркала.
Поэтому экономика рождается из языка, освоенного обществом. А общество, как мы помним, есть фактор нечеловеческий, который всё время стремится к тому, чтобы стать судьбой, Роком, Бытием в конечном счёте и полностью узурпировать все человеческие элементы. И в результате в своей динамике общество, становясь Бытием без исключения, Роком, который исключает всё, кроме себя, губит язык. Коммуникация, которая сравнительно долгое время сохраняет на себе некие следы мышления, но при этом, естественно, становится всё более и более ситуативной. Потому что, напомню, что общение является всегда ситуативным.
Чистое общение – это перекрикивание соседа через улицу. И это абсолютная ситуативность. Эта ситуативность доходит до максимума, а потом переходит в посткоммуникацию. Современное общество, современное государство, современный аппарат входят в режим посткоммуникации, когда, собственно говоря, язык окончательно утрачивает связь с мышлением, а это означает, что и со смыслом. И любое высказывание, сохраняя, допустим, у «культурных» политиков, у «образованных» бюрократов грамматические правила и формальную гладкость, становится бессмысленным потоком слов, содержание которых невозможно держать в памяти, потому что в них не за что зацепиться. Это некие высказывания, которые представляют собой образец бюрократической белиберды.