Ей стало трудно дышать. Значит, ее воспоминания в тот день, когда Джордж нанял Бергамини, были правдой. Этот итальянец и его маленький брат были частью той ночи факелов и смерти. И, как ни невероятно, находились под самым ее окном.
Значит, этот итальянец мог знать, кто она. И что мог организовать ее отец.
И мог скоро начать мстить.
Тогда, возможно, ей придется принять вызов.
Глава 21
Сол только потянулся за скребницей, и тут она вошла и скользнула к нему с какой-то своей тайной, манящей целью. Бросив скребницу, он схватил ветошь и стал втирать масло в потрескавшуюся кожу старого седла. Втирать изо всех сил.
Сол и представить не мог, что нужно от него дочери Мориса Бартелеми, зачем она явилась сюда совсем одна. И точно так же он не имел представления, узнала ли она в нем одного из тех сицилийцев, которых обвинили в убийстве Хеннесси, и одного из тех, кто убежал из тюрьмы в ночь линчевания и беспорядков. Он проследил за ее взглядом.
Лилли лениво озирала седельную, словно в ее распоряжении был весь день, чтобы стоять тут и наблюдать за ним. Как будто она — одна из длинных рук ее отца. Ну, разве что более красивая — и, может, в той же мере смертельная.
С полки, где лежало седельное мыло, она взяла лист бумаги. Он потянулся, чтобы забрать его у нее.
Она приподняла брови.
— Марко, это твоя работа? Этот рисунок здания?
Он помедлил. Сомневаясь, может ли доверять ей. Скорее всего, нет. Но он мог сказать правду хотя бы в этом:
— Да.
— Я узнаю дизайн и пропорции, когда вижу их. — Она рассматривала его, еще выше поднимая брови, как будто он был бродячей кошкой, научившейся рисовать. — Это и в самом деле очень хорошо. Ты много раз это рисовал?
Снова помедлив, он подошел к другой полке, куда складывал остальные рисунки.
Она пролистала их.
— Невероятно. Ты не возражаешь, если я покажу это Джорджу? — Это было скорее утверждение, чем вопрос.
Да, он возражал. Но он подумал о Нико, там, в пансионе, забившемся в уголок на кухне, где хозяйка чистит картошку, с личиком, искаженным от беспокойства, терзавшим его целыми днями — и годами. Сол не мог рисковать своим положением здесь, не мог снова потерять Нико.
Ничего не отвечая, он взглянул на нее. Что толку отвечать, если тебя не спрашивают.
Она свернула листы и засунула их под мышку.
— Ну вот. Но что я хотела узнать на самом деле… — Ее голос сорвался и затих. — Это как оно там, на Сицилии. — Но ее тон говорил, что она хочет узнать не только это.
Ее, судя по всему, интересовало не то, о чем она спрашивала. Но он все же представил себе Сицилию, словно снова оказался там — районы Палермо, нависающие на утесах над морем, и те, что спускаются террасами вниз с холмов, виноградники над лазурным заливом.
Продолжая смазывать и натирать седло, не отрывая глаз от его выпуклостей и изгибов, Сол медленно, ожидая подвоха, заговорил:
— Палермо красивее всего на расстоянии. Склоны холмов, виноградники. А внизу синее — ярко-голубое — море. А на горах церкви, мечети, площади. Улицы вьются.
— Церкви и мечети?
— Да, захватчики приходили. Им нравилось, что это остров. Удобно. Погода. Хорошо жить. Власть — над морем. Было много захватчиков — финикийцы, греки, римляне, племена варваров, арабы и испанцы, французы.
— Как интересно. Но если Сицилию столько раз завоевывали, значит, ваш народ вряд ли можно назвать мародерами и негодяями, как о нем говорят.
Не обращая внимания на ее замечание, он продолжал натирать седло. Его лицо будет спокойно, как мрамор Микеланджело. Он не покажет ей, как боится, что она знает, кто он — что он знает про ее отца и что приехал сюда с репортером, чтобы разоблачить.
Она подошла поближе. От нее пахло магнолиями. Голос был нежен, как их лепестки. Глаза следили за его работой.
— Расскажи мне еще о своей стране.
Эта просьба не имела отношения к Новому Орлеану. Может, она и не знает, кто он такой. Может, и не догадывается, что он знает, кто она, дочь своего отца — и, значит, как безрассудно было с ее стороны встречаться с ним лицом к лицу наедине.
Он взглянул ей в глаза, и она подвинулась к нему еще ближе.
— Здания рушатся. Новая Италия объединена, у нее центр на севере, там — как это говорится? — возрождение. Север богат, его не интересуют византийские мозаики, которые осыпаются, когда падают готические арки.
— Византийские, — повторила она, как будто ей нравились перекаты слова у нее на губах. Она медленно, изящно облизнула губы.
Он вдруг понял, что мог бы поцеловать их. Мог притянуть ее к себе и поцеловать эти губы. Она хотела этого — он видел, — по крайней мере, какая-то часть ее этого хотела. Он смотрел на нее, дрожа всем телом. В какую бы опасную игру она ни играла, он не мог позволить себе принять эту игру.
Снова сосредоточившись на седле — оно уже сияло, как медь, — он заставил себя успокоиться.
— Для севера страны Сицилия только помеха, остров неприятностей, который сапог Италии должен отшвырнуть подальше.
Она провела пальцем по краю луки седла.
— А что же женщины?
— Как правило, они выживают, как могут.
— А ты?..
Вот оно. Вопрос про смерть Хеннесси.
Она качнула длинную подвеску шпоры, свисавшую с бронзового крюка.
— Ты оставил в Палермо одинокую женщину?
Сол медленно выпрямился. Запах кожи и магнолий витал в воздухе.
Одинокую женщину.
Иногда в их пансионе, перед сном, Нико еще лепетал: «Мама. Мама умерла». И Сол целовал его в щечку и шептал: «Хорошо. Это полное предложение». Потому что за всем этим стояло слишком многое, чтобы даже начать говорить об этом.
— Нашу мать, — сказал теперь Сол, не поднимая глаз. — Мою и моего младшего брата. Она умерла. Вот почему Ни… Карло должен был приехать со мной в эту страну. — Он не посмотрел ей в глаза, чтобы проверить, заметила ли она его оговорку с именем брата.
— Мне… очень жаль, — произнесла дочь Мориса Бартелеми, — что такое случилось с вашей мамой. — И это было искренне. Они помолчали. И еще более мягко она спросила: — А девушка у тебя есть?
Сол представил себе Анджелину на рынке. Красные уличные маркизы. Пурпурные, черные и зеленые гроздья винограда на прилавке поднимаются от пояса до ее груди.
Сальваторе, возвращайся ко мне.
Какое-то время Сол не мог ничего сказать. И даже не мог пошевельнуться.
— Она была, — прошептала Лилли Бартелеми.
— Да, — он снова повернулся к седлу. — Но она вышла замуж за моего друга.
— О… Как ужасно… тяжело.
Он заставил себя приподнять плечо.
— Пять лет. Слишком долгое ожидание для красивой женщины.
Пять лет.
Она вытянула это у него. Он сам преподнес ей эту информацию на ладони. Как полный дурак. Теперь у нее есть доказательство, что он находился в стране, когда убили Хеннесси. И доказательство, что он соврал про три года МакНейми и Вандербильту в тот день, когда его наняли. Может, это и была ее цель — поймать его на лжи. Раскопать, кто он такой. Что он знает.
Схватив скребницу и отодвинув дверь в ближайшее стойло, Сол зашел туда. Каждое стойло отделялось дубовыми перегородками, зарешеченными сверху коваными железными конструкциями и выкрашенными блестящей черной краской. Направив всю энергию, влекущую его приблизиться к Лилли Бартелеми и прижаться к ней, он начал круговыми движениями водить скребницей по шее кобылы.
— А твой дом? — спросила она. — Какой он?
Кто знает, что она сейчас-то хотела из него вытянуть.
— Стены покрыты штукатуркой. — Облупившейся, мог бы добавить он. — А крыша — красной черепицей. — Из которой осыпалось столько же, сколько еще осталось — какую-то сдуло штормами, какую-то стащили воры. Но этого он тоже вслух не сказал.
Она подошла к стойлу, схватилась за два прута кованой решетки и заглянула внутрь.
— Звучит просто прелестно.
— Да, — согласился он.
Потому что это было то, что она хотела услышать. Но это не было прелестно.
Он несколько минут проработал в тишине, прерываемой только звуками чав-чав-чав, с которыми лошадь перетирала зубами зерно, и шурх-шурх-шурх скребницы по ее шкуре. Да иногда чуть более громким стуком копыта какой-то из лошадей по деревянным настилам, закрывавшим кирпичи.
Дочь Мориса Бартелеми провела пальцем в перчатке вдоль одного из кованых прутьев. Ласково.
— Я вот думаю, Марко…
Все его тело напряглось, круговые движения стали резкими. Кобыла повернула к нему морду, как бы спрашивая, в чем дело, почему он трет ее с такой силой. Извиняясь, он погладил ее по носу и перешел к крупу.
— Я все думаю насчет того убийства.
Которое случилось в Новом Орлеане или которое произошло здесь? — едва не спросил он.
— Знаешь, Марко, некоторые люди считают, что это сделал ты.
Его сердце забилось где-то в глотке. Руки так вспотели, что он с трудом удерживал гладкую деревянную ручку. Он повернулся к ней, уронив обе руки. По выражению ее лица он понял, что его собственное лицо помрачнело.
Его голос понизился до шепота, медленного и хриплого.
— Но это не я.
Она медленно отпустила прутья решетки. Подошла так близко, что он ощутил тепло ее тела здесь, в прохладном стойле. Она подняла к нему лицо и стояла так, приоткрыв губы.
Он смотрел на нее, опустив голову. Прижав руки к бокам. Желая притянуть ее к себе.
Но не мог заставить себя шевельнуться.
— Может быть, Марко Бергамини, я должна сказать тебе, что я точно про тебя знаю.
Он ждал. Дрожа.
— Я знаю, — она была так близко, что ее щека почти прижималась к его, что ее губы касались его уха, — что ты, при всей своей силе, никогда не причинишь никому вреда.
Ее правая рука скользнула по завиткам волос у него на затылке. На секунду ее лицо оказалось совсем близко.
Но потом она медленно отстранилась, не отводя от него взгляда. И вышла из стойла. И ушла, оставив запах магнолий, тут, среди кожи, и сена, и пота, ручьями стекавшего по спине Сола.