Мурато знал о множестве ранений, занесенных в военный билет Констана Пишеранда. Он смягчился:
— Я сказал это, чтобы вас раззадорить, старина.
— В этом нет необходимости. Они у нас все получат. Возможно, на это уйдет время, но мы их достанем.
— Вашими бы устами да мед пить… Как продвигаются дела, Констан?
Называя своего подчиненного по имени, дивизионный подчеркивал этим свое уважение.
— В том, что связано с делом Ланчиано, пока ничего не известно. Я жду результата от моего выступления, о котором вам говорил вчера вечером, патрон…
И подмигиванием Пишеранд посоветовал своему начальнику даже не намекать на ловушку, расставленную его людьми, при Бруно, который вполне может посчитать скверным то, что его отца втянули в это дело. Незаметным кивком головы Мурато дал понять, что ему все ясно.
— Что касается кражи на улице Парадиз, то это дело не представляется трудным…
— Вы находите?
— Сторож скоро придет в себя и сможет узнать напавшего на него или… сделать вид, будто его узнал.
— Нужно ведь, чтобы ему его показали?
— Рассчитывайте на меня, как только в больнице мне дадут зеленую улицу…
— И кто?..
— Антуан Бастелика.
— Правая рука Салисето?
— Я, кажется, узнал его манеру по способу, которым он разбивает витрины.
— Это было бы превосходно… если раненый его узнает!
— Он его узнает!
— А вы, Ратьер? Как ваши осведомители?
— Молчат, как рыбы. Они боятся.
— А вы, Маспи?
— Я встретился, для очистки совести, со всеми мелкими контрабандистами, со всеми мелкими скупщиками краденого, но, разумеется, ни те, ни другие не имеют необходимого размаха, чтобы рискнуть влезть в дело с драгоценностями на миллион…
— Ну?
— Ну, если Ланчиано прибыл в Марсель не с другими итальянцами, то нужно искать где-то возле Дьедонне Адоля… Что касается драгоценностей, то только один Фонтан способен достать необходимые для выплаты деньги… Если вычесть сумму, которую он оставит себе как прибыль и как плату за риск, то все равно придется выплатить от 350 тысяч до 450 тысяч франков[6]. Никто, кроме него, не способен в его среде собрать подобную сумму.
Селестина решила приготовить буайбес[7]. Элуа оказал ей любезность, спустившись утром к знакомому рыбаку, чтобы взять у него рыбу, водившуюся в прибрежных скалах, необходимую для приготовления этого блюда. Возвращаясь на улицу Лонг де Капюсин, он читал газету и внутренне кипел от негодования на этого Пишеранда, который стоял под козырьком на крыльце и, глядя на него, улыбался. Элуа ринулся к нему, потрясая газетой:
— Как вы посмели…
Полицейский невозмутимо ответил:
— На вашем месте, Элуа, я бы отправился к себе домой… кажется, у вас гости… и важные, судя по той карете, которую таскают за собой эти господа.
Чуть дрогнувшим голосом Элуа опросил:
— Корсиканец?
— Кажется, что-то в этом роде…
— Этого вы добивались, варвар вы настоящий?
— Буду с вами до конца откровенен, да. Я останусь здесь, и, если дела будут плохи, позовите меня.
Маспи Великий посмотрел на него с выражением крайнего высокомерия.
— Я надеюсь, что вы тем не менее не думаете, что я сдрейфлю перед Корсиканцем?
Это самоуверенное утверждение не помешало Элуа пулей вылететь на лестницу. Остановившись перед дверью, он прислушался. Ничего. Вдруг его охватила безумная тревога, и он бросился вперед, ожидая увидеть всех своих зарезанными. Дверь была не заперта, и Элуа, не встретив сопротивления, влетел в гостиную, как метеор. Из-за озорной подножки Боканьяно он растянулся и проехался к ногам Салисето на животе.
Тони, чистивший ногти ножом, лезвие которого было чуть короче двадцати сантиметров, насмешливо посоветовал:
— Ну давай, поднимайся, Маспи… Великий!
Все три гангстера начали смеяться, в то время как дедушка пробормотал:
— Боже мой, если б у меня было ружье…
Тони сухо одернул его:
— Заткнись, предок, не то тебя отправят в постель без десерта!
Дрожа от унижения, Элуа поднялся и окинул взглядом окружающую его обстановку. У двери курил Боканьяно. Сидя в кресле, Бастелика пил превосходный контрабандный портвейн, добытый Адолем. Тони, стоя у окна, поглядывал то на улицу, то на перепуганных хозяев. Селестина, дедушка и бабушка сидели рядышком на стульях. Элуа попытался взять инициативу в свои руки. С озлобленным видом он спросил:
— И вы считаете себя мужчинами, когда вас трое против двух стариков и одной женщины?
— Заткнись!
— Нет, ты мне все-таки скажи, Салисето, за кого ты меня принимаешь? И в конце концов, что ты делаешь у меня дома, если тебя сюда не приглашали?
— Ты совсем не догадываешься?
— Нет.
— Ты бы спросил об этом у своего друга Пишеранда, с которым только что так дружелюбно болтал и который готов помочь тебе. Чего же ты ждешь, позови его!
— Я не нуждаюсь в нем, чтобы вышвырнуть вон мразь вроде тебя!
— Ты что, хочешь, чтобы тебе уши в трубочку свернули?
Салисето подался вперед и осторожно приставил лезвие ножа к горлу Маспи.
— Ну, давай, спой нам еще раз свою песенку! А то я не все расслышал!
Нельзя сказать, что муж Селестины был напуган, но он умел признаваться в своем поражении.
— Садись, Маспи… Великий. Великая сволочь, вот ты кто!
Элуа занял последний стул.
— Ну, похоже, что на склоне своих дней ты стал стукачом, гад?
— Я тебя уверяю…
— Заткнись! Впрочем, ничего удивительного, что твой отпрыск становится легавым, когда ты сам насквозь прогнил…
— Я его вышвырнул за дверь!
— Не держи меня за дурака, ладно? Ведь ты же — и нашим, и вашим. Ты не мужчина, Маспи… Ты просто ничтожество… Жалкий трус, которого я бы хотел проучить! Если бы у тебя под окнами не было полицейского, то ты сполна бы получил свое! А теперь слушай внимательно и постарайся запомнить: с этого момента ты заткнешься, понял? Если к тебе опять обратятся за информацией, ты скажешь, что ошибался… что ничего не знаешь… потому что, если когда-нибудь ты опять посмеешь молоть вздор, мы вернемся, а когда уйдем, тебе останется звать на помощь полицию только для того, чтобы тебя и этих трех китайских болванчиков отправили в больницу… Что до твоего сына, так посоветуй ему не совать свой нос в мои дела, потому что он сразу же очутится на дне Старого Порта с несколькими килограммами чугуна в карманах!
— Или с ножом в спине!
Салисето со всего размаху дал пощечину Маспи. Элуа и глазом не моргнул от удара, лишь ограничился замечанием:
— Ты не должен так, Тони, не должен… Ты меня искал… ты меня нашел, Тони… и ты еще об этом пожалеешь, Корсиканец!
— Замолчи, а то меня трясет от страха! Ведь ты же не хочешь, чтобы я умер от разрыва сердца?
Трое хулиганов весело рассмеялись, и, перед тем как уйти, Бастелике вздумалось обнять Селестину, чтобы продемонстрировать ей, что он проникнут глубоким почтением к прекрасному полу. В ответ жена Элуа плюнула ему в лицо и тем самым заслужила право на свою пару пощечин. Элуа хотел броситься на Антуана, но нож Салисето воткнулся в его шею на целый миллиметр и напомнил ему, что он — побежденный…
— Ну, успокоился?.. Мадам Селестина, напрасно вы так… Антуан — натура довольно-таки сердечная… Ну, пока! В следующий раз, если мы встретимся, ты рискуешь своей шкурой, Маспи… Великий… Чем великий, коллега?
Они вновь вызывающе расхохотались, перед тем как покинуть дом. Элуа, почти обезумевший от стыда и ярости, чувствовал на себе укоризненный взгляд отца и сочувственные взгляды матери и Селестины. Он не сразу поднялся со своего стула. Встав, он молчал какое-то время, потом повернулся к жене и заорал:
— И это все из-за твоего сына!
У Селестины в первый момент дух захватило от такой чудовищной несправедливости, и поэтому она не сразу ответила. Она закричала:
— Моего сына! Наверное, это и твой сын, нет?
Но Маспи с оскорбительной небрежностью возразил:
— Я уже начинаю в этом сомневаться!
Когда трое корсиканцев собирались сесть в свою машину, они наткнулись на Пишеранда.
— Нанесли визит Маспи Великому?
Бастелика усмехнулся:
— Великий… он здорово измельчал!
Салисето поспешил добавить:
— Дружеский визит, господин инспектор… Вполне дружеский, поверьте, господин инспектор, я рад вас встретить…
— Это меня удивляет!
— Да, да… чтобы выяснить одно недоразумение… Мне рассказали, что вы интересовались мной по поводу этой истории с убитым итальянцем?
— Я интересуюсь тобой по любому поводу, Салисето, и буду интересоваться тобой до тех пор, пока ты не окажешься в тюрьме, и окончательно! Может, кража в ювелирном магазине этой ночью даст мне такую возможность, тебе об этом сообщат! А ну, проваливай, ты мне противен, предводитель ничтожеств!
Тони закрыл глаза и что есть мочи стиснул зубы, чтобы не поддаться охватившей его ярости. Антуан засунул руку в карман, чтобы достать нож. Он проделал это автоматически и вдруг закричал:
— Мой бумажник!
Эхом раздался возмущенный голос Боканьяна:
— Мои часы!
А изумленный Тони дополнил эту яркую картину:
— Моя…
В последний момент он удержался от продолжения и глупо закончил:
— …ручка…
Полицейский насмешливо спросил:
— Ты не ошибся, Салисето? Ты случайно говорил не о своей пушке, которую потерял?
— Нет, нет, господин инспектор… У меня не было оружия… никогда, это слишком опасно, и потом… я знаю, что это запрещено. Ты куда это, Антуан?
— Получить обратно наши вещи!
— Оставайся здесь, тупица! Там нечего брать… Твой бумажник ты, должно быть, потерял где-нибудь в другом месте. Ну, пошли!
На столе в гостиной у Маспи лежали бумажник, золотые часы и пистолет. Дедушка и бабушка веселились.
— Мы еще не потеряли хватку… и потом неплохо сохранить воспоминания о таком приятном визите, не правда ли, Элуа?