Merde. Лилли, сосредоточься.
От таких мыслей об этом сицилийце добра ждать не приходится. Она и так уже слишком рискует, приходя в конюшни и болтая с ним. Стоя к нему слишком близко.
Господи, Лилли, ну прекрати. Этот человек вообще не принадлежит к ее миру. И никогда не будет принадлежать.
Если бы газетам дали волю, имя ее отца уже было бы связано с линчем и беспорядками, хотя он ни на минуту не покидал своего кабинета там, на верфи. Хотя репортеры поджидали его у ворот дома.
— Хотя, очевидно же, mon pere, — сказала она ему на следующее утро, когда улицы Нового Орлеана все еще были залиты кровью. — Тебя не в чем обвинить.
Он только потрепал ее по голове, как ребенка, хотя ей тогда было уже четырнадцать.
— Сильный человек не дает прессе вертеть им, как им вздумается, — сказал он.
Что, в общем-то, не отвечало на вопрос, который она так и не задала.
В печати так и не появилось ничего, что могло бы связывать семью Бартелеми с линчем. Что она, в свои четырнадцать, сочла доказательством того, что ее отец не был ни в чем виноват.
И продолжала верить в это годы спустя, даже просыпаясь время от времени в кошмарах, где перед ней представала та жуткая ночь. Она продолжала верить ему, когда, неделю назад, он прислал телеграмму, предлагая встретиться в Эшвилле — она верила, что он едет туда лишь повидаться с дочерью и подышать свежим воздухом. Пока в «Бэттери Парк» не пришла телеграмма от его подчиненных, очевидно, сообщавшая ему, что New York Times послала репортера не только в Новый Орлеан, но и сюда, в Эшвилл, зная, что он здесь. Даже тогда, узнав, что он сбежал, не попрощавшись с ней и делая все возможное, чтобы защитить семейное имя, она продолжала верить в невиновность своего отца — неправедно оклеветанного человека.
Она поморщилась, глядя на себя в зеркало — и была потрясена, как быстро ее прелестные черты могут исказиться и стать почти уродливыми. Убедительная причина не морщиться.
Проведя пальцем по волнистым линиям почтового штампа, гасящего марку, и по краю конверта, Лилли подумала, что, торопливо вскрывая конверт, порвала и само письмо.
Там, дома, в Новом Орлеане, она получила бы выговор от отца за то, что, как простолюдинка, не пользуется серебряным ножом для писем, который принес бы ей дворецкий.
Их дворецкого в Новом Орлеане отец называл Бринкли. Хотя его настоящее имя было Том Браун, и он был сыном рабов. Но отец Лилли верил в силу воображения и в магию имен — и в их значимость.
Их банкир советовал, что режим экономии, включающий и увольнение дворецкого, был бы разумен в разгар катастрофы 93-го года. И, деликатно добавлял он, после всех неприятностей — банкир избегал таких слов, как следствие или расследования на верфи Бартелеми в связи с беспорядками среди иностранцев в 91-м году в Новом Орлеане.
Лилли слышала, как отец возмутился: У Бартелеми всегда были дворецкие. Невзирая на финансовые сложности и на то, что Лилли с матерью переехали в Нью-Йорк. И Бринкли, дворецкий, остался с отцом в особняке в Новом Орлеане. Хотя там, кажется, сейчас не было даже повара.
Лилли вытащила из рваного конверта сложенный лист бумаги. И снова заставила себя перечитать криво нацарапанную надпись.
Надо поговорить. Скоро.
И снова — всего лишь от этой кучки слов — Лилли едва могла вдохнуть.
Что, если она все испортила, отказываясь даже признавать, что получила эту записку? Она так и видела, как в нем назревает ярость. Готовая вырваться.
Но это же он запорол все дело. Это он виноват, что она теперь лежит ночами без сна, слушая свистки поезда и крики о помощи. Это его вина.
— Merde, — Лилли скомкала письмо и швырнула его через всю комнату.
Дверь распахнулась еще до того, как Лилли услышала звук шагов, и в комнату скользнула Эмили. Она сменила платье для прогулок на бледно-зеленый наряд, расшитый бабочками, крылышки которых трепетали при каждом движении юбки.
— Это от Уорта, — вырвалось у Лилли. Первое, что пришло ей на ум. Парижский дизайнер, у которого Эмили заказала платье, всегда был надежной темой. Но одна из ножек Эмили уже стояла совсем рядом со скомканным письмом. Слишком близко, чтобы можно было не беспокоиться.
— Господи, Лил, с кем это ты тут прячешься? Я слышала, как ты что-то сказала до того, как я вошла.
Лилли сделала рукой жест, обводящий комнату.
— Как видишь, никаких заговорщиков. Ну, разве что кто-то прячется там, за окном, — и она указала на окна, выходящие в Олений парк.
Если бы только Эмили прошла через комнату, чтобы полюбоваться видом.
Но Эмили вместо этого сделала вид, что кого-то ищет в комнате.
— Как, и никакого прелестного герцога? И никаких тайных негодяев, ищущих твоего расположения? — Она повернулась, и письмо зашуршало под носком ее атласной туфельки.
Лилли собралась с силами, чтобы заставить себя стоять спокойно. И небрежно потянулась к письму.
Эмили тоже нагнулась к нему.
— Вуаля! Записка от тайного обожателя!
Лилли дернулась за письмом.
Но Эмили схватила его раньше, чем подруга успела его коснуться.
— О, нет. Как твоя ближайшая подруга, я имею право узнать, что же вынуждает тебя не спать вот уже неделю. И на кого сейчас направлена вся твоя французская ярость.
Эмили метнулась в сторону, подняв высоко над головой правую руку с зажатым в ней письмом. Приглядевшись, она сморщила нос на почерк:
— Фу, какая гадость. Из всех наших знакомых я не знаю никого с таким жутким почерком.
Лилли в отчаянии кинулась вперед. И в этом рывке оттолкнула подругу к стене.
Эмили Вандербильт Слоан сползла по тисненым вручную кожаным обоям на пол. На ее лице появилось сложное сочетание изумления и замешательства.
Какое-то время подруги смотрели друг на друга.
Таким манером я не только окажусь в центре скандального циклона, я начну бить кулаками тех, кто встанет у меня на пути.
Лилли протянула подруге руку.
— Пожалуйста, прости меня.
Игнорируя это предложение помощи, Эмили сунула письмо в руку Лилли, поднялась с пола и прошла мимо нее к окну. После чего заговорила таким холодным тоном, какого Лилли никогда от нее не слышала.
— Я больше не позволю себе вмешиваться в твои личные дела.
Лилли замотала головой.
— Прости. Я даже в школе не могла выносить, когда другие девочки выясняли, в кого я на сей раз влюбилась.
Пусть лучше Эмили думает, что Лилли отказывается делиться с ней своими романтическими увлечениями, чем заподозрит о ее настоящих отношениях с автором записки.
Лилли заставила себя склонить голову в смущенном, крайне неестественном для себя жесте.
— Ты же сама заметила, что это не почерк образованного человека.
Эмили повернулась к ней, не сходя с места и скрестив руки на груди. Но ее лицо уже смягчалось.
— Правильно ли я понимаю, что этот твой тайный воздыхатель… не джентльмен нашего круга?
Лилли позволила себе покраснеть. А когда ее мысли вернулись к конюшне, румянец стал еще гуще.
— Боже, Лилс. Я могу поверить, что у тебя есть поклонник из, скажем так, более плебейского круга. Но это так неромантично. Так рискованно. Так волнующе.
Явно позабыв про письмо, которое Лилли спрятала за спину, Эмили пробежала по комнате.
— Ну, дай-ка угадаю. Если бы я не видала этих каракулей, я бы предположила, что на сегодняшний день все тайные записочки ты получала от моего дяди Джорджа. Хотя моему милому дядюшке, благослови его Бог, всегда не хватало смелости в отношениях с женщинами, чтобы писать тебе тайные записки на этой стадии знакомства. Или это от мистера Мэдисона Гранта — а, кажется, тут я угадала! Ну что ж, по крайней мере, есть к чему присмотреться. Или от мистера Кэбота.
Постукивая по губам кончиком пальца, Эмили обошла подругу, как детектив подозреваемого.
— Но все равно, у нас осталась проблема неопытной руки — этого жуткого почерка. Который вряд ли может принадлежать кому-либо из этих джентльменов.
Лилли выдавила девичью улыбку в ответ на этот продолжающийся допрос.
— А, смотри-ка, ты снова покраснела. Да уж, Лилс, с тобой у нас какой-то непрекращающийся поток возможностей. Точно: это служащий в офисе там, в «Бэттери Парк». Он строит тебе глазки всякий раз, как мы проходим мимо, и вечно изобретает предлог заговорить с тобой.
Затаив дыхание, Лилли захлопала глазами, как, по ее представлению, делали другие женщины, испытывая смущение. И позволила волне паники, поднявшейся у нее внутри, ударить в лицо.
— Но нет. Не подходит. У него наверняка должен быть почерк получше. Каждый, кто говорит по-английски, по-французски и по-итальянски, как он… — Эмили внезапно замолчала. Изменилась в лице. — Итальянский. Итальянец моего дяди Джорджа? Новый конюх?
Лилли отвернулась. Это было плохо — да просто ужасно. Но все же лучше, чем если бы Эмили добралась до гораздо более опасной истины.
Эмили тяжело опустилась на стул.
— Итальянец.
Повернувшись к ней, Лилли обнаружила, что у подруги больше не было игривой улыбочки, сиявшей всего лишь секунду назад. Ее сменило выражение недоверия и неуверенности.
И чего-то еще, очень неясного.
Лилли внезапно поняла, что именно видит на помрачневшем лице подруги. И что теперь слишком поздно исправлять ту ложь, которой она пыталась прикрыть истину.
Неодобрение. Яростное и мрачное.
Эмили думала, что раскрыла отношения Лилли с итальянцем, с подозреваемым в убийстве, ни больше ни меньше, и — что было еще хуже — с конюхом.
Кокетство — это одно, но у Лилли Бартелеми дело всегда заходило слишком далеко.
И на сей раз, как ясно доказало ей лицо Эмили, Лилли удалось сильно переступить границы подобающего поведения.
Глава 27
Держа на весу поднос с булочками и бисквитами, Керри замерла на пороге комнаты для завтрака, увидев, как племянница Джорджа Вандербильта убегает от своей подруги. Обе дамы явно только что поссорились. Керри неуверенно медлила у приоткрытой двери, думая, не лучше ли сделать вид, что ничего не видела.