— Мы должны выступить! — заявил Восков.
— Это будет выглядеть, как вмешательство в дела Америки, — возразил Дейч.
— Слушайте, Дейч, — угрожающе произнес Восков, — мы для того и создали свою газету, чтобы помогать эмигрантам, помогать революционной России. В лице Малкова — обе эти силы. Я подниму против вас все наши рабочие союзы!
Дейч вынужден был уступить. Газета открыла кампанию в защиту политического беженца.
Семен выступал на митингах по нескольку раз в день — на улицах, в мастерских, в порту, на вечерах русских отделов.
— Федор Малков должен быть на свободе! — заявлял он. — Царизм заслужил, чтобы получить эту оплеуху от международного рабочего движения.
На одном из митингов он встретил Джона Рида.
— Алло, мистер Восков, — приветствовал его Рид. — Скажите для моей газеты, как вы оцениваете действия имиграционных властей, решивших выслать мистера Малкова обратно в Россию?
— Как величайший подарок Николаю Романову и его вешателям, — громко ответил Восков.
Из толпы раздались возгласы «Позор!» «Предательство!».
Лиза однажды сказала мужу:
— О себе уже не говорю, но сына ты не видел две недели.
— Вот погоди, вернемся в Россию, — он вздохнул, — отберем у Ромашки власть и до того по-семейному заживем…
— Ну, не лги! — сердилась она. — Никогда-то Семен Восков не будет жить в четырех стенах, по-семейному, — передразнила она его.
Он засмеялся, нежно обнял жену.
— Вот видишь… Ты уже годишься в шаманы.
Поднял в воздух сына, огляделся, увидел на полу матрацы.
— Ага. Гости нас с тобой не обходят. Но в этом тоже кусочек счастья, да?
— Да, да, — ворчливо сказала она. — Ты уж рад весь свой столярный цех из одной миски накормить. Сам-то ешь?
— Когда время позволяет, — честно сказал он. — Гуд бай.
Уже сбегая с лестницы, он услышал крики маленьких газетчиков: «Федор Малков на свободе! Федор Малков на свободе!».
— До чего здорово, джентльмены! — крикнул он, разворачивая газету на трибуне. — Матроса с «Потемкина» Николашке не выдали. Вот что значит, когда мы все заодно!
К Лизе постучались через час:
— Вы только не пугайтесь. Вашего мужа немножко ранили… После собрания… Его сейчас привезут.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.ПОСЛЕДНЕЕ МИРНОЕ ЛЕТО
— Ты ранен?
— С чего ты взяла!
— Уотс ронг уиз ю?[12]
— Ай эм ол райт.[13]
— Тогда почему ты молчишь?
— Не люблю чувствовать себя беспомощным… даже перед стихией.
Это было третье Сильвино знакомство с горным югом. В тридцать седьмом — пеший маршрут по Военно-Осетинской дороге, в тридцать девятом — высокогорный лагерь у подножия Эльбруса, и вот сейчас предстоял переход через перевал Донгуз-Орун с выходом на Сванетию.
Были долгие колебания. Не хотелось оставлять маму, которая что-то затосковала, как это всегда случалось, когда задерживались вести о муже. Думала, что с Ленкой поедет на соревнования трех городов, но от ЛЭТИ взяли только баскетбольную команду. Володя Жаринов где-то бегал, что-то разузнавал, наконец, торжествующий, разыскал Сильву в перерыве, помахал путевками.
— Порядок! Уговорил два Цека союза! Альплагерь «Молния»!
Сильва его остановила:
— Разве мы договаривались?
— Послушай, такой случай не повторится. Думай.
Ей очень хотелось поехать, но бесенка уже разбудили:
— Ты не должен был решать сам. Не поеду.
— А я все-таки буду ждать. Неделю, — сказал он.
Ее уговаривали и Ленка, и мама. Оставшись вдвоем с Леной, Сильва высказалась напрямик:
— Допустим, я приму Володино приглашение. А он возьмет и расценит это как-нибудь не так.
Лена с жаром возразила:
— Во-первых, это глупость. Все мы достаем друг для друга путевки, и никто от этого не женихается. Во-вторых, Володя отличный и скромный парень. А в-третьих, ты умеешь резать правду-матку, вот и предупреди Володю.
В этот вечер все они собирались на свадьбу к Нине — Сильвиной приятельнице по группе. Только месяц назад эту самую Нину студенты разделывали «под орех» за пропуски занятий, пересдачи, сплошные «тройки», и Сильва сказала с места:
— У меня тоже бывали тройки, но, честное слово, я после каждой психовала… Троечный инженер. Это что-то вроде плотника, который пытается сколотить скрипку. Тебе самой не противно?
Помогло. Даже предстоящая свадьба не помешала сдать сессию. Молодоженов поздравили с выдумкой, песнями, по-студенчески. Володя и Сильва сидели рядом. Она вдруг тихо сказала:
— Мама и Лена меня агитируют за поход. Но если я соглашусь, как ты это поймешь?
Володя с досадой сказал:
— Перестань, я знаю, о чем ты… Я хочу в поход, потому что это хороший случай для закалки. Кто знает, что готовит миру фашизм. Вчера Австрия, Чехословакия, Польша, сегодня Франция… Глотают, как пироги с начинкой.
— Сталин говорит, что война от наших границ отведена, — вспомнила Сильва.
— Знаю, — отозвался Володя. — Все докладчики его цитируют, а потом призывают нас быть готовыми. Не знаю, как ты, а я хочу быть готовым в любой момент.
— Логично, — сказала Сильва. — Когда мы выезжаем?
С Володей было интересно, весело и, главное, все у них было на равных: и «сухой паек», и шутки, и трудности.
От селения Верхний Баксан им предстояло подняться метров двести по довольно крутому «докторскому перевалу», на вершине которого альпинистов действительно ожидал врач, определявший по дыханию и пульсу, кому дорога в альплагерь заказана, а кому нет. Сильву тронуло, что Володя не навязывался с помощью, а уже у самого плато словно невзначай обронил:
— С горами ты в дружбе. Тебя пропустят.
Их пропустили. Жизнь в альплагере была вовсе не сказочной. Инструктор попался требовательный. Они учились вбивать крюки в скалистые щели, намертво закрепляться на уступах, ходить на «кошках», высекать в ледовой толще ступени не только ледорубом, но и ударом ботинка.
Кавказ покорил и тех, кто был здесь впервые, и тех, кто, как Сильва, уже считал себя старожилом. Они никогда не думали, что вершины могут быть и столь красивыми, и столь коварными, а звезды такими крупными, что казалось: протяни руку — и сорвешь их, как гроздь винограда. Они увидели цветы, напоминающие раскрытые огненные чаши, и боязливо выглядывающий из-под снега и по-снежному белый рододендрон.
— Две недели открытий, — сказала Сильва.
Она была счастлива. Особенно полюбились ей редкие минуты перед отбоем, когда они усаживались у костра в кружок — и начинались занятные истории, песни, подшучиванье. Тогда еще не было транзисторных приемников, и они, отрезанные на эти дни от мира, гадали, что же в нем происходит.
— Париж?
— Партизаны маки, — говорил кто-нибудь один, — ликвидировали гитлеровского гаулейтера.
— Лондон?
— Не спит. Готовится отбить воздушный десант гитлеровцев.
Игра до того увлекала, что инструктор возвращал альпинистов к действительности одним словом:
— Ленинград?
И все отвечали хором:
Ждут наши мамы и папы,
Чтоб обошлось без «историй»,
Чтоб мы не сломали лапы
И не сорвались в море.
…Одна из ночевок в стационарном лагере перед Донгуз-Оруном. Где-то над ними коварная Адыр-Су, подмывшая склон горы, накопила энергию, прорвала запруду и, увлекая с собой в мощном селевом потоке землю, корневища, камни, надвинулась на лагерь. Альпинистов подняли по тревоге, каждый захватил небольшой запас продуктов и личное снаряжение. Успели перебраться на склон соседней горы, избитые и исхлестанные потоком. Володя поддерживал Сильву, когда они брели по колено в воде, несмотря на ее протестующие возгласы: «Сама!». Был полумрак, но она почувствовала, как он остановился и запрыгал на одной ноге. Решила, что камнем придавило, почти вырвала из его рук свой рюкзак. «Опирайся на меня!» — крикнула Сильва. Через несколько минут они выбрались на сухое место.
— Уотс ронг уиз ю?
— Ай эм ол райт.
— Нашли время практиковаться в английском! — крикнули слева. — Все целы?
А через день с вершины Донгуз-Оруна перед ними открылся могучий двуглавый Эльбрус, и величие его горных пиков, казалось, затмило все, чем они любовались до этой минуты. Даже холод, загнавший их пораньше в спальные мешки, был встречен ими, как сказала Сильва, «со стойкостью уважения к Эльбрусу». Одним дико хотелось спать, другие, еще смакуя впечатления дня, сочиняли словарь альпиниста.
— Жаринов, на «ге»!
Володя невозмутимо подключался:
— Гора. Неровность на земле, затрудняющая движение по ней.
— Воскова, на «зе»!
— Звезды, — радостно откликалась Сильва. — Единственное вечернее освещение в альппоходе.
Ей до того понравился этот словарь, что она занесла его в дневник. Здесь были и «гигиена — экзотическое животное, редко перебегающее альпинистские тропы», и «ишак — обладающий, в отличие от альпиниста, тремя качествами: скромностью, выносливостью и молчаливостью». Маленький трудолюбивый ишак, сопровождавший их и по знаменитой Ингурской тропе, которая вела в Сванетию, был Сильвиным любимцем.
Володя, диктовавший Сильве на стоянках новые афоризмы, вдруг увидел, что из дневника выпал листок, поднял его, успел прочесть:
Вот Кавказ, и ропот ручья,
Как дыханье большого зверя.
Я не раз еще вспомню тебя
В продуваемом северном сквере…
— Извини. Я думал, это из словаря. Чьи?
— Мои. Очень плохо?.
— Не знаю… Но этот образ мне нравится. — Повторил: — «Как дыханье большого зверя»… Пожалуй, это придумать нельзя. Это надо услышать.
Сильва густо покраснела. Володя быстро отвлек ее:
— Напринимали нас в комсомол чохом в школе, а теперь разбирайся с каждым. Я в курсовом бюро. Попросил одну группу летом в подшефном детдоме радиоузел оборудовать. И вдруг слышу: «Мы тебе не на подхвате». Ну, взял двух своих товарищей, и мы за одну ночь радиофицировали детдом.