Брат был спасен. Его доставили в больницу, а Матрос поехал домой. Весь день он был в состоянии морального и физического напряжения, не чувствуя абсолютно ничего. Но сейчас силы покинули ополченца. Никогда еще в жизни он так не уставал, как сегодня. Он упал на матрас и накрылся одеялом, чувствуя полное удовлетворение.
Вселенская усталость пробралась в самые потаенные закоулки души Матроса, и, тяжело закрыв глаза, боец уснул долгим и крепким сном.
Эпилог
Вечер. Конец августа. Матрос со своей семьей сидел за столом и отмечал день рождения сына. Было уже поздно, и всем хотелось спать. Жена с дочкой пошли мыть посуду, а ополченец с сыном остались в зале. На экране компьютера шел клип на песню Гарика Сукачева, в котором была нарезка видеофрагментов Великой Отечественной войны. Молодые моряки шли с оружием в руках на фронт.
— Сынок, — искренне начал Матрос, — посмотри на их светлые лица. В их глазах столько искренности, столько веры в Родину. Столько веры в победу. Посмотри, какая у всех выправка, как все они красивы, — продолжал Матрос, описывая моряков. — Вот за них я и воюю. Им отдаю дань уважения за их подвиги. Они для меня герои. Никто другой. Они построили ту страну, в которой я жил двадцать лет. А их дети и наши отцы эту страну разрушили, хоть и жили на всем готовом. Люмпены и ренегаты. А теперь руками разводят и говорят о том, что война — это плохо. А деды воевали. Деды знали, что такое честь. И мы их наследники, сынок. Нас немного, но пока жив хотя бы один из нас, мы будем бороться за правду, за честь и за свою Родину.
Летняя кампания подходила к концу, и финалом ее стал полный разгром всей восточной группировки украинских вооруженных сил. Вся территория от Донецка до границы с Россией уже была под контролем республики. В последние дни августа был взят Новоазовск. Ополчение подошло к самому Мариуполю, вынудив киевские власти поубавить пыл и пойти на переговоры с целью урегулировать конфликт мирным путем.
Кульминацией унижения государства под названием «Украина» стал парад пленных, который прошел на площади Ленина в Донецке в августе, на двадцать четвертый день — день независимости некогда единой страны.
Летняя кампания показала, что горстка людей с общей великой идеей и небольшим количеством патронов могут пойти против воли целого государства. Летние бои доказали, что русский народ не поставить на колени. Русский народ непобедим.
Матрос чувствовал глубину переломного момента в этой войне и удивлялся тому, как за считанные недели ситуация на фронтах повернулась в другую сторону. Он не разделял мнение о том, что нужно вести переговоры, но он был всего лишь обычным бойцом.
На улице стоял солнечный сентябрьский день. Дома никого не было, а Матрос, находясь еще на больничном, мог позволить себе быть за пределами расположения своего подразделения.
Он сел за компьютер и увидел на рабочем столе папку под названием «Война». Боец дважды кликнул по ней мышкой и начал перебирать фотографии, которые накопились за весь период его войны.
Взгляд Матроса задержался на одном из фото, на котором был изображен до боли знакомый ему человек. Несколько секунд ополченец всматривался в фотографию, а затем понял, что смотрит на самого себя.
Фотография была сделана весной, когда Матрос с семьей приезжал, чтобы сфотографироваться у баррикад областной администрации Донецка.
Матрос смотрел на фотографию, а по всему телу пробегала дрожь. Он увидел сорокапятилетнего, слегка наивного человека, который верил, что все образумится, а кровопролитную войну никто не посмеет начать. Он еще не знал, что через пару месяцев ему придется убивать людей, прятаться от самолетов, хоронить друзей и засыпать под минометную канонаду.
На фотографии был изображен мирный гражданин своей страны, а напротив него в военной форме сидел поседевший, бородатый, уставший и израненный воин с позывным Матрос.
Водяной
Где тишина рассеется, останется покой.
Гремят снаряды, но тропами мести,
Суровые спартанцы рвутся в бой.
Их прикрывает артиллерией небесной
Бессмертный воин. Крестный. «Водяной».
Весна 2020-го года. Я стоял у двери его квартиры. Затаившись, вслушиваясь в тишину. Не к лицу была застенчивость и нерешительность, но я ничего не мог с ними сделать.
— Открывай, дядь, — наконец-то осмелился я и набрал его номер.
Дверной замок издал звук, после которого невозможно было отыграть назад. Я мог, конечно, сделать вид, что все хорошо, ведь так оно и было, но не для меня.
— Здоров, сына! Заходи.
Мы бьемся ладонями, хлопаем друг друга по плечу и проходим на кухню. Дядя всегда называл меня «сына», а я его «дядя».
— Шо там, как дела?
Я сажусь за стол и пытаюсь расслабиться. Руки слегка дрожат, но я концентрируюсь на разговоре, понимая, что необходимо создать непринужденную обстановку. В первую очередь для себя самого, прежде чем я расскажу о цели визита.
— Да понемногу, как обычно. Работа, семья. Ты как?
Дядя включает конфорку, ставит кофе и закуривает. Делал он это и десять минут назад, и сорок до того. Перерыв на бездумье или приятная, медленно убивающая тебя привычка.
— Да что, воюем.
Слегка похрамывая, он открывает окно и садится рядом со мной. Дым слишком сильно бьет мне в лицо, но я не сопротивляюсь.
— Как нога?
Дядя слегка щурится и дотрагивается до ноги ниже колена, словно хочет убедиться наверняка.
— Болит, отекает постоянно. Куска мяса ж нет.
— Может, пролечить можно как?
— Да как тут пролечишь. Некогда.
Дядя затягивается. Возникает небольшая пауза.
— Жена как?
— Да тоже понемногу, работает.
Каждый разговор с дядей начинался примерно так. И через два-три стандартных вопроса, которые любые родственники задают друг другу, я начинал теряться и не знал, о чем с ним поговорить. О чем говорить с человеком, которого знаешь всю жизнь? Который пару раз в год приходит на праздники, дарит подарки, а затем снова пропадает на полгода. И не сказать, что это его вина. Или моя. Просто так сложилось. В те давние времена, когда война на Донбассе была лишь публицистикой в мягком переплете по скидке, я был ребенком, потом подростком. В голове — спорт и девушки. Я бессмертный, я самый умный. Да и сильный тоже. А мой крестный — просто крестный. То там работает, то сям. Жена есть. Дочь. Какие-то фильмы смотрит, дом обставил. Машина хоть и китайская, но джип. О чем говорить? Я не знаю. Старый он какой-то. Скучный. Работа, дом. И все по кругу. Воли в нем нет. Не так ты живешь, дядь.
Вот на майдане скачет кто-то. Ничего. Крестный работает дальше. Я диплом защитил. Читаю книги о мотивации и как разбогатеть. Было несколько девушек. Самооценка где-то между Богом и Микки Рурком из фильма «Девять с половиной недель». Крестный стал директором водоканала. Так же видимся по праздникам. О чем говорить? Вопрос уже скорее риторический. Порой мне было жаль его. Мне казалось, что дядя застрял в череде повторяющихся дней, из которых невозможно вынести никакого урока. День сурка, но по-русски. Не так ты живешь, дядь.
Расцвело все вокруг. Какие-то военные столкновения в Славянске. Дядя работает. Я тоже пытаюсь. Нужны деньги на еду, на коммуналку. Ремонта в квартире не хватает. Машину бы когда-то взять. Стали появляться темы для разговоров с крестным. Но мне бы хотелось рассказать ему про позитивный образ мышления, закон притяжения и неисчерпаемые блага вселенной. Кажется, все должны об этом знать. Не так ты живешь.
В Одессе жгут людей. Читал я в умных книжках, что политика для политиков, но внутри что-то екает. И не только екает, а еще сжимается в груди, и некуда этому вылиться. И вроде не был я никогда в той Одессе, только шутки порой попадались про евреев, а внутри больно. Дядя? Отец сказал, что тот не берет трубку уже три дня. Случилось что? Он-то тихий такой, лицо доброе. То ли избили, и лежит он где-то в подворотне, то ли в себя прийти не может. Никто не знает. Телефон выключен.
На четвертый день звонок. Дядя в Славянске. Тихо так, почти буднично, он взял с собой только маленькую сумку и уехал на войну. А через пару дней в сети мы видим его фото. В броне, шлеме и с автоматом. Дядя, который в драке великолепно выступал только лежачим. Дядя, который откосил от армии. Дядя, над которым, мне казалось, не грех было и потешаться, стоит на рубеже жизни и смерти. Поговорить бы, дядь.
Я сотни раз, казалось, был не прав. Мог осуждать его, сидя в удобном кресле где-то на вершине моего величия за ширмой безответственной юности. А он продолжал меня любить, как может любить отец сына.
К горлу подкатил небольшой ком.
— У тебя какие планы, дядь?
— Да мне бы до пенсии дослужиться, демобилизоваться. Дочке как раз на ипотеку соберу. Пенсия хорошая будет. А там, может, устроюсь куда-то.
Это был следующий стандартный вопрос, который я задавал при встрече. Я всячески преодолевал смятение, чтобы хотя бы попытаться приблизиться к чему-то важному, что действительно стоит сказать, но каждый раз встречал в себе сильное сопротивление.
Дядя встал и сделал несколько неуверенных шагов к турке, чтоб долить себе еще немного кофе.
— Болит, падла.
Я посмотрел вниз и все понял без слов. Голени были опухшими.
В июле четырнадцатого года, когда выражение «русский мир» вселяло гордость, наполненную возвращением Крыма, а донецкое ополчение повторяло мантру «русские скоро придут», в одном из сражений мой крестный попал в засаду. По неудачному стечению обстоятельств, Водяной (позывной моего крестного), не умея воевать, опираясь лишь на мысль, что у русского умение воевать в крови, в результате то ли дружеского, то ли встречного огня получил сильные ранения ног и по окончании этой огнестрельной неразберихи попал в плен.
— Еще кофе?
— Давай, дядь. Спасибо.
Измученный ранениями, понимая всю безысходность своего положения, передо мной сидел крестный и улыбался так по-родному. Словно ему было куда уходить из армии. Словно у Донецка еще был шанс стать частью России.