— Мама, ты же сама говорила… Нельзя откладывать все на «потом».
…А парты чистенькие, сверкают. Придут новенькие и угадают: «До нас здесь был десятый „а“».
— Сильва, ты здесь? — в дверях их классный руководитель. — Пора готовиться к вечеру.
Девочка растерянно поднялась из-за парты.
— Я и готовлюсь, Изабелла Юльевна… Я вспоминаю. А знаете, я не хочу уходить отсюда.
Учительница кивнула.
— Рада от тебя это слышать, Сильва. Но жизнь широка…
Сильва взволнованно заговорила:
— А что нас ждет, Изабелла Юльевна? Новая парта? Вот у моих родителей, у вас была героическая юность. Вы знали Котовского, помните первые бои за Советскую власть. А будет ли у нас поле боя? Или только чертежные столы, рейсфедеры, формулы…
Учительница улыбнулась:
— Пожалуй, день самый подходящий для таких раздумий. Что тебе сказать? Обычно мы, учителя, в таких случаях всегда говорим, что ваше поле боя — вдохновенный труд, и это тоже героика. Впрочем, я как-то слышала, ты это и сама говорила своим «ежикам». — Она помолчала. — Юность у вас еще только начинается, а небо над Европой и миром хмурится. Боюсь, что испытаний вам еще хватит по уши. Совсем не праздничный разговор, — сердито оборвала она себя.
Сальма Ивановна заметила в этот день, что Сильва молчаливая, задумчивая. Свернула географическую карту в трубочку, учебники рассовала по ящикам: и все это — будто отсутствует, будто руки работают, а мысль далеко…
— Что, Сивка, жалко школу оставлять?
Кивнула.
И все в этот вечер собрались непривычно тихие, серьезные. Куда только испарилось лукавство с худощавого лица Миши Ханта? Что же ты не распеваешь свои подслушанные у старших песенки, Алла Гринева? Когда мы услышим от тебя, Юра Будыко, что Капабланка должен был сыграть не на це-пять, а на аш-семь? Да что с тобой, десятый «а»? Что ты потерял?
Мы встретим много школ опять
И формул строй таинственный,
Но наша школа номер пять
Останется единственной.
Да, у десятого «а» и поэты свои есть!
После них на сцену поднимается директор школы. Она заметно волнуется. Какие найти слова — не для напутствия, а для вооружения юности?
— Мы уже сказали вам все, что могли. От души желаю вам счастья, ребята. А чтобы каждый из вас знал, что думает о нем школа, мы приготовили для вас вместе с аттестатами характеристики. О каждом. Они прозвучат только здесь.
Это ново! Это сюрприз! Они сидят в ожидании, настороже.
Сильва думает: «Сейчас вспомнят, как я здорово подсказывала в седьмом. И как в восьмом вытягивала Онегина из дворянского болота».
— Сильвия Воскова, — говорит директор, вручая ей аттестат. — Мы будем помнить тебя, как дисциплинированную, способную и умную ученицу. Как человека большой гражданской честности. Мы знаем, как дорого тебе все, что связано с нашей революцией, и какой бой ты задавала тем, кто на завоевания отцов смотрел, как на свою личную собственность. Пусть же исполнится твое самое заветное желание: найти когда-нибудь случай, чтобы проявить свою волю и свой характер. Будь счастлива, девочка.
Да. Она будет счастлива. Только сразу ли? «Можно, я приглашу тебя на танец, Эдик?.. Я решила идти в электротехнический, а ты?.. Вальс — это самый красивый танец… Жизнь — это самая замечательная штука.
Миша, кажется, тоже в ЛЭТИ… А Шаров и Феноменов — в медицинский… Будыко — тот откопал астрофизику, Майка — сероводород… Расходятся наши пути, но где-то же они должны сойтись? Только где и когда?»
Учителя знают: долго их не удержишь в зале. Такова традиция: на набережную Невы и занять всю мостовую, не иначе!
Их принимает прозрачная белая ночь. Безмолвно наблюдают за ними бронзовые матросы с памятника «Стерегущему». Молодой Суворов повелительно призывает их со своего гранитного пьедестала к постоянству. Терракотовые кубы Марсова поля вызывают в их памяти героев, создававших наиновейшую историю.
— Ребята, — сказал кто-то вполголоса. — Смотрите. Здесь погребен комиссар Восков Семен Петрович. Сильва, а ведь ты тоже Воскова и… Семеновна. Послушай, а это…
Она предупредила вопросы:
— Здесь лежит мой отец, ребята.
Они стояли недоуменные, сбитые с толку ее ровным голосом, не понимая, как же это они проучились десять лет рядом с дочерью такого человека и ничего об этом не знали.
— Могла бы открыться и раньше, — вздохнула Лола.
— Да, жизнь-то у твоего отца какая героическая! — поддержали ребята. — Рассказала бы нам…
Она ответила коротко:
— Видеть отца мне не довелось.
Замолчали. И только когда подошли уже к Летнему саду, Миша Хант тихо спросил:
— А Иван Михайлович?
— Это мой второй отец, Миша. Он воспитал меня и многим, очень многим я обязана ему.
Ей захотелось домой.
— Ребята, вы не сердитесь… Мне нужно к маме.
— Последняя наша ночь! — возразил кто-то.
Сальма Ивановна не спала, вышла к дочери с книгой.
— Мама, я стою перед трудным выбором. Могу стать инженером, врачом, могу идти на литфак. Что делал отец, когда ему нужно было выбирать, вот так, как мне?
Сальма Ивановна заглянула в глаза дочери.
— Ты это серьезно? Не ожидала. У Воскова никогда не было возможности для подобного выбора. Иногда случалось, он стоял перед дилеммой — бездействовать или действовать и сигануть за решетку. Я однажды попыталась подсчитать, сколько раз он сидел в тюрьмах — невозможно!
— Мама, но и в революции есть разные пути.
— Я тебя понимаю. Он рассказывал, что когда-то в Харькове его спросили в комитете: «Что ты предпочитаешь, товарищ Семен, каторгу или эмиграцию?»
— Мам, да ведь это же настоящая жизнь — из пучины в пучину, из бездны — в пламя…
— Да, ты действительно дочь Воскова.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.КЛАД В ПОЛТАВСКОМ САДУ
Между ним и Родиной оказался океан. А еще недавно его звали к себе полтавчане, екатеринославцы, звала рабочая Одесса. Они знали, что товарищ Семен обставит жандармов там, где спасуют другие.
Неожиданный вызов в комитет.
— Семья большая?
— Здесь один. В Полтаве — мать и четверо младшеньких.
— Имей в виду, за тобою слежка. Они поставили на ноги всех своих филеров. На квартиру к Фишкареву не возвращайся. Вообще-то надо бы тебе уехать. Но…
— В чем дело, товарищ? Не тяни кота за хвост.
— Нам нужна типография, товарищ Семен. Мы обшарили весь Харьков — ни одной наборной кассы без надзора полиции. Кто-то из эсеров проговорился, что у них кассы зарыты в Полтаве. Это будет твое последнее задание для Харькова. Возьмешься?
Задумался.
— Дайте Фишкарева и еще двух ребят, владеющих оружием. Типография будет.
Он начал энергично действовать. Двое парней, отданных ему под начало — совсем еще мальчишечка Родион, подносчик тары с завода «Гельферих-Саде», и второй, постарше, репортер из газеты «Волна», — обходили знакомых им эсеров, искали следы наборных касс. Семен в это время, вспоминая подарок ялтинцев, кроил чемоданы, в которых можно было бы уложить для перевозки шрифты. Илье он поручил немедленно примириться с отцом и выхлопотать себе комнатку рядом с прачечной. Илья запротестовал.
— Зачем я пойду к отцу? — кричал он. — Кланяться в ножки? Мы с ним идейные враги!
— Да это же прекрасно, — уговаривал его Семен, в душе искренне жалея товарища, — когда идейный враг работает на наше общее дело.
— Идейный враг вообще, но не отец, — выходил из себя Илья. — Разве у теоретиков где-нибудь сказано, что революционер вправе унижать себя для пользы дела?!
— Теоретики-революционеры всегда мечтали о своей типографии, — отшучивался Семен.
Ежедневно он менял жилье, о котором знал только Илья.
Подал о себе знать репортер. Они встретились в сквере.
— Эсер Яшка Френч знает, где зарыты кассы. Знает, но молчит. Слушайте, Семен Петрович, вы не учились с этим типом? Я видел у него школьную фотографию, и вроде бы рядом с ним сидите вы.
— Ну как же. Яшка — полтавчанин. Год мы отсидели на одной скамье, только школа была ремесленной. — Улыбнулся. — Вы что, по развернутым ушам[5] меня узнали?
В этот же вечер Семен пошел к Френчу. Он знал, что Яшка захватывал с эсерами оружейную мастерскую, но как только началась волна арестов, быстро объявил, что заблуждался, и на всякий случай женился на дочери исправника полиции. Френч встретил Семена радушно, подал знак жене, и на столе появились дорогие вина, закуски. Семен от трапезы не отказался, с полчаса утолял голод, пока его однокашник упоенно вспоминал о «порывах восставшей юности».
— А ты сейчас с кем, Самоша? — спохватился тот. — На что живешь, где лямку тянешь?
Семен дал понять, что это не общий разговор. Яков Френч вскочил из-за стола, извинился, выпроводил жену из комнаты.
— Говори же, — нервно предложил он. — В какой ты партии?
Семен нарочно замедлил с ответом.
— Наша группа пока вне всех партий, — грозно шепнул он. — Террористы-индивидуалисты. Охотимся за знатным лицом. Но это только подход, Яша, к фигуре, облаченной еще большей властью.
Френч схватил рюмку, жадно выпил, глаза его недобро сверкнули:
— Это что-то новое. Я думал, Самоша, у тебя хватит смекалки понять, что время уже не то. Надо же, — вырвалось у него, — террористы, да еще с уклоном в высокопоставленную фигуру. Предупреждаю, я этого не слышал.
Восков аккуратно положил себе на тарелку салат.
— Не слышал — и не надо. Но я думаю, старому товарищу ты не откажешься помочь. Приюти на две-три ночи.
Френч встал из-за стола, для чего-то подошел к двери, прислушался.
— К сожалению, Самоша, эта квартира не моя. Она принадлежит тестю, а он служит… гм… в полиции.
— Видишь ли, — Семен понял, чем его взять. — Меня схватят, как только я высуну нос на улицу.
— Тогда ты не имел права заходить сюда! — взвизгнул Френч. — Это элементарное нарушение конспирации! Меня тоже могут забрать. У меня боевое прошлое! — Он перехватил насмешливый взгляд Семена и вдруг жалобно застонал: — Честное слово, я все для тебя готов сделать. Только не подведи меня сейчас.