тересовались, не едет ли туда кто от нас?
— А вы что сказали?
— Я сказал, что весь наш комиссариат туда выезжает. То есть вы и я.
— Умно сказал. Только уж извини, друг, половину комиссариата я вынужден оставить в Питере.
Каргополь, эта нора кулачья и белого офицерства, встречает комиссара настороженной тишиной. Люди стараются с темнотой не появляться на улицах. С трудом он разыскал домик, где поселился уездный комиссар продовольствия.
— Не вовремя приехали, — шепчет тот, боясь, чтобы хозяйка на печке не услышала.
— Я вас не понимаю, — резко говорит Восков. — Что же мне приезжать, когда Каргополь интервентам сдадут?
— Кулаки свой съезд готовят, — шепчет уездпродком. — Офицерье в наших запросто стреляет. Из-за угла. Обстановка для работы невыносимая. Не знаешь, на кого надеяться…
— Обидно, — говорит Восков. — Чертовски обидно, товарищ комиссар, что вы умеете высматривать врагов, а не друзей.
В дверь постучали.
— Кто до тебя приходил, Меланья? — крикнули пьяные голоса. — Не из центру?
— Вот видите, — зашептал уездный комиссар. — Ходят хозяйчиками. Оружие у вас есть?
Вытащил наган. Но пьяные голоса уже удалялись.
— Так вот, товарищ комиссар, — как ни в чем не бывало продолжал Восков. — Есть такая должность — большевик. Она требует, чтобы в гуще людей узнавать не только врага, но и друга.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ.ОТКЛИКНИСЬ, ДРУГ
Попробуй-ка узнать в этой гуще, где друг, где враг.
Кажется, уже нет свободных диапазонов, одну и ту же волну оседлали и немцы, и шведы, и наши, но ты должна все равно пробиться к своим и услышать своих — потому что иначе какой же ты радист и какой же ты оперативный работник.
А в эфире мешанина. Гнусавый голос немецкого коментатора педантично повторяет: «В городе Сталинграде наши доблестные войска вышли к стенам Тракторного завода. Волжская крепость с часу на час упадет к ногам фюрера». Убежать бы от этого голоса… «Будем стоять насмерть». Это уже наши, наши… «Ахтунг! Цвай унд фирциг, цвай унд фюнф-циг…» «Арбузово[20], как меня слышите? Продержитесь еще час. Форсируем с дядей Лешей…» Это уже ближе к нам.
Дорогие мои, замечательные товарищи, как приятно узнавать позывные своего инструктора. У него особый «почерк» и своя манера выходить с нами на сеанс. Он перечисляет имена из античных мифов. Ищи, Сильва, ищи, если хочешь быть там… Влезь в эту крошечную щель между шведским комментатором и радистом из-под Арбузова. Ведь где-то здесь он, где-то здесь… Прием! Прием! Цифры улавливаю! «Гермес, Геракл, Пилад, Орфей». Прием! Прием!
Жила она на берегу Финского залива в большой даче, выкрашенной в голубовато-серые тона. Люди здесь не очень долго задерживались и не очень общались друг с другом, но от одной группы к следующей передавалось название «Голубая дача».
Майор, доставивший ее сюда на машине, всю дорогу молчал. Сильву встретил инструктор, показал ее комнату, порекомендовал:
— Прогулки — в пределах видимости, монологи — в пределах слышимости для себя одной. Меня зовут Сергей Дмитриевич. Выучите к завтрашнему дню этот код. Потом мы перейдем к рации.
Постепенно она привыкла и к его лаконичной манере разговора, и к его радиопочерку, привыкла к неукоснительному распорядку дня на «Голубой даче», где редко встречались в столовой два человека.
Сергей Дмитриевич не терпел, чтобы люди, проходившие подготовку в этой школе, чувствовали себя хотя бы на день «на вершине мастерства». Выходя на связь с Сильвой, он варьировал пароли, частоту передачи, но требовал, чтобы его «узнавали». Однажды при расшифровке цифрового кода она запуталась в иностранных терминах.
— Нужно было приличнее изучать немецкий в школе и английский в вузе, — сердито прокомментировал он.
— У меня было «пять» по языкам, — вспомнила с грустью.
— Сожалею. Ваши учителя завышали оценку по крайней мере на два балла, но война нас всех перекраивает.
И она учила немецкие и английские военные термины, ускоряла темп передач, стенографировала разноголосицу эфира.
Прошло около месяца, осенние ветры начали сдувать багряную листву, море вспенилось гребнями, когда инструктор, «запеленгованный» Сильвой во время очередного выхода на связь, продиктовал ей: «С завтрашнего дня будете мне помогать в инструктаже неоперенных».
Она вначале обрадовалась, потом встревожилась.
— Сергей Дмитриевич, — спросила она при встрече. — А это не задержит меня… для меня… в общем — мой отъезд?
Он пожал плечами.
— Куда вы собираетесь уезжать, Сильвия Семеновна?
— На оперативную работу, — вырвалось у нее.
Он нахмурился, резко сказал:
— Вы теперь в звании чекиста. Пора бы понять, что оперативная работа и есть та, которую поручает вам командование. С утра начинайте знакомиться со слушателями.
Ушла к себе, огорчилась. Как всегда в таких случаях, села за письмо к маме, потом — к Ленке: «…Весна так хорошо встретила наше с тобой вступление в новую жизнь. Лето было свидетелем наших успехов. А вот осень — проводит ли она нас, куда мы так рвемся. Черт ее возьми, если нет. А тут еще залив, мерные всплески, последние всплески лета, и луна, луна, луна… Серебряная лунная дорога на воде. Ну, прямо лирика непроходимая. И как тут справиться одной?..»
В дверь постучали. Девичий голос:
— Сильвия Семеновна, нам сказали, что утром вы с нами начнете занятия!
Через несколько дней она заносит в дневник: «Ого! Меня уже называют Сильвией Семеновной! Не нравится мне это, но говорят, что так надо для пользы дела».
…День выдался неудачный. Море штормило уже с утра. Но она все же поборолась с волнами. Сергей Дмитриевич ее «гонял» в эфире особенно педантично, замечаний не делал, но она почувствовала, что сработала не «классно». К беспокойству примешивалась и тоска по Володе: ни одного письма за столько месяцев. Забыл? Хорош друг. Или в самом деле он за линией фронта? А что если его… Хотелось закричать.
Вечером вдруг услышала под окнами смеющиеся голоса. Слушатели где-то нашли «ничейную» грядку брюквы — приглашали полакомиться «у костра с патефоном». Веселую трапезу прервал инструктор.
— Прошу разойтись всех по комнатам! — приказал он. — А вы, товарищ Воскова, задержитесь.
Когда они остались вдвоем, он сказал:
— Комсомолка, чекист, инструктор… Разве так держат себя с подчиненными? Наворованную брюкву делить на всех…
— Да это же «ничейная», Сергей Дмитриевич.
— Как вы могли поверить? И потом…
Махнул рукой, пошел к даче.
Она долго смотрела ему вслед. Как он не понимает? Девчонки существа молодые, юность у них войной прервана, ну пусть нарвали брюкву, ну пусть покрутят пластинку полчасика после отбоя. Да зато… А что «зато»? А может быть, он прав? И здесь опять что-то «не то»?
Вышла на берег. Наконец-то небо освободилось от туч. «Не смотрите на меня, звезды, я что-то сегодня „не то“ и „не туда“».
Какая ночь! «Именно такая, не запятнанная туманами, не издерганная капризными рывками ветра, как самый задушевный друг вызывает на откровенность… И если вы хотите сблизиться с человеком, понять его, то делайте это только в такую ночь. Поверьте мне, что это так, я прошла сквозь это, — запишет она часом позднее. — Дружба, завязанная под звездами, будет навсегда освящена их нежным светом… Такие ночи неповторимы! Это сейчас вот они обесценились… А были дни…»
«Подожди, — прервет она сейчас этот поток воспоминаний, — оцени, что сказал инструктор и где оступилась ты. Володя однажды придумал изречение: „Лектор может знать на одну лекцию больше студента, но командир должен знать их на тысячу больше“».
Да, были дни… Где-то далеко вспыхивает ракета и рассыпается световыми брызгами по заливу. «Это сентябрьское небо, расцвеченное миллиардами ярких блесток, обладает волшебной силой будить воспоминания. Первое, что выплывает перед глазами, — Эльбрус. Ты всегда напоминал мне об Эльбрусе — в разговорах, в письмах и просто на фотокарточках. Теперь и я память о нем ношу в сердце. Но ты-то где сейчас? А? Никто не знает о тебе ничего, и что всего печальней — не знаю я».
И снова налетел ветер. Жадно подставила ему навстречу лицо: «Здоров, штормяга! Так и в партизанские ночки согреешь? Буду привыкать… Да, напартизанили вы, Сильвочка…»
Инструктор сидел на крыльце.
— Сергей Дмитриевич, молодой лектор может знать на одну лекцию больше студента, но самый молодой командир должен знать их на тысячу больше, так?
— Логично, — он медленно произнес: — И еще. Вспомните, о чем я вас предупреждал у ворот «Голубой дачи».
— Прогулки — в пределах видимости, монологи — в пределах… Сергей Дмитриевич, виновата.
— Люди от нас уходят на очень трудную работу, — невесело сказал инструктор. — Возможны всякие неожиданности, промахи. Лишние очевидцы подготовки нежелательны, Сильвия Семеновна. Вне занятий у разведчиков есть свои комнаты.
Она уже поднималась по лестнице, когда инструктор окликнул ее:
— Простите… Вы просили меня созвониться с вашей матерью и узнать о письмах. Так вот, для вас письмо от Володи. Оно ждет вас на Кронверкской.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.ПРИГЛАШЕНИЕ В ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ
— Как же ты мог отпустить его одного? — председатель ревтрибунала выходил из себя. — Куда он вообще собирался?
Каргопольский комиссар продовольствия запинался:
— Не понравился я ему, Антоныч. Не понравился — и вся недолга. Глаза утром продрал, а его уже и след простыл.
— Я тебе дам — след простыл, — председатель схватился за голову. — Большевиков у нас по пальцам пересчитать, а тут такого человека смертельному риску подвергаем. Слушай, комиссар, я тебя под трибунал отдам, если ты мне Воскова проморгаешь. Вот те крест, то есть вот те слово, под трибунал пойдешь!
Уездкомпрод нашел Воскова к исходу вторых суток на маленькой станции за восемьдесят верст от Каргополя. Восков сидел прямо на полу в зале ожидания, а вокруг него расположились мужики с мешками и котомками.