— Все, все разрушено.
Кэбот отвел взгляд от Керри и повернулся к владельцу лавки.
— Даже не знаю, что тут сказать. — Он снова оглядел разбитую витрину, намалеванные грязные слова. — Чтобы все это казалось как-то менее ужасно.
Сквозь остатки окна Лин разглядел Керри с близнецами. Его глаза были настолько темно-карими, что казались черными — и бездонными. Керри показалось, что она падает в какую-то бездну отчаяния.
Не говоря ни слова, Керри зашла в открытую дверь и протянула руку. За ней, оглядывая разоренную лавку широко раскрытыми глазами, последовали близнецы.
Из-за бочки, единственного вертикального предмета, оставшегося в лавке, появилась девочка примерно лет трех. Шаркая слишком большими для нее башмаками, она подошла к отцу и взяла его за руку.
Талли уставилась на нее. Она подняла руку, словно хотела коснуться темных волос, сбегавших по спине девочки.
— Наша лавка, — сказала девочка с отчаяньем, слишком большим для ее маленького тельца. — Они пришли в нашу лавку.
Слова ребенка повисли в воздухе, все еще мутном от муки и сахара. Керри ощущала на языке их вкус.
— Это Жень, моя дочь, — сказал Лин Йонг, кладя руку на плечо девочки. Он указал на рисунки, висевшие на стене. На некоторых были старательно выписанные буквы ее имени: Ж-Е-Н-Ь.
Джарси в сомнении наклонил голову.
— Тут буква Ж, но она произносит ее не так — больше похоже на ДЖ. — В этом был весь Джарси — оказаться посреди хаоса и обнаружить там своего рода якорь, отвлечься на то, как надо писать какое-то слово.
Жень переводила взгляд с одного из них на другого, ее темные глаза были насторожены, изучая незнакомцев в ожидании подвоха.
Керри разглядывала лавку.
— Как же вы?.. — Она хотела спросить выживете? Как вы прокормите свою дочь? Как вы сможете открыться снова?
И все это повисло в воздухе в тумане из сахара и муки.
— В последнее время я развожу телеграммы на телеграфе — вы же видели. Только рано с утра. И поздно. Когда лавка закрыта. Но этой работы недостаточно.
Керри проследила за взглядом Лина в сторону окна. Табличка Закрыто, казалось, заслоняла торчащие осколки стекла, которые больше не создавали никакой границы между открытым и закрытым.
— Они даже ничего не взяли.
Она услышала свои слова так, как они прозвучали — довольно участливо. Но она, видит Бог, должна была подумать и о Талли с Джарси — дети с утра ничего не ели, а тут весь пол был завален едой. Овсянка, корица, белые круглые лепешки, словно луна, — все засыпанные острыми осколками битого стекла. Все теперь несъедобное.
Джон Кэбот, нагнувшись, собирал крупные осколки в жестяной совок. На какой-то момент это был единственный звук в лавке — блям-блям-блям — звук битого стекла.
Пройдя по помещению, Керри отыскала метлу. Самодельная, отметила она, такая же, как делали они сами, с березовым суком вместо ручки и широким пуком жесткой соломы и кукурузных листьев, туго перевязанным бечевкой. Керри начала мести пол.
Близнецы продолжали глазеть на разоренную лавку. Но, встретившись взглядом с Керри, они заспешили отыскать совки и соломенные корзинки и начать собирать мусор и более крупные осколки.
Шаркая сквозь мусор, Жень присоединилась к близнецам: раздавленная лепешка с отпечатком ноги на лунной поверхности, кукла с разбитой головкой и вспоротым плюшевым тельцем. Керри увидела, что Талли, прикусив губу, не может отвести взгляд от куклы. Она закусила губу еще сильнее и начала мести еще яростней, чтобы удержать слезы.
Керри подняла лепешку с отпечатком и стала разглядывать его. Мягкие края, намек на ручные швы. Совершенно симметричный большой палец, не скажешь, правый это башмак или левый. Самодельный башмак. Значит, кто-то местный. Ну, или, по крайней мере, кто-то в башмаках жителя гор.
Керри нагнулась за листком испачканной белой бумаги и перевернула его. Но другая сторона не была белой.
Это снова была листовка, та самая, с четырьмя карикатурами и предупреждением. Когда подошел Лин, Керри бросила ее так быстро, как будто бумага ударила ее током мистера Эдисона.
Листовка невероятно медленно спланировала обратно на пол.
И приземлилась рисунками вверх.
Лин только мотнул головой в ее сторону.
— Я это уже видел. В городе.
— ЛНА, — пробормотала Керри, не собираясь произносить это вслух.
Ей показалось, что на листовке под ногами появились капли крови. Кэбот нагнулся над ней, читая.
Его губы шевельнулись, выговаривая ЛНА.
— Интересно… Лига Национальных… — Он, кажется, не заметил, что сильно порезал несколько пальцев на правой руке.
Подняв куклу с разбитой фарфоровой головкой, Керри вытащила нож, который носила в ботинке, и отрезала юбочку куклы от ее растерзанного тельца. Проведя ножом вдоль муслиновой ткани юбочки, Керри опустилась рядом с Кэботом на колени, держа в руке полоску ткани.
Взяв его правую руку, она сжала кровоточащие пальцы, чтобы остановить кровь.
Встряхнув еще раз полоску ткани, чтобы избавиться ото всех остатков дерева или фарфора, она перебинтовала руку.
— Когда вы вернетесь, ее все равно надо будет как следует промыть, но до тех пор это не даст ей испачкать кровью вашу рубашку.
Кэбот поднял на нее глаза.
— Вы хорошо перевязываете.
— У пастушек, — отрезала она, — много талантов.
Кэбот растерянно заморгал.
Но прежде чем он успел ответить, Керри указала на листовку.
— Вы узнали эти буквы, ЛНА?
Кэбот поднял листовку перебинтованной рукой.
— Когда я несколько лет назад был в Париже, еще до… — По его лицу снова скользнуло это выражение ярости и вызова — а может, и боли, которую он пытался скрыть. — Мы с друзьями как-то были в гостях у семейства Ротшильдов, живущих там.
Керри слыхала это имя в Нью-Йорке. Что-то связанное с банками. Или со светской жизнью. Или все вместе.
— Ротшильдов — и еврейскую общину в Париже — уже несколько раз оскорбляла разными способами, как я понял, достаточно недавно организованная группа. Ею управляет националист Эдуард Драмонт, он организует беспорядки, погромы и всяческую пропаганду. Они называли себя Лигой Национального Антисемитизма Франции.
Керри коснулась пальцем листовки.
— ЛНА.
— Да. Хотя почему мы видим это здесь…
Она помедлила, прикидывая, насколько может довериться Кэботу.
— Возможно, вам следует знать — некто из вашей компании в Билтморе получил телеграмму, подписанную этими инициалами, ЛНА.
— Грант.
Она кивнула, не упустив, как быстро он понял, кого именно из гостей Билтмора она имела в виду. — Там было написано, что они набирают силу среди образованных.
— Это подходит ЛНА. Ее корни кроются в определенных частях высших кругов.
— Но как Грант может быть связан с группой во Франции?
— Взгляды, которые пропагандирует ЛНА, находят определенный отклик и здесь — в Гарварде, Йеле, Стэнфорде, в частных клубах. Люди противятся переменам, которые наблюдают. Вы же должны были сами видеть в Нью-Йорке: пройти по улицам наших городов теперь иногда — все равно что совершить кругосветное путешествие.
Керри оглядывалась вокруг в поисках, что еще подлежало спасению.
— Языки, запахи, пища — да даже то, как звучат молитвы.
— Да. И некоторых это пугает. И некоторые реагируют вот так. — Он сделал движение головой в сторону разбитого окна. Теперь он держал листовку в руках. — Ну, или сами пытаются напугать других.
Керри поднялась и снова принялась мести сердитыми резкими движениями.
Лин подошел и встал перед ней. Положил руку на ручку метлы, чтобы остановить ее движение. Но тихо. Как человек, которому неприятно любое проявление силы, даже если это просто нажим на ручку метлы.
Керри подняла взгляд.
Лин повернулся к Кэботу и близнецам, которые собирали осколки.
— Мы с Жень очень вам благодарны.
Джарси выпрямился, надул грудь.
— Мы тут не любим хулиганов.
— Особенно, — добавила Талли, кивая головой на пятна охры, — тех, которые неграмотные.
Уголок рта Джона Кэбота приподнялся в грустной улыбке. Его взгляд поймал взгляд Керри и задержался на нем.
У Керри пробежала по спине дрожь.
Глава 26
У Лилли Бартелеми никогда не дрожали руки. Но сейчас, когда она сжимала в них конверт, они просто тряслись.
Скрывшись в пустой комнате для завтраков Билтмора и закрыв за собой дверь, она сделала несколько глубоких вдохов, чтобы унять нервы. На блюде изящным полукругом были выложены сыры — бри, горгонзола, грюйер, рокфор. Рядом стояла мадера и доска с фруктами.
У нее свело желудок. На какой-то момент ей представилось, как ее нутро нелепо дергается, и его надо успокоить так, как этот конюх Бергамини успокаивал лошадь, на которой она ездила утром. Она опять задержалась в стойле, чтобы поболтать с ним, пока он работал. Он тоже говорил с ней — на сей раз больше, чем в предыдущий раз, — но старался при этом не стоять на одном месте. И не смотреть ей в глаза. Кроме одного момента, одного важного момента, когда она потянулась к его рисунку, лежащему возле лошадиной щетки, одновременно с ним. И он обернулся к ней лицом.
И в этот момент она испугалась. Потому что она-то хотела лишь пококетничать с ним, чтобы застить ему глаза — убрать ту ярость, какую он мог испытывать к ней потому, что она приехала из Нового Орлеана, ее отец был богат, и итальянцы из тех мест не любили таких, как она.
Но она намеревалась полностью контролировать ситуацию. А этим утром, глядя ему в лицо и держа в руках рисунок здания, она не ощущала никакого контроля.
Mon Dieu, обругала она сама себя. Это же сицилиец, прости господи. И он угрожает ей ее же оружием. Темные курчавые волосы, темные глаза, выступивший на груди пот. Такое нежное обращение с маленьким братом, такое ласковое — с лошадьми, и тут же, через секунду, нечто дикое и необузданное в обращенном на нее взгляде. У нее перехватило дыхание, все ее планы сбились.