— Товарищ Семен? Слышали. В партийных кругах я звался товарищем Апостолом. Хочу предупредить. Приезд ваш несвоевременен. В нашем Совете ни одного из вашей партии. В гарнизоне большевичков тоже не жалуют. Могут быть инциденты.
— Хочу убедиться, — невозмутимо ответил Семен. — Могу я побеседовать — и там и сям?
— Только в частном порядке, — быстро проговорил Апостол. — Митинги и собрания мы временно запретили, народ от них устал.
Семен продолжал сидеть.
— Похвальная забота о народе, — заметил он после длительного молчания. — В особенности, перед выборами в Совет. Так с каким же количеством людей можно говорить одновременно, согласно вашим инструкциям?
— Пять… десять, — растерялся Апостол.
— О, больше и не требуется, — кивнул Семен. — Попрошу записочку, поскольку я приезжий, а у вас запрет…
— Вы шутите? — Апостол прикусил губу.
— Ничуть. Желаю работать в согласии с властями. Или прикажете на ваше заседание прийти и там выпрашивать записочку?
Апостол нервно царапал: «Разрешается беседовать с аудиторией в 5–10 человек в частном порядке».
— Учтите, — предупредил он. — Мы проследим…
Товарищи удивились разрешению.
— Тут нужен график, как на железной дороге, — сказал Восков. — У нас и дни и часы считанные.
Они обходили дома, учреждения, квартиры. Они беседовали с эсерами и «трудовиками», «левыми социалистами» и сочувствующими большевикам. И люди, которых им удалось убедить в том, что выход из тяжелого положения страны лежит в ленинских лозунгах о мире, о земле — крестьянам, о национализации заводов и фабрик, в свою очередь начинали обходить дома, учреждения, квартиры.
Как-то в Семена выстрелили из-за угла. Пуля только оцарапала руку.
— Стрелять, ребята, не надо, — попросил он на солдатском митинге. — Я же не для себя, для вас, голодранцев и безлошадников, стараюсь. У меня самого уже все накоплено: трое малых, три раскрытых рта, да три бутылки для молока.
Он умел заставить себя слушать.
Однажды появился и на заседании исполкома. Эсеры его встретили свистом, улюлюканьем, насмешливыми репликами: «Мира у буржуазии вымаливаете?», «Слыхали: землю — крестьянам, а хлеб — горожанам…»
Он впервые за много лет не сдержался, крикнул с отчаяньем:
— Да, да! Мир будем вымаливать! И не стыдимся. Не для вас, голубчики, а для тех, кто пулю в плече носит, кого голод, холод и тифозная вошь жрет! А насчет крестьян — поосторожнее. Кто сеятеля ценит, тот о выкупе для земельных собственников не печется. Ханжи вы, а не социалисты-революционеры.
23 октября гарнизон заявил о своей поддержке большевикам.
24 октября в Лужском Совете большевистская фракция уже насчитывала 83 человека и стала внушительной силой.
25 октября к Семену Воскову приехал курьер из Военнореволюционного комитета. Коротко передал:
— Наши идут на Зимний. Заваруха страшная. Энтузиазм выше головы. Гляди в оба за поездами с казаками.
Предупреждение было не лишним. Все казачьи части, какие только можно было перебросить в Петроград, Керенский вызвал на помощь. Восков собрал лужских большевиков.
— Товарищи, в Петрограде революция, — радостно сказал он. — С часу на час Зимний дворец будет взят. В Смольный прибыл Ульянов-Ленин.
Каждый получил задание. Чтобы помешать большевикам, эсеры вызвали из пригорода казачий полк, который должен был оцепить лужский гарнизон и прекратить всякое движение на улицах. Восков примчался с вокзала прямо в гарнизон, поднял на ноги солдат, и зная, что после корниловского наступления они были разоружены, повел их к военному складу. У входа группе эсеров что-то ожесточенно доказывал уже хорошо знакомый Воскову Апостол. При виде солдат эсеры извлекли наганы.
— Спрячьте ваши игрушки! — зычно крикнул Семен. — Товарищ по кличке Апостол, видимо, не собирается дожить ни до мировой революции, ни до общероссийской. Но вы-то не дураки! Вы называете себя революционерами и хотите костьми лечь за этого мерзавца Керенского — ставленника толстосумов.
Апостол выстрелил, и в ту же секунду толпа солдат сбила с ног эсеров, вплеснулась в склад.
Когда въехавший в город казачий полк увидел вооруженные солдатские патрули, он повернул обратно.
А Семен уже ходил по эшелонам, прибывшим на станцию. Больше пятнадцати–двадцати минут он не мог задерживаться в вагоне. Никогда еще каждое слово не приобретало для него такого веса и значения, как в эти считанные секунды.
Охрипший, с воспаленными от бессонницы глазами, в измазанных грязью сапогах, в своем старом ворсистом пальто, он сначала вызывал у казаков любопытство, какое бывает при виде человека в штатском, не побоявшегося нырнуть в гущу усталой и злой солдатской массы, потом удивлял тем, что вслух произносил их потаенные мысли; и наконец, ошеломлял правдой, которая им открывалась только сейчас:
— Кого же вы едете усмирять! Рабочую братву? Матросов, сбросивших офицеров за борт?
— Немецких шпиенов мы едем бить, — возражали ему.
— Ну, бей меня, — предлагал он. — Я полтавский столяр. С шестнадцати лет по тюрьмам путешествую и по митингам. Все за тебя вот. А чего им остается — толстосумам? Шпионом меня обзывать. А ты, ушастый черт, и развесил свои слухалки.
Смеялись, спорили, хлопали, но когда он вылезал из вагона, знал: эти повернут назад.
И они поворачивали — взвод за взводом, рота за ротой.
Сначала — они, потом — эшелоны.
Он вернулся в Военно-революционный комитет на третий день революции и доложил, что задание выполнено и что он ждет следующего. А сам в душе мечтал свалиться тут же под стол, на котором лежали карты Петрограда и пригородов, и заснуть.
— Надо бы тебе отдохнуть, товарищ Восков, — сказал Овсеенко, бывший ссыльный, — да вот корниловцы и красновцы лезут на Гатчину и лезут. Возьми своих с оружейного…
Легко сказать — возьми. Все лучшие силы сестроречан уже брали штурмом юнкерские училища, несли охрану Смольного и военных объектов на Суворовском проспекте. Но он добрался к ночи в свою «республику», обшарил с друзьями все склады в поисках винтовок, вооружил всех, кто способен был стоять под ружьем, забежал на минутку поцеловать своих малышей, и к утру сестроречане уже выехали на позиции.
Рассказывают, что отряд Воскова, которым были подкреплены части, выдвинутые на Пулковские высоты, не пропустил ни одного боя и ни одной возможности поагитировать казачьи части. Красновские «сотни» таяли, как морская пена, выплеснутая на берег.
И снова он в ВРК. Как не вовремя лезет сон.
— Задание выполнено. Есть новые?
— Есть. Дело недолгое. Юнкера опять забузили. Вот адрес. Возьми их на идею или на мушку.
Взял. И на мушку, и на идею.
Шли седьмые сутки, и человек начинал забывать, что существуют сон, отдых, горячий чай и даже бегущие в небе облака.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.РАЗГОВОР В ВОЕННОМ СОВЕТЕ
— Семь суток на ногах! Семь суток он не выходил из боя!
В кабинет вошел секретарь, протянул пачку депеш:
— Товарищ член Военного Совета, это срочно на подпись. — И добавил вполголоса: — Опять бьют по Фрунзенскому.
С неодобрением посмотрел на посетительницу.
— Вы задерживаете человека, который каждую минуту должен решать вопросы жизни и смерти блокадного города. Подумайте, так ли у вас был насыщен хотя бы сегодняшний день.
И пока член Военного Совета углублялся в бумаги, она размышляла: в самом деле, как же она провела день?
Получила увольнительную и могла уходить: об этом дне они уже давно сговорились с матерью. Но «кубрик» показался не очень уютным, и она заставила девочек из своего взвода произвести капитальную приборку. Пол научилась надраивать здорово и эту работу оставляла себе.
Лена, провожая подругу, втолкнула ей в противогаз ломоть колбасного фарша в целлофане.
— Это для бабушки. От меня.
Бабушку ранило осколком, и они недавно перевезли ее из расщепленного «полюстровского» домика на Кронверкскую: теперь и Сальма Ивановна, и Сильва могли к ней чаще наведываться. Бабушка не могла представить себе, как будет обходиться без своего домика и своего огорода, и Сильва, чтобы доставить ей удовольствие, с утра поехала окучивать картофель. На обратном пути, у Финляндского, попала в обстрел, несколько минут пролежала под грудой щебня и песка, поняла, что жива, отряхнулась, почистилась и двинулась дальше.
Угостила старушку деликатесами, — морскими галетами и колбасным фаршем, перебрала книги, улыбнулась дорогим именам под дарственными надписями, постояла у большого портрета Семена Воскова, такого молодого, улыбающегося, которому, казалось, только темные багеты мешали выбраться со стены и стать с ними рядом, в блокадном Ленинграде. «Как бы ты поступил на моем месте?» — спросила она.
Ого, время бежит быстро. Расцеловала бабушку, соседских девчонок, припустила в госпиталь, за матерью. Выбрались на Невский, который так любили, вообразили себе мчащихся обратно к своим пьедесталам клодтовских коней, а потом вдруг надумали: в киношку!
Они так и не узнали, встретились ли снова адмирал Нельсон и прекрасная леди Гамильтон, потому что экран погас и администратор привычно объявил: «Район подвергается артобстрелу. Выходите, граждане!»
— Мама, — спросила Сильва. — А что отец делал, если была уж очень застойная работа?
Сальму Ивановну почему-то вопрос не обрадовал.
— Видишь ли… Так прямо мы не говорили об этом. Семен, наверно, не признавал за кем-либо права называть любую работу, если ее поручила партия, застойной. Но ему везло, если ты считаешь это везеньем, на быструю смену заданий. Его друзья рассказывали, что в дни Октября он семь дней не выходил из боев на самых разных позициях. А к чему вопрос?
— Просто так. Засиделась я в школе.
— А если я скажу, что засиделась в госпитале, а кто-нибудь другой — что засиделся на фронте?
— Фронт, фронт, — с надеждой сказала Сильва.
Они распрощались на неделю.
В окошечке пропусков Смольного Сильве сообщили, что заявки на нее нет, но просили позвонить в приемную секретаря горкома.