Керри огляделась по сторонам в поисках того, к кому мог бы обращаться Мэдисон Грант. И начала быстро сметать листья.
— В замешательство?
Наверное, это было неправильно — вступать в разговор с гостем. Но, может быть, служанка не может не реагировать на прямое обращение к ней.
Керри поморщилась на это слово, служанка. Ее душу снова стиснули когти сожаления.
Грант простер руку в сторону открывающегося вида.
— Да, в такой день, как сегодня, приходишь в замешательство от того, что не можешь разобрать, где облака, а где горы. Лишь серая гряда за серой грядой, и все, кажется, плывут и движутся.
Кажется, от нее требовался какой-то ответ.
— И еще замешательство вызывает то, что вся эта панорама не нарушается никакими следами присутствия человека. Или же эта безлюдность вас не смущает, мисс МакГрегор?
— Вообще-то и за это тоже я так люблю наши горы.
Он приподнял одну бровь.
— Наши, — отчетливо выговорил он.
Она совершенно не имела в виду своего собеседника, употребляя это местоимение.
— Тех из нас, — уточнила она, — кто всегда жили здесь.
Улыбнувшись, он снова повернулся к виду.
— Должен признаться, когда я смотрю на эти горы, я испытываю странное, крайне непривычное ощущение, что я очень мал. Буквально незаметен, если мы говорим о какой-то метафизической шкале.
Керри занялась протиркой следующего кресла.
— А этот свет, — продолжал он. — Цвета льющегося серебра. С этими белыми проблесками. Его глубина.
Новое кресло поблескивало бусинками льда, свежая черная краска даже не была поцарапана. Если миссис Смит выглянет наружу из гобеленовой галереи, она хотя бы увидит, что Керри работает, а не стоит и просто болтает с гостем.
— А самое странное то, что я всю жизнь смотрел на океан — в основном летом, в Ньюпорте. Но никогда не ощущал ничего подобного. — Он отвернулся от вида. — Вы, может быть, никогда не видели океана?
Вместо ответа Керри начала вытирать следующее кресло. Если не считать последние два года, она никогда не выезжала за пределы графства. Наверное, Мэдисон Грант не считает за «увидеть океан» то, что она ходила мимо портов в поисках съемного жилья в Нижнем Ист-Сайде Манхэттена и Нью-Йоркской гавани.
— Рядом с океаном я никогда не чувствовал себя маленьким. Десятки раз я стоял на самом конце Утесной дороги в Ньюпорте. — Он указал на край веранды. — С той же легкостью, как и здесь. И это был грандиозный вид. Но все же…
Керри выпрямилась.
— Это часть той роли, которую горы играют в нашей жизни. Они заставляют нас ощущать себя маленькими. Незначительными, — сказала она, не глядя на Гранта.
— А, — он встал рядом с ней. — Погодите минутку, взгляните.
Керри обернулась. Пробежала глазами по склонам и подъемам гор, по серо-синему, темному, набухающему массиву. И почувствовала, как расправляются ее плечи.
Мэдисон Грант подошел поближе. Провел рукой по ее плечу. И встал совсем рядом, едва не касаясь грудью ее спины.
Глава 18
Какое-то время Керри не шевелилась. Просто не могла.
Потом, потянувшись метлой за засохшим листом, она отступила. Не поднимая глаз. Делая вид, что не заметила его прикосновения.
— Знаете, Керри, я не думаю, что Джордж стал бы возражать, что кто-то из его персонала постоит минутку, восхищаясь этим видом. Ведь именно поэтому он и построил здесь свой дом. — Голос его был гладким, как сладкое молоко.
— Не думаю, мистер Грант, что мистер Вандербильт платит своему персоналу за восхищение видом.
— Тогда взгляните на это как на помощь в развлечении гостей. Все ушли в Олений парк, и в доме пусто.
Ну да, подумала она, а небольшая армия горничных, поваров и плотников просто не в счет.
— Керри, я хочу, чтобы вы знали, я очень вам сочувствую, — он снова сделал шаг ближе, и она видела заботу в его глазах, в изгибах бровей. — Из-за таких резких перемен в вашей жизни. Я понимаю, что вы должны чувствовать.
— Да, мистер Грант? — Она смутно ощущала внутреннее предубеждение, предостережение — перестань разговаривать с ним. Но слова сами рвались наружу. — Я выросла в хижине, состоящей из одной комнаты.
— Это, должно быть, ужасно.
— Нет. — Она посмотрела ему в глаза. — Другими нашими комнатами были горы с их вершинами и долинами; нашими потолками — голубые небеса, облака и туманы — в один день низкие, в другой — бесконечные. У меня никогда не было больше двух платьев одновременно — и это избавляло меня от мук выбора.
— Все это звучит…
Она не стала ждать, пока он подберет нужное слово.
— Пока я росла, я никогда не спала в настоящей кровати и не бывала на симфоническом концерте, но тюфяк, который я разделяла со своими братом и сестрой, пах сосновой хвоей, а когда мой отец бывал дома трезвым, мы засыпали под серенады цикад, шепот ручья, протекающего по нашему участку, и папа играл нам на скрипке «Барбару Аллен» и «Ничто, кроме крови Иисуса».
— Все это звучит…
— Умилительно, мистер Грант? Но все это точно так же может стать утомительным, холодным и убогим.
Как будто такой, как вы, усилием воли не добавила она вслух, может понять все это. Вы, с вашими мягкими, изнеженными руками, в сшитой по мерке одежде. Вы, с вашей уверенностью, что все — и всё — вокруг ваши, только руку протяни.
Он снова подошел к ней поближе, несмотря на ее упертую в бедро руку, на сжатый вокруг ручки метлы кулак.
— Должно быть, работа здесь стала для вас огромным облегчением.
Она, не веря своим ушам, уставилась на него.
Здесь, где зависть пожирает меня на каждом шагу? — хотелось спросить ей. Где каждая электрическая лампочка на потолочном своде напоминает мне, что некоторые могут жить, не боясь, что крыша рухнет им на головы?
Мэдисон Грант провел двумя — только двумя — пальцами по ее руке и тут же убрал их.
— Я хотел бы упомянуть о двух вещах.
Она напряглась. И ждала.
— Первое, это то, что я заметил, как обращается с вами Джон Кэбот. Он кажется очень недружелюбным. Безо всякой на то причины.
— У мистера Кэбота нет никаких причин относиться ко мне дружелюбно, мистер Грант. Как и мне к нему. — Она поняла, что это прозвучало грубо. Но делать нечего, вода уже выплеснулась из кувшина.
— Но мне все же кажется, я должен поделиться с вами. У меня есть существенные причины полагать, что Джон Кэбот и покойный мистер Беркович не только ранее были знакомы между собой, но, более того, были влюблены в одну и ту же женщину.
Она дала себе проникнуться этой мыслью.
Были влюблены в одну и ту же женщину.
Это значило, что Джон Кэбот, исчезнувший из виду за секунды до нападения, и чьи богатство и связи с Джоном Вандербильтом до сих пор охраняли его от подозрений, мог иметь причину убить Арона Берковича.
Самую древнюю из всех причин.
— Мистер Грант, я надеюсь, вы сообщили это полиции.
— Уверяю вас, чтобы сделать это, мне пришлось бороться с собственной совестью. Но я надеюсь, они проверят все как следует.
Были влюблены в одну и ту же женщину.
Керри продолжала возить метлой по каменным плитам, но слова не переставали отдаваться эхом у нее в голове.
Жестокость, сказал кто-то там, в «Бон Марше». Джону Кэботу, очевидно, когда-то давно она была свойственна. Могли ли те же инстинкты проявиться снова в приступе ревности там, на станции?
— Что же касается второй вещи: насчет причин, по которым вы оказались здесь. Я хотел бы предложить вам свою помощь. Правда.
Прижав к себе метлу, она скрестила руки на груди.
— Я понимаю, как вам, молодой женщине, должно быть тяжело в такой ситуации. Простите, но я позволил себе вольность расспросить о ней миссис Смит, когда увидел, что вы ищете работу и появились здесь, в Билтморе. Если вы позволите мне заметить, я был поражен, что такая образованная женщина будет…
— Работать помощницей на кухне?
— Ну да. После жизни в Нью-Йорке. Это внезапное возвращение. Это хорошо говорит о вашем происхождении — в этом ваша сила.
По телу Керри пробежала дрожь. И, возможно, он заметил это — как его сочувствие отозвалось в ней.
— Благодарю вас, мистер Грант.
Она чувствовала его взгляд. Слышала, как прозвучали ее собственные слова. Они звучали очень — даже слишком — похоже на своего рода «да».
Грант проследил за ее взглядом на шевелящиеся волны серого и темного.
— Мне бы хотелось думать, Керри, что я тоже вношу какой-то значимый вклад в устройство этого мира — своей юридической практикой, своей работой в деле сохранения природы.
Он сделал паузу, как будто она собиралась возражать. Но девушка лишь начала мести с еще большим усилием.
— Но особенно той моей работой, которая, я надеюсь, оставит след в будущем человечества. Видите ли, в наших силах истребить низшие человеческие свойства и вывести лучшие, желаемые качества.
Керри в потрясении перестала мести. Она, конечно же, ослышалась.
— Простите. Вы сказали — истребить, мистер Грант? И вывести?
— Если принять решение уничтожить лень и склонность к преступности, которые мы можем ясно наблюдать у некоторых наций. И в то же время поощрять трудолюбие и обучаемость в других.
Керри уставилась на него.
— Но вы, конечно же, не имеете в виду… — начала она.
— Один из наших ведущих исследователей показал, что беднейшие слои населения, например, в лондонских трущобах, обладающие при этом более низким интеллектом, принадлежат к генетически ущербным национальностям. Здесь же, в Аппалачах…
Керри подняла руку.
— Я полагаю, вы не привыкли к тому, чтобы ваши идеи подвергали сомнениям, особенно со стороны человека с метлой в руках. Но вы же не можете всерьез считать, что люди бедны потому, что они генетически ущербны.
Он снова сделал шаг в ее сторону и невозмутимо произнес:
— Должен заметить, что вот у вас, например, просто выдающиеся интеллигентность и трудолюбие. И вы, очевидно, принадлежите к нордической расе. — Она не успела отстраниться, и он провел рукой по линии ее челюсти. — Так же, как и ваша выдающаяся красота.