— Тебе плохо? Господи, Пашенька… я и не думала, что ты её помнишь. Столько времени прошло, ты же совсем крохой был! — запричитала она виновато, сбивчиво и торопливо. — А мы с Динкой всегда похожи были, особенно голосами, нас и по телефону постоянно путали, хотя я старше на пять лет…
— Кто вы? — хрипло перебил её Павел, глядя на незнакомку во все глаза, медленно принимая и осознавая тот факт, что это не мама. Он знал, что чудес на свете не бывает, чёрт возьми, он слишком хорошо это знал, и всё же так легко и сладко было на несколько мгновений позабыть об этом, видя перед собой волнистые белокурые локоны и знакомый внимательный взгляд из-под ресниц, слушая родной голос… Пусть на минуту, ну хорошо, пусть всего на полминуты — но у него снова была мама. Живая, здоровая, чуть-чуть постаревшая, но всё-таки до боли его мама, воспоминания о которой, оказывается, он всё ещё бережно прятал глубоко в сердце — даже столько лет спустя.
— Так я Нонна, её сестра. Получается — твоя тётка… Вот меня ты, наверное, точно не помнишь. И бабушку свою… бабу Веру… забыл?
Павел молчал, пытаясь вместить в раскалывающуюся голову внезапное появление тётушки из Владивостока и не свихнуться при этом. Сейчас, когда первый шок потихоньку начал проходить, он вспомнил и о наличии кровных родственничков, и о своём давно сформировавшемся к ним отношении.
На смену нежности, любви и застарелой тоске вдруг пришла свежая ярость, всплеснувшаяся в нём с неожиданной силой.
— Вы зачем меня разыскали? — отрывисто и зло спросил он, поднимаясь на ноги. — Чего вам от меня нужно?
— Пашенька! — ахнула тётя Нонна. — Зачем ты так? Мы же всё-таки родня… одна кровь…
Теперь Павел мог смотреть на неё беспристрастно, потому что окончательно убедился — это не мама. Он отмечал и бегающий взгляд, и заискивающий голос, и какую-то общую виноватую суетливость, что в целом производило не слишком приятное впечатление.
— Ну, во-первых, я вам не “Пашенька”, — начал он. — А во-вторых…
В это время дверь служебного входа, неподалёку от которого происходил этот разговор, распахнулась, и оттуда весёлой стайкой выпорхнули балерины из кордебалета, в том числе и объект обожания Артёма — Тонечка Городецкая.
— Паша, пока!.. — защебетали они наперебой, влюблённо глядя на ведущего солиста и одновременно скользя любопытными глазками по фигуре тёти Нонны, стоящей с ним рядом.
— Пока, девчонки, — отозвался он, неловко переступив с ноги на ногу. Не хватало ещё устраивать семейные разборки на глазах у театральных…
— Давайте зайдём куда-нибудь и поговорим начистоту. Хотя бы вон туда, — он кивнул в сторону расположенного напротив здания театра ресторана “Русский балет”. Того самого, в котором был организован банкет после премьеры. Того самого, где он встретил Дашу…
— Туда-а?… — с сомнением протянула тётушка. — Ты знаешь, я как-то не готовилась к походу в ресторан. И, кажется, кошелёк с собой не захватила… — поспешно добавила она.
Он с досадой поморщился.
— Я вас приглашаю, не думайте об этом. Просто неохота торчать тут у всех на виду и привлекать внимание.
— Хорошо, Пашенька, — покладисто и (показалось?) чуточку фальшиво согласилась она. — Как скажешь.
=72
Москва, 2008–2013 гг.
Никто и оглянуться не успел, как промчались первые несколько лет в академии. И в то же время, как много воспоминаний они оставили! Какие это были насыщенные, потрясающие, наполненные интереснейшими событиями прекрасные годы!
Поначалу ребята в интернате ощутимо страдали от закрытости их учебного заведения. Они словно обитали в изоляции от внешнего мира; образ жизни юных танцовщиков был совершенно непохож на тот, который вело большинство их сверстников. Привычная вольница, родители, друзья, бывшие одноклассники остались лишь воспоминаниями: теперь их реальностью были только интернат и академия. Случалось, девчонки плакали ночами у себя в комнатах, скучая по маме и по дому; мальчишки держались, но тоже явно тосковали.
У них не очень часто получалось просто погулять по Москве, поскольку в академии был всего один выходной. Да и самостоятельно шататься по городу ребятам никто не позволял. Их организованно водили на экскурсии — в Третьяковку, на ВДНХ, в театры или на концерты.
Пашка не жаловался — привык, ведь в детдоме им тоже не разрешалось особо своевольничать. Впрочем, запреты на то и существуют, чтобы их нарушать… Иногда он подбивал Артёма и Шейла на подвиги, и вечерами после занятий они тайком сбегали из интерната, чтобы просто пошляться по улицам и почувствовать себя страх какими взрослыми и самостоятельными. Как правило, в этих прогулках их всегда сопровождала Милка, которая пользовалась куда большей свободой в своей приёмной семье.
В интернате Мила появлялась запросто — чуть ли не чаще, чем у себя дома. Традиционно влезала в окно мальчишеской спальни под одобрительные и приветственные возгласы тамошних обитателей, которые очень быстро к ней привыкли и стали воспринимать практически своей, даром что не “балетной”.
С Шейлом отношения постепенно наладились. В первое время Пашка ещё смотрел на канадца волком, ревнуя — ему казалось, что Шейл пытается “отбить” у него Милку, став для неё более близким другом, чем был он сам. Иногда он даже покрывался мурашками от ужаса, представив, что сделается для подруги менее дорогим, менее значимым и не таким незаменимым, как раньше. Однако Шейл скоро просёк, в чём причина витающего между ними напряжения, и в конце концов припёр Пашку к стенке.
— Я понимаю! — горячо втолковывал он ему, волнуясь и мешая русский с английским. — Она твоя girlfriend, я не хочу проблемы, ты мой друг, да? Я не буду вмешаться, ты и Мила — я уйду, хорошо?
— Не надо никуда уходить, — проворчал Пашка, чувствуя себя дурак дураком. — Милка — не моя гёрлфренд. Мы с ней просто друзья. Как и с тобой. И с Тёмкой. Просто она — девчонка, в этом вся разница.
Едва ли Шейл тогда ему поверил, но вертеться вокруг Милы всё равно перестал. Впрочем, в “просто дружбу” между этой сладкой парочкой в интернате поначалу тоже мало кто верил. Чего стоила одна лишь славная Милкина привычка — заваливаться к Пашке на кровать и лежать там с ним в обнимку! Это называется “друзья”? Пацаны прикалывались над ними, дразнили, спрашивая, когда свадьба, но Милка быстро поставила их на место в свойственной ей насмешливо-язвительной манере. Куда им было понять, что эти объятия — действительно вполне дружеские и невинные, так Пашка и Мила обычно просто подзаряжались и обменивались энергией, словно ещё глубже прорастая друг в друга.
Они знали друг о друге такие вещи, которые не знал больше никто в целом мире. Пашка был в курсе, когда у Милки началась первая менструация — она поделилась именно с ним, а не со своей приёмной матерью, с которой отношения по-прежнему были не слишком-то доверительными. Он даже покупал ей прокладки, потому что она поначалу робела, непривычная и смущённая изменениями собственного организма.
Он же честно рассказывал ей о своих первых любовных переживаниях — так, в седьмом классе он втюрился в Нину Володарскую. Милка подшучивала над его выбором — Володарскую она называла не иначе как “белобрысой дылдой”, однако помогала Пашке по мере сил и возможностей охмурять девочку, ухаживать и даже вызывать ревность.
— Заставишь её ревновать — она сразу взбесится и сама к тебе прибежит! — убеждала Милка. — Все девчонки такие собственницы…
С Ниной у Пашки так ничего толком и не вышло — ну, поцеловались пару раз, оставшись наедине в танцклассе, но на этом их недороман и закончился: в двенадцать лет у девчонки начали активно расти грудь и попа, что стало для неё настоящей трагедией. Она рано по-женски сформировалась, и хотя теперь все парни в академии восхищённо замирали при её виде, для танцев такое телосложение было настоящим смертным приговором. В конце концов Володарскую отчислили.
=73
Вообще в период взросления мальчишкам в академии приходилось туговато — и физиологически, и морально.
Трудно справляться с пробуждающимися, пока ещё смутными, желаниями, когда постоянно видишь перед собой полураздетых девочек, из которых треть красавицы, треть умницы, а ещё треть — умницы и красавицы. Ну и как тут заниматься, если постоянно отвлекаешься, скажите на милость?! А во время дуэтных танцев прикосновения к нежному девчоночьему телу и тесная близость с партнёршей неизбежны… Пашка не сразу привык: поначалу полыхал заревом и сбивался, путался, спотыкался, чувствуя себя неуклюжим и деревянным. Либо наоборот — от смущения принимался так неистово выполнять танцевальные па, что девчонки просто не могли за ним угнаться. Хореограф даже сделал ему как-то замечание:
— Калинин! А нельзя ли… хм… более сдержанно? Не каждая балерина сможет крутить такой амплитудный и высокоградусный ронд де жамб анлер!*
Со своими воспитанниками педагоги обычно не церемонились, были довольно прямолинейными и даже жёсткими. В сердцах могли обозвать какую-нибудь юную балерину коровой, ударить по колену, если не дотянула, или по спине, если она кривая. А уж шлепков по заднице было не счесть — чуть отклячишь эту часть тела, как сразу же раздавалось возмущённое:
— Ну-ка хвост втяни! Полюби ягодицами копчик!
Ещё одним расхожим выражением на занятиях было: “Съешь живот!”
На учеников, особенно на учениц, шло мощнейшее психологическое воздействие. Девочке, показавшей на еженедельном контрольном взвешивании не очень радужный результат, могли запросто сказать, что она — такая жирная — не будет никому нужна ни в балете, ни вообще в жизни. Разумеется, многие девчонки наживали себе массу комплексов, от которых потом ещё долго не могли избавиться. Почти все сидели на диетах и практически голодали. Тонечку Городецкую вечно гнобили за то, что после пяти лет занятий художественной гимнастикой её тело по-спортивному напряжено, а в балете нет места спорту. “Мы тебя из резерва взяли! — постоянно напоминали ей. — Не заставляй нас сожалеть о принятом решении”. Девчонка после такого всякий раз долго рыдала у себя в комнате, а сочувствующий Тёма приносил ей шоколад и яблоки в качестве утешения.