— Хорошо, ты становишься благоразумным, это прекрасно, и ты от этого ничего не теряешь. Кто тебя взял в дело?
— Антуан Бастелика.
— Ты был связан с ним?
— Не так чтобы очень, но, выйдя из Бометта, я оказался без гроша… Мои старики не могли меня содержать, как надо… Случаю было угодно, чтобы я встретил Бастелика… Я рассказал ему, откуда вышел, и он предложил взять меня с собой… Я должен был стоять на страже, пока он действовал.
— Сколько же ты взял?
— Кольцо и пятьсот франков…
— А твой отец?
— Мой отец?.. А! Это потому, что вы вообразили себе, что старик был с нами? Вы попали пальцем в небо! Эта работа не для него! Его время ушло! Он довольствуется мелочевкой… Ему не угнаться за теперешними делами!
— А ты, конечно, считаешь себя очень сильным?
— Я потерпел неудачу, ну и что?
— Бедолага! Только что вышел из Бометта и опять туда вернешься довольно надолго, а ты воображаешь себя очень умным? Это и есть, по-твоему, прекрасная жизнь?
— Это касается только меня!
— Согласен… Кто еще был с тобой и Бастелика?
— Никого.
— Как хочешь… А что касается Итальянца, которого выловили в Старой Гавани, у тебя нет никаких соображений по поводу того, как он туда попал?
— Вы пытаетесь и это на меня повесить?
— Нет, ты слишком мелок для такого дела, но… ты мог слышать разговоры о нем, и, если ты нам сообщишь какую-нибудь интересную информацию, тебе это зачтется… не так уж весело проводить лучшие годы молодости в тюряге… Что ты об этом думаешь?
— Я думаю, что вы мне надоели!.. Я ничего не знаю об этом Итальяшке, да и знал бы — не сказал!
— Как тебе угодно… У тебя еще будет время, чтобы поразмыслить. Назагораешься так, что станешь похож на сухофрукт.
На очной ставке с Бастелика Ипполит не изменил своих показаний. Со своей стороны Антуан подтвердил заявление молодого Доло. И проделал это довольно развязно.
— Вы понимаете, господин инспектор, я расчувствовался, когда встретил этого парня, страдающего оттого, что он ничего не может предложить своей невесте. Я подумал об одном чудесном кольце. Все это, конечно, сантименты, да? Вот почему я его взял с собой… теперь я об этом жалею… Если бы нас было много, то уж, конечно, я бы не стал предлагать это дело какому-то юнцу! С этими сопляками всегда рискуешь!
— Ты врешь, Антуан.
— Вам придется это доказать, господин инспектор…
— Я это докажу.
В то время как перед Бастелика и Ипполитом вырисовывалось совсем не радужное будущее, Бруно и Пимпренетта, взявшись за руки, прогуливались по парку в районе Маяка, который был их убежищем. Они отыскали свою скамейку, к счастью, свободную, и уселись. Девушка тут же прижалась к своему возлюбленному.
— Это правда, ты огорчился, когда узнал, что я выхожу замуж за Ипполита?
— Я предпочел бы умереть!
Пимпренетта вскрикнула и от былого страха и от удовольствия одновременно.
— Ты бы смог себя убить?
— Если бы ты меня разлюбила, я ни с чем бы не посчитался!
— Но я никогда не перестану тебя любить!
— И даже став женой Доло?
— Это чтобы тебе отомстить!
— За что?
— За страдания, которые ты мне причинил!
— Я?
— Ты или я, кто из нас работает в полиции?
Бруно отодвинулся немного от Пимпренетты и строго сказал:
— Послушай, Пимпренетта, с этим надо раз и навсегда покончить! Или ты соглашаешься стать женой полицейского и начинаешь вести себя прилично…
— Ты считаешь, что я себя веду неприлично? И это твоя любовь? Ты говоришь, что любишь меня, и тут же оскорбляешь?
— О! Святая Матерь, сжалься надо мной, или я ее задушу. Вот упрямая ослица. Я же хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной! Я не собираюсь носить тебе передачи в тюрьму по воскресеньям! И если у меня будет жена, которую я буду видеть лишь время от времени, нет, я уж предпочитаю сразу же расстаться. Я попрошу перевести меня куда-нибудь, и ты обо мне больше никогда не услышишь!
— Ты меня оскорбляешь… ты мне угрожаешь… И ты собираешься скрыться подальше от меня? У вас в полиции довольно странная манера демонстрировать свою любовь! Но, поскольку я люблю тебя по-настоящему, я сделаю все, что ты захочешь.
Глава 5
Несмотря на пессимизм, вызванный долгим топтанием на месте в расследовании, которое не давало никаких результатов, дивизионный комиссар — против своей воли — все-таки поддался спокойным и убедительным доводам инспектора Пишеранда.
— Как у нас с делом о ювелирном магазине?
Полицейский пожал плечами.
— С этим все ясно, и я бы уже закрыл дело, но хочется разделаться одним махом и с делом об убийстве Итальянца.
— Объясните мне, как этого достичь? Я, в свою очередь, изложу все нашему начальству!
— Сначала рассмотрим дело о ювелирном магазине: мы задержали Бастелика и Доло. Последний — новичок, без опыта, да и Антуан никогда не был заводилой. Невозможно, вопреки тому, что он рассказывает, чтобы он пошел на это дело в одиночку, и прежде всего потому, что это не соответствует его характеру…
— Но ведь он мог измениться!
— Не в его возрасте! К тому же, поглядите на него: он носит начищенные ботинки, яркий галстук и безупречно сшитый костюм… Бастелика не будет подставлять голову… Нет, двое других точно принимали участие — Салисето и Боканьяно… Я хочу заставить их сознаться, и как можно скорее.
— Почему не сейчас же?
— Потому что уверен, что Салисето или Боканьяно убили Ланчиано, чтобы ограбить его, кто-то из них двоих и провернул это дело втайне от другого. Он не доверял ему, так же как и полиции, а может, и еще больше! Если Салисето или Боканьяно припрятали генуэзские драгоценности в надежном месте, я только окажу ему услугу, если засажу на несколько лет… тем самым я избавлю его от соблазна реализовать одну-две вещицы из украденного и обелю в глазах его товарищей… Понимаете?
— Очень хорошо.
— Действительно, за Салисето и Боканьяно ведется строгое наблюдение, чтобы помешать им бежать… Они, должно быть, не понимают, почему мы их не сажаем, как полагается подлинным уголовникам, они убеждают себя, что мы просто дураки, и это придает им чувство безопасности, ложной, конечно. Я думаю, что, успокоившись, убийца сделает какой-нибудь неверный шаг, и это позволит мне его арестовать.
— А у вас нет более точных соображений относительно преступника?
— Тони Салисето… Итальянец. У него уже была какая-то информация, он ведь обратился к главарю, а не к кому-то из подчиненных, и к тому же Боканьяно слишком глуп… Патрон, я у вас прошу еще несколько дней.
— Хорошо.
— Спасибо.
У Маспи в доме все было по-прежнему на грани развала. С тех пор как взбунтовалась Селестина, со времени ареста Ипполита, у дедушки и у Элуа было чувство, с которым они не могли мириться, что с их желаниями в доме больше никто не считается. Долгие годы зависимости оборвались в одну секунду. Теперь Селестина даже и не пыталась обходить в разговорах запретную тему — Бруно. Все действительно развалилось с тех пор, как Маспи вернулись домой после несостоявшейся помолвки. Едва Селестина успела положить свою сумку на стол в гостиной, как тут же обратилась к своему мужу с такой озлобленностью, какую трудно было представить в обычной женщине, любящей и почтительной:
— Посмотри на меня, Элуа. И тебе не стыдно?
Остальные замерли и оставались неподвижными, как в каком-нибудь фильме «новой волны». Маспи Великий, еще не привыкший к подобным выходкам, хотел как-то восстановить свой авторитет:
— Что это за манера разговаривать с мужем, которого ты должна уважать?
Селестина насмешливо улыбнулась:
— Кто тебе это сказал?
— Что сказал?
— Что я должна тебя уважать?
Растерявшись, Маспи Великий пробормотал:
— Ну! Потому что это закон… в конце концов закон…
— Но на закон тебе ведь плевать?
— Только в одном смысле этого слова!
— Да нет здесь никакого смысла! Ты нас всегда учил, что закон и полицейские — это все не для тебя… И к тому же ты довольно часто сидел в тюрьме именно из-за того, что нарушал закон.
— Ну и что?
— А то, что теперь не надо взывать к закону, чтобы надоедать мне!
— Надоедать?
— Конечно! И мне на закон плевать, так же как и тебе, и нечего толковать тут о том, чтобы его соблюдать!
Вмешался дедушка:
— Элуа, не позволяй ей говорить с тобой в таком тоне! Подумай, какой пример она подает твоей матери!
Селестина вывела старика из игры в одну минуту:
— А вам, дедуля, лучше убраться в свою комнату, пока я еще не слишком разнервничалась, иначе вам придется искать обед в другом месте!
Маспи возмутился:
— Селестина! Я тебе запрещаю…
— Ты! А я тебе говорю…
Именно в этот момент началась новая эра в доме Маспи. Элуа, несмотря на первый момент растерянности, не пожелал вот так сразу признать свое полное поражение. И пока дедушка и бабушка торопливо удалялись в свою комнату, чтобы еще раз не попасть в шквал надвигающейся грандиозной ссоры, он принял торжествующий тон:
— Селестина, ты меня к этому не приучила… Ты обращаешься со мной, как с самым последним…
— А кто ж, как не самый последний позволяет оскорблять свою жену, даже не попытавшись ей помочь?
— Что ты такое говоришь?
— А, может, ты не слышал, как со мной разговаривала Перрина?
— Когда говорят о Бруно Маспи, я не вмешиваюсь! Мне и так стыдно!
— А мне стыдно за тебя!
— Я запрещаю тебе говорить об этом человеке, которого я и знать больше не хочу!
— Ты его не хочешь больше знать? Ты круглый дурак! Во всяком случае, не осмелишься же ты утверждать, что он не был красив, наш мальчик, когда родился!
Элуа сомнительно скривил губы.
— Красив… не стоит преувеличивать… К тому же мне интересно знать, в кого ему быть красивым?
— В меня! А ты помнишь, какая я была тогда, когда мы его сотворили, нашего мальчика?
Маспи не понравился такой поворот в разговоре, ибо это выбивало почву у него из-под ног.