— Соединяю вас с членом Военного Совета, — сухо сказал секретарь, когда она назвала свою фамилию. — Только, пожалуйста, говорите коротко и по существу.
Вот тогда она и сказала по существу, после чего член Военного Совета велел ей подняться к нему в кабинет.
Впервые в жизни она гордо произнесла вслух имя отца, чтобы пойти по его следам.
— Простите меня, — сказала она, когда крайне недовольный этим вторжением секретарь оставил ее наедине с членом Военного Совета. — Я действительно целый день сегодня гуляла по увольнительной, а вы целый день работали и решали необычайной важности вопросы. Но кто же мне поможет, если не вы? И отца я вспомнила не потому, что хочу жить легче, а потому, что хочу жить труднее. Скажите, вы понимаете меня?
— Понимаю, — подтвердил он. — Но что бы вы, товарищ Воскова, думали о членах Военного Совета, если бы они решали вопросы за тех, кто их должен решать на местах?
— Бывают такие случаи, — не сдавалась она, — когда высший военачальник может сделать исключение. Если, конечно, он верит в человека. А это именно такой случай, — заверила его Сильва.
— Что вы умеете делать? — наконец спросил он.
Она знала, что такой вопрос будет. Но говорить о себе?..
— Я радист, — четко доложила она, быстро вскочив со стула и став как по команде «смирно». — Тридцать групп в минуту. Меня даже отобрали для партизан, но начшколы уперся. У меня разряды по трем видам спорта. Изучаю сейчас два иностранных языка. Я сильная. Физически и морально я вполне подготовлена к борьбе с фашизмом на самом трудном участке.
Он сделал пометку на календаре, задумался, спросил:
— Значит, семь суток Семен Восков не выходил из боя? Да, сильный был человек. Так вот как решим с вами. Продолжайте учить операторов — это нужная нам работа. Об остальном вас известят.
— Могу я надеяться? — волнуясь, спросила она.
— Вас известят, — повторил член Военного Совета.
Она козырнула и вышла.
Она шла по улицам и повторяла: «Вас известят… Вас известят…» И только у здания школы пришла тревожная мысль: «А если это только красивая форма отказа?»
Долго сидела у окна, искала доводы «за» и «против». Наконец занесла в дневник: «Завтра я уже не буду фигурировать на фоне этой картинки». Она, конечно, не знала, что принявший ее член Военного Совета, докладывая руководителю ленинградских большевиков Андрею Александровичу Жданову о событиях дня, назовет ее имя и скажет:
— Мало им блокады… Хотят жить еще труднее. Да, позывные революции они приняли.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.«СКОЛЬЗЯЩИЙ ВОЕНАЧАЛЬНИК»
В Смольный вошла тревога. Только что делегаты Петросовета узнали о вероломном нарушении войсками германского кайзера условий перемирия. Немецкие дивизии, прорвав фронт и захватив Псков, двигались к Петрограду.
Свердлов и Антонов-Овсеенко задержали Воскова.
— Ленин настаивает на немедленном подписании мира на любых условиях, — сказал Свердлов. — Думаю, что наша точка зрения победит. Подвергать риску революцию мы не можем и не будем. Вместе с тем… — Он развернул карту и обвел карандашом Финляндию: — Буржуазия не прочь задушить под шумок восстание финляндского пролетариата. И этого мы тоже не можем допустить.
— Крупный отряд белофиннов движется по перешейку с северной стороны Ладоги, — добавил Овсеенко. — Прямая угроза Питеру. Приводите свой Сестрорецк сюда, товарищ Восков, но, возможно, мы вам оформим плацкарту на север.
Восков уже работал в исполкоме Петрогубсовета. Прощаясь с оружейниками, он сказал:
— Я считаю себя усыновленным сестроречанином. Куда меня ни закинет судьба, Сестрорецк будет в моем сердце, товарищи, и надеюсь, в сердцах моих детей тоже.
И сейчас, поймав случайный паровоз в Новой Деревне, нырнул к ним в студеную февральскую ночь восемнадцатого года.
Протяжный заводский гудок собирает оружейников на площади, которая так много перевидела. Выступают члены Петросовета, большевики Сестрорецка: революция в опасности!
К утру отряд в шестьсот человек был готов выступить.
Здесь многие его друзья и товарищи по борьбе. Пытались оставить в завкоме Машу Грядинскую, но она только засмеялась: «Что же вы, товарищи, сами себя перевязывать будете?» И за ночь сколотила отряд «революционных фельдшериц в сорок штыков». Так их и прозвали: сорок штыков-бинтов.
К Воскову подбежала Стася Тышкевич.
— Хочу в фельдшерицы, Восков. Дай приказ.
Он улыбнулся. Эта веселая молодая женщина, которая частенько расспрашивала его о завтрашнем дне революции, о судьбах мирового рабочего движения, как-то призналась, что мечтает работать в стане врага разведчицей. «Ты понимаешь, я уверена, что сгожусь для этого!»
— Стася, — подшутил он, — а ты сгодишься для революционной медицины?
— Раненых на себе снесу. Только лучше пусть их не будет, Восков.
Ее взяли в отряд.
…Эшелон обстреляли сразу, как только он прибыл на станцию Рауту[19]. Пулеметы белофиннов строчили с крыши кирки, местность была открытой, а бойцы пороха еще не нюхали. Выскочили прямо в снежный завал, всю ночь отстреливались. Восков полз от сугроба к сугробу, от стрелка к стрелку. За ночь он проделал по-пластунски не меньше километра и наговорил, как он потом признавался, не меньше, чем за три четверти года в завкоме. «Голову прячь, — учил он молодых ребят, — еще сгодится!», «Курок не дергай, брат, это тебе не морковку с грядки тащить», «Да ты не дрожи, милый, ты же за новый мир сражаешься!»
Чтобы выбить белофиннов из села, нужно было пересечь открытое поле. На рассвете два отряда — тот, что должен был ударить с фланга, отвлечь противника, и атакующий в лоб — двинулись на засевших в домах и на кирке белофиннов. Наступила напряженная минута, когда люди, почти дошедшие до цели, не смогли заставить себя пересечь простреливаемую дорогу. Из цепи залегших бойцов с винтовкой наперевес выскочил Восков и, крикнув: «Вперед! За революцию!» — повел за собой бойцов на Рауту. Стремительная атака отряда, оглушительное русское «ура!»… Белофинны предпочли отступить за дальние холмы.
Началась многодневная маневренная война между хорошо обученными, снабженными новыми винтовками и лыжами солдатами финляндской буржуазии и сестрорецкими рабочими, у которых были лишь трехлинейки образца прошлого века. В радиусе трех верст они держали оборону в незнакомой им местности, где с каждого холма могла ежеминутно посыпаться очередь.
Восков обходил бойцов, а точнее — переползал от группы к группе, чутьем находил своих за холмами, не раз рискуя нарваться на белофиннов. И люди, среди которых он появлялся прямо из штаба со свежими вестями, голодный, измученный, но со своей широкой улыбкой, еще больше оттенявшей его резкие скулы, — эти люди прозвали его между собой «скользящим военачальником».
— Ты как гадалка, — сказал Федор Грядинский, когда, поминутно проваливаясь в сугробы, они пересекали группу холмов под двусторонним кинжальным огнем белофиннов. — Где пули свистят, там и Восков.
Они перебежали еще десяток метров, и Восков отозвался: — А ты как думал! Где еще может быть место большевика? Где соловьи свистят?
Позади раздался стон. Андреев сказал:
— Ребята, в нашего Прокофьева угодили…
Молодой белокурый паренек, совсем мальчик, которого он хорошо помнил по страстным речам в завкоме, был залит кровью. Он поднял его на руки, попросил пулеметчиков:
— Доставьте парня на санях на станцию да скажите Маше, чтоб вылечила и выходила. — По щеке его проползла и застыла слеза.
И снова они пробирались по холмам в метель и вьюгу, мешая белофиннам слить свои разрозненные группы в единый отряд. Они не думали в эти минуты, что выигрывают для революции дорогое время, не знали еще, что участники восстания в Гельсингфорсе, благодаря раутской операции, успели уйти в подполье. Они шли, повинуясь голосу своей совести и приказу своего «скользящего военачальника»:
— Вперед! За революцию!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.ВСПЛЕСК
— Вперед, вперед же!..
Они бежали впятером — комвзвода Тарханов, двое курсантов и Лена с Сильвой. Их маленький оперативный отряд по борьбе с ракетчиками еще не открыл своего счета. И каждый раз, докладывая начальнику школы, Тарханов, как подшучивали инструкторы, «округлял поражение».
— Запеленгована одна ракета, пеленг продолжаем.
— Молодцы, — Кардов понимал юмор, — но в следующий раз запеленгуйте и вражеского лазутчика.
Сегодня лазутчик не должен уйти. Едва над улицей взлетела сигнальная ракета, они увидели тень, шмыгнувшую под арку. Двор оказался проходным. Погоня разделилась. Услышав впереди пистолетный выстрел, выскочили на набережную.
— Плечо царапнуло! — крикнул курсант. — Вроде на том крылечке притаился!
Тарханов первым прыгнул на крыльцо маленького деревянного домика и распахнул дверь.
— Выходи!
Сильва не поверила глазам: на пороге появилась массивная фигура Зыбина.
— Это недоразумение, — сказал он своим ровным голосом, — здесь все уже спят.
Но когда в темном углу коридорчика курсанты подобрали портфель с ракетницей и рисованым планом микрорайона, а по распахнутому кухонному окну и грязным следам на подоконнике догадались, что лазутчик ушел, Зыбин сник.
— Он грозился меня убить… Я не смог с ним справиться…
— Молчать! — приказал Тарханов. — Вы один здесь живете?
— Один, хотя непостоянно. Остальные эвакуированы.
— Откуда ракетчик знал расположение квартиры? Как он мог войти, если вы уже спали и дверь была заперта?
— Он… Я… У него, наверно, свой ключ. Пощадите старика, — вдруг жалко пробормотал он.
Сильва не выдержала.
— А вы, Зыбин, щадили кого-нибудь в жизни? За что вас щадить?
Он всмотрелся в нее, узнал, хмыкнул:
— Запомнила меня ваша семья, мамзель? У, как я вас всех ненавижу…
— Я его сейчас пристрелю, — очень спокойно произнесла Сильва.