— Что вам?
— Слушай, парень, хочешь помочь русской революции? Передай открытую депешу. Всем судам и правительствам. Наших арестовали.
Радист выслушал, засмеялся и сказал:
— Ноу. За это у нас отдают под суд.
— Я всю жизнь хожу под угрозой ареста, — тоже засмеялся Семен. — Как видишь — ничего.
Через несколько минут радист сдался. Попискивает рация. Точка–тире. Точка–тире. Потом раздается оглушительный стук в дверь… Успеть бы!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.УДАРЫ МЕТРОНОМА
Точка–тире–точка…
Все быстрее, быстрее, быстрее. Зуммер пищит, точно заведенный. Надо успеть. Кажется, в запасе еще несколько секунд.
— Время! — объявил инструктор. — Воскова, вы передали четырнадцать групп. Вполне прилично.
— Какое же прилично, — недовольно сказала Сильва. — Для первого класса вроде бы двадцать пять требуется.
— Куда хватили! К этому идут постепенно…
В окна ударил пронзительный свист, через секунду его сменил тупой удар, пол под ногами дрогнул.
— На «постепенно» фрицы нам не оставили времени.
Курсы радистов отнимали середину дня. А с утра она еще ходила в институт. Это был по-прежнему ее электротехнический, но он мало походил на прежний, оставшийся там, в мирной жизни, до 22 июня…
Известие о войне застало их на преддипломной практике в Кронштадте. С пристани Сильва позвонила матери.
— Сивка? Еще пять минут, и ты бы меня не застала. Ноги в сухом? Я тебе все приготовила — вас, наверно, отправят на рытье окопов. А сама бегу в военный госпиталь.
В институте еще шли лекции, но их записывали, главным образом, девушки. Ребят резко поубавилось. Простенок, на котором всегда были вывешены красочные стенные газеты, заняли военные сводки и крупное объявление: «Комсомолец, в 15 ч. 15 м в аудитории им. Воровского — митинг, после митинга получишь путевку на оборонные работы».
Сильва и Лена попали в разные бригады. Живо уговорили одну из подружек перейти на «Сильвино место» и оказались вместе.
Немецкие бомбардировщики налетели неожиданно. Земля взметнулась в небо, потом они услышали пулеметные очереди, а потом все стихло. В поле осталась лежать только одна из девчат — самая что ни на есть хохотунья. Ноги у нее были в крови. Она повторяла, будто в забытьи: «Только бы танцевать могла! Только бы танцевать могла!»
Немцы уже вторглись в пределы Ленинградской области. Студентов отправили в институт. «Как дальше будем?» — решительно спросила Сильва у подруги. Лена пожала плечами: «Эвакуации не подлежу по характеру!» Сильва ее с жаром поцеловала: «Молодец, я тоже! Значит — в военкомат».
Военком был перегружен, шло формирование добровольческой дивизии, и у него все время просили то, что он не мог дать ополченцам: кадровиков или танков.
— Проси чего-нибудь полегче! — кричал он в трубку, и, наконец, со вздохом опустил ее на рычаг. — А вам что, девочки?
— Мы не девочки, товарищ военком, а без пяти минут инженеры, — вздохнула Сильва. — В действующую хотим.
Он посмотрел их документы, подчеркнул слова «пятый курс», кивнул:
— Желание законное. Только нам инженеры тоже потребуются. И с пятью недостающими минутами. Доучивайтесь.
Все родные и близкие уходили в армию. Володя прибежал к ней около полуночи.
— Извини, если разбудил. Еле упросил увольнительную на полчаса. Мы выступаем утром. Кажется, под Синявино.
Они стояли на площадке лестницы, глядя в окно, за которым по свинцовому полотнищу неба шарили острые лучи прожекторов.
— Володя, — сказала она вдруг. — А у нас большая радость. Ивана Михайловича оправдали. Он идет в действующую.
— Поздравляю. — Он сжал ее руку. — Тебя и маму.
— Володя, — она говорила робко, непривычно робко для себя. — Я хочу, чтобы ты все обо мне знал. Помнишь, ты когда-то спросил о комиссаре Воскове. Это мой отец, Володя.
— Я потом услышал, — признался он. — Я тоже хочу, чтобы ты знала обо мне все. Помнишь ты спросила у меня после Сухуми, чего я больше всего хочу. А я хотел, чтобы мы…
Она повернула к нему лицо — ожидая, волнуясь. Но в этот момент на площадке скрипнула дверь и показалась приземистая мужская фигура со свечкой в руке.
— Кто? Посторонние? Почему в неположенное время?
— Это я, товарищ Зыбин, — сказала Сильва. — Можете спать.
Он поднял свечку над головой.
— А с вами кто, товарищ Воскова?
— Мой товарищ. У него увольнительная, и он торопится…
— Слова еще не документ, — ровно произнес Зыбин.
Сильва чуть не заплакала, у нее дрожали губы.
— Володя, ты опаздываешь, — тихо прошептала она, — не связывайся с ним. Это ужасный человек. Из-за него Ивана Михайловича…
— Подожди секунду.
Володя погладил ее по голове и быстро взбежал наверх.
— Почему вы не в армии, товарищ Зыбин? — спросил резко.
— У меня нервное заболевание, — испуганно ответил Зыбин.
— Вы точно сказали: слова еще не документ!
— И кроме того, у меня будет бронь. А собственно… вам-то что?
— Люди сейчас идут в армию и с нервами, — с презрением сказал Володя.
Зыбин быстро отступил в квартиру и захлопнул дверь.
— Скотина, — сказал Володя. — Помешать в такую минуту! Ничего, Сильвочка. Мы еще все наверстаем.
Он пригнул ее голову и жарко поцеловал в лоб. Козырнул и, шагая через две-три ступени, крикнул уже из подъезда:
— Клянусь, что мы еще встретимся. Спасибо за все!
А потом хлопнула тяжелая дверь.
Хотелось кому-то выплакаться, на кого-то пожаловаться. Бережно прикоснулась к любимым книгам: Лермонтов, Куприн, Блок, Анна Ахматова, Ольга Берггольц. Подошла к письменному столу, извлекла из ящика толстую тетрадь, написала на обложке: «Что иногда приходит в голову. Случайные, так сказать, мысли». О чем она думала в эти минуты? О будущем, в которое уходят Иван Михайлович, Володя? О мирных днях, которые безвозвратно уплывают, потому что будут, наверно, и мир, и яркие фонари на Кировском вместо черных глазниц-окон, и очереди за билетами у кинотеатра «Арс» вместо дежурства на крышах, но все это уже станет радостями другого поколения…
«Вечер. Кругом постепенно все смолкает — люди после тревожного дня спешат отдохнуть перед тревожной ночью, чтобы суметь бодро прожить не менее тревожный завтрашний день. На улице стоит свежая терпкая осень, прозрачностью и звоном которой так многословно любуются поэты. Воздух облит мертвенно-бледным светом луны, равнодушно и холодно взирающей на освещаемый ею город… Людям сейчас не до осени, не до ее ярких красок.
Комната моя, стол, кровать кажутся мне сейчас такими милыми, дорогими, точно они впитали в себя, как губка, и запечатлели всю мою прошедшую среди них жизнь… Вокруг уже совсем тихо. На душе покойно и светло. Бьет 12 часов»[17].
Сальма Ивановна вошла тихо, погасила лампу, раздвинула шторы. Скинула шинель и села в кресло, рядом с дочерью. Устало закрыла глаза: ночь простояла в перевязочной, а раненых все несут и несут… И сразу провалилась в пустоту.
Уже несколько минут напряженный голос диктора возвещал: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Но они спали. Их разбудила пронзительная сирена пожарной машины, промчавшейся по Кировскому, и глухие раскатистые взрывы.
— Мама, как же так! — закричала Сильва. — Они бомбят наши улицы, наш город!
«Дома все по-старому, — успокаивала она в письме Ивана Михайловича. — Нас, конечно, настигают только отзвуки войны, но и их слишком много, чтобы легко и безболезненно пропустить мимо себя…»
Она посмотрела в окно: медленно плыли в небе, словно закрученные в канатные бухты, черные, без просвета, клубы дыма, огненное море плавило вечернюю мглу. Да, день 8 сентября они, ленинградцы, запомнят навечно.
«Мама в это трудное время, — продолжала она письмо, — исключительно бодра и работоспособна. Она сейчас в госпитале в качестве терапевта, а порой и хирурга. Старики живы, вовсю работают… Я пока называюсь студенткой 5-го курса, но, знаешь, такого короткого, что делается чуть-чуть весело — учебный год в 2 месяца… Кроме своих академических занятий, посещаю курсы радистов для Красной Армии…»
Место на этих курсах она получила не сразу. Не выходила из кабинета секретаря горкома комсомола, упорно втолковывала, что они, в горкоме, должны были подумать о боевых местах для ребят и девчат с такими наклонностями.
— Ну, что ты меня пытаешь, Воскова? — со стоном сказал секретарь. — Найду я боевое место по твоей наклонности.
Нашел. Удостоверение № 013: «Воскова С. С. мобилизована…»
Она пишет отчиму, что уже ведет прием и передачу. Правда, не так быстро, как хотелось бы. Но она будет стараться. Перечла письмо. А о главном-то ни слова. Главное сейчас дать бой фашизму. «Правда и честность всегда восторжествуют», — заканчивает она письмо. Это и для него, и для нее. Это — формула их военной жизни.
Подождите, звезды и луна! Вы лишние в эти суровые дни. И нечего любоваться красками осени…
А в дневник ложатся строки:
Осенний день! Такой румяный, терпкий,
Такой нарядный желтизной своей,
И ароматом напоенный крепким,
И кровь стучит в груди сильней, сильней.
Я в хоровод войду с оранжевой листвою,
Безудержно несущейся ко мне,
Чтобы порвать с печальною мечтою,
Забыть ее в осенней тишине.
В эти грозные дни ей хотелось наверстать все, что не удалось сделать раньше: и начитаться, и напридумывать новые рифмы, и насмотреться на любимые уголки города.
…Зима выдалась ранняя, уже в первой декаде ноября заснежило. В нетопленых аудиториях закутанные лекторы, стараясь не отрывать подбородок от мехового воротника, читали им курсы по дальней связи и радиотехнике.
Как только усилились обстрелы, перешли в подвальные комнаты. Каждый день кого-нибудь недоставало. Случалось, на лекции студентка теряла сознание, и не всегда удавалось привести ее в чувство. Тела умерших товарищей переносили на площадку третьего этажа, под чертежные столы. А на самих столах спали живые. Здесь было чуточку теплее.