— Ты не хочешь, чтобы я был рядом, Дьедонне? Скажи мне это сразу, и так по крайней мере будет более откровенно!
Его друг стал протестовать, но не очень убедительно. Его поведение так заинтриговало Элуа, что он решил пока не проявлять своего самолюбия и подождать. Он схватил Адоля за больную руку:
— Ну давай! Хватит быть тряпкой, Адоль, собирайся на рыбалку!
Перед тем как уйти, Маспи решил поинтересоваться, как дела у Пимпренетты. Ее мать сухо ответила:
— Она в больнице.
— В больнице? Господи помилуй! Она больна?
Перрина пожала могучими плечами.
— Да, больна, мой бедный Элуа, но не в том смысле, как ты думаешь. Мадемуазель влюблена, ведь я, ее мать, никогда не могла поднять ее раньше восьми часов утра, а теперь — не было дня, чтобы она не устраивала дома представления. И почему это все? Чтобы мчаться ждать своего Бруно.
Элуа вздохнул облегченно.
— Ну, это не страшно! Вы меня чуть не испугали, Перрина!
— Маспи, я вас очень уважаю, вы это знаете, но, по правде сказать, оттого, что моя Пимпренетта с вашим Бруно, у меня внутри все переворачивается!
Мужу Селестины не пришлось по вкусу такое высказывание. Он потихоньку, но решительно вновь подтолкнул Дьедонне, который, по всей видимости, изменил свои намерения и хотел увести его поскорее на рыбалку.
— Минуту, Адоль!.. Мадам Перрина, скажите точно, что вы хотели сказать?
— Что Бруно — не пара для моей дочери.
— Это отчасти и мое мнение, но раз уж дети любят друг друга, то я не буду уж слишком придирчив.
— Что? Вы только подумайте! Да это не вы нам делаете одолжение. Это я, я считаю, что моя Пимпренетта в десять раз лучше вашего сына!
— В десять раз?
— Скорее в сто раз!
Элуа долго рассматривал свою давнюю приятельницу, прежде чем сухо произнести:
— Мадам Адоль, я пытаюсь напомнить себе, что знаю вас уже очень давно, чтобы не выложить вам прямо тут в лицо всю правду-матку и не призвать быть поскромнее!
— Ну а кем вы сами себя считаете?
— Тем, кого всегда уважали, мадам Адоль, и мне жаль, что я не могу сказать того же о вас!
— Неправда, Элуа!.. Я терпелива, но всему есть предел! И все, что вы здесь можете напеть, не заслонит того, что ваш сын как-никак полицейский.
— И что дальше?
Сбитая с толку вопросом, похожим на вызов, Перрина не нашла ничего другого, как глупо повторить:
— Полицейский… Он же полицейский…
— Бруно — полицейский? Согласен. Но не простой полицейский! Можете себе представить, я беседовал с комиссаром Мурато по-дружески…
— По-дружески?
— Вот именно! По-дружески! Он мне признался, что без Бруно даже не представляет, как выбраться из создавшегося положения!
— И вы находите это нормальным? Вы считаете, что это подходит для семьи, которая…
— Я запрещаю тебе осуждать мою семью!
— Я это делаю не ради своего удовольствия! Но так как эта дура Пимпренетта стала уже почти членом вашей семьи…
— Если я соглашусь ее взять!
— Вы откажете моей единственной дочери? Девочке, которой все, кто ее видит, только восторгаются! Да все падают на колени, когда она проходит по Канебьер, вот!
— Да она всего лишь мелкая воровка и ничего больше!
— И больше ничего? Несчастный! Да все свое приданое она себе наворовала в порту!
— Вот именно, мадам Адоль, вот именно! Я себя спрашиваю, желательна ли такая супруга для инспектора, перед которым открывается прекрасное будущее?
— Элуа, вы меня знаете. Я, конечно, обеспокоена, ведь если вы не разрешите сыну жениться на моей дочери, она наложит на себя руки. А если она убьет себя, то я клянусь Святой Богородицей, отправлюсь на улицу Лонг-дез-Капюсин и устрою там резню! А ты, Дьедонне, позволяешь оскорблять твою дочь, даже не пытаясь ее защитить!
— Я отправляюсь на рыбалку.
— Он идет на рыбалку! Вы слышите? Меня смешивают с грязью, топчут ногами Пимпренетту, а он идет на рыбалку! Господи, вы что, хотите, чтобы я осталась вдовой?
Этот вопрос, кажется, совершенно не смутил Адоля, вся его реакция состояла лишь в том, что он стал убеждать Масли отправиться с ним в порт.
Они вместе вышли, и по дороге, уже почти дойдя до его моторной лодки, Дьедонне ограничился лишь замечанием:
— Эта Перрина, когда надо быть храброй, она храбрая, но иногда слишком невыносима… слишком!
А потом они рыбачили.
Время от времени Элуа украдкой посматривал на Дьедонне, подмечая, как тот морщит лицо и подергивается. Несомненно, Адоль страдал, и Маспи Великий не хотел видеть его страдания.
— Дьедонне, давай перекусим?
— Как хочешь…
— Конечно, перекусим!
Элуа открыл сумку, которую принес его друг, разложил провизию на скамейке в лодке и предложил колбасу хозяину. Тот покачал головой:
— Я не голоден… только пить хочу.
— Ты в самом деле болен, Дьедонне?
— Эта рука…
— Тебе необходимо пойти к врачу.
Пока Адоль пил, Элуа спокойно закусывал, как человек, для которого прием пищи — это предлог для торжественного ритуала, который он никогда не нарушал.
— Дьедонне, тебе, наверно, любопытно, почему я пришел к тебе утром?
— Почему?
— Чтобы поговорить с тобой.
— Ну?
— Вчера вечером Селестина наговорила мне много странного…
И Маспи Великий подробно изложил точку зрения своей жены по поводу ошибки их совместной жизни и заключил в конце:
— Селестина не такая уж умная, но у нее есть здравый смысл… Ты думаешь, она права, Дьедонне? И мы были обречены с самого начала? Эй, Дьедонне, я с тобой разговариваю!
Дьедонне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вновь вернуться к реальности.
— Я… ты меня извини… я… я…
Элуа сразу забеспокоился.
— Дьедонне, что с тобой? Ты, кажется, теряешь сознание?
— Я… я думаю, что… что… нет…
Элуа успел лишь подняться и перешагнуть через скамейку, которая их разделяла, чтобы подхватить Адоля, который повалился вперед.
— Боже мой!.. Да не может быть, чтобы ты так страдал от ревматизма!
Он похлопал по щеке своего товарища.
— Эй! Адоль! Приди в себя! Нужно возвращаться, и тебе необходимо лечь в постель… Я пойду поищу врача… и если тебе совсем плохо, он тебе сделает укол…
Тут он заметил капельку крови, которая скатилась на отворот рукава и тыльную сторону ладони Дьедонне, оставляя за собой темно-красный кровавый след. Маспи оторопело замер, потом, переворачивая потерявшего сознание, он принялся стаскивать с него пиджак. Резким движением он оторвал рукав рубашки и остановился пораженный перед пропитанной кровью повязкой, которая оказалась у него перед глазами.
— Странный ревматизм…
Он снял повязку и тут же почувствовал приступ тошноты. Запах, который исходил от раны, не оставлял никаких сомнений: там началась гангрена… За свою жизнь Элуа достаточно нагляделся на ребят, задетых пулями, чтобы узнать рану от огнестрельного оружия… У Адоля в руке была пуля. Маспи повернулся и вновь уселся на свою скамейку. Все еще разглядывая рапу, он мало-помалу начал прозревать. Дьедонне… несчастный Дьедонне, на которого никто не обращал внимания… Дьедонне, которого жалели… Дьедонне, который у себя дома позволял верховодить Перрине… Целый мир, на который Элуа всегда полагался, вдруг рухнул. Ему казалось, что вместе с повязкой, которую он сорвал со своего друга, он откинул занавес, который так долго скрывал от него действительность. Селестина была права… а вместе с ней и Бруно… Фелиси… Элуа не знал, чего он хотел больше от Дьедонне: заставить его подтвердить, что его жизнь не удалась, или признать, что его лучший друг — гнусная сволочь.
Под палящим полуденным солнцем Адоль пришел в себя и сразу же понял, что произошло. Инстинктивно он прикрыл рану рукой, как будто пряча ее.
— Не стоит, Дьедонне…
Тяжело дыша и охая, мужу Перрины удалось подняться. Он не осмеливался посмотреть на Маспи.
— Забавный ревматизм, а?
— Просто… просто несчастный случай…
— Ого! Я сильно сомневаюсь, что ты сам пустил себе пулю в руку, чтобы развлечься! Кто это тебе сделал, Дьедонне?
— Я не знаю…
— А! Да нет, ты знаешь!.. Ты хочешь, чтобы я назвал тебе его имя? Бруно Маспи… это он выстрелил в твою лапу, дрянь ты эдакая, в тот день, когда ты попытался его убить! Убить моего сына, сволочь!
Сломленный, Адоль опустился на свою скамейку.
— Я был вынужден…
— Потому что ты убил Дораду?
— Да.
— Ты боялся, что она заговорит?
— Да.
— И по той же причине ты убрал Пишеранда?
— Да.
— Я отказываюсь в это поверить… Ты — убийца…
— Это не моя вина… Я был вынужден.
— Рассказывай!
— Перрина послала меня встретить одно из наших судов, которое прибывало из Генуи… Капитан признался мне, что к ним на борт поднялся человек… человек, которого, по всей видимости, разыскивает итальянская полиция… Я страшно разозлился, потому что не хотел заниматься с этим нелегальным пассажиром. Из-за них всегда возникают неприятности… Я возвращался домой, когда увидел мужчину, прислонившегося к стене и, казалось, едва державшегося на ногах. Ты знаешь, какой я, Элуа? У меня слишком мягкое сердце… Я подошел к этому симпатичному мужчине. Он оказался итальянцем. Он спросил меня, знаю ли я человека по прозвищу Фонтан-Богач. Меня это насторожило.
Через несколько минут разговора я понял, что передо мной тот самый нелегальный пассажир. Я сказал ему, что я и есть Фонтан, отвел к себе в маленький кабинет, бывшую прачечную комнату позади дома. Там бедолага разорвал свой пояс и высыпал перед моими глазами такую груду драгоценностей, что я просто был ослеплен! Удача… Элуа, настоящая удача… почти миллион франков… есть с чем вновь начать свою жизнь.
— С Эммой Сигулес?
— Да… Между мной и Перриной уже давно ничего нет… и я догадывался, что Пимпренетта скоро выйдет замуж и покинет дом… Я думал, что в Америке смогу стать тем, кем никогда не буду в Марселе… Я проводил Ланчиано в свою кладовую, утверждая, что только там он сможет скрыться от полиции… Там я его убил… и бросил тело в воду после того, как забрал драгоценности. Затем отправился их прятать.