— Что, Воскова, раскисаем? — спросила Марина.
— Мы знали, на что идем, товарищ инструктор.
Медленно они лавировали с Сильвой между высокими, в два человеческих роста, сугробами, разговаривая то в замедленном, то в быстром темпе, и постороннему бы показалось, что они заняты какой-то шутливой детской игрой, похожей на «фанты», в которой «да» и «нет» не говорится, «черное и белое не покупается» и в которой нельзя «ни смеяться, ни улыбаться».
— Имя? Как сюда попала? Откуда?
— Елена Кависте. Из Нарвы. Пробиралась к тетке.
— А в Нарве что делала?
— Техникум кончала.
— Эстонка, русская?
— Отец эстонец. Убит коммунистами. В сороковом. Об этом даже в газетах писали. Мать из русских.
— Почему плохо говоришь по-эстонски?
— В семье говорили чаще по-русски или по-немецки.
— Почему по-немецки?
— Дед, отец матери, был из прибалтийских немцев. Жил в Вильянди. Как раз напротив руин замка. Палисадник у него голубенький.
— Чем дед занимался? Имя?
— Галантерейный магазин держал. Отто Рейнбах. Его все знали. Только в начале войны он умер.
Тяжело вздохнула.
— Ну как, пронесло?
— С газетами вы хорошо ввернули, — подытожила Марина, — пусть проверят — о Кависте писали. И с палисадником — недурно: гестаповцы и полицаи клюют на живописные детали. А то, что дед умер, похоже на страховку. Понадобится — сами поищут. Бойтесь переборщить.
Морозный воздух точно начал трескаться, долетел отдаленный гул.
— Опять обстрел, — сказала Сильва. — Почему-то ужасно тревожусь эти дни за мать.
В середине дня Воскова, Вишнякова и еще два курсанта работали с другим инструктором, большим, нескладного сложения человеком, которого все здесь между собой называли «дядей Мишей». Знали, что он партизанил и был незаменим по части организации взрывов. Дядя Миша водил курсантов в лес, и здесь они должны были закладывать под пенек или ветку толовую шашку с шнуром, поджигать шнур и быстро отбегать, пока голубая искристая дорожка не взметалась в воздух грохочущим багровым каскадом. С каждым днем инструктор усложнял для курсантов задания; шнур, бывший некогда пятиметровым, сократился в десять раз. Говорил он сжатыми отрывистыми фразами, которые были под стать его резким, точным движениям.
— Немцы любят прощупывать рельс дрезиной. А эшелон — следом. На всю операцию — двадцать-тридцать секунд. Вот когда длинный шнур — кому спасенье, а нам мученье. Получайте полметра.
Тлел голубой шнур, и каждый из них стремглав летел, стараясь не споткнуться о кочку, не расшибить лоб о дерево, отбежать как можно дальше от огнеопасной толовой шашки.
— Товарищ инструктор, — попросила Сильва. — Можно, я сегодня пойду на двадцать сантиметров?
— Мне можно, тебе нет, — ответил дядя Миша.
— Но в жизни нужно и двадцать суметь поджечь и уцелеть. Верно?
— Жизнь не день… Еще наобожжешься.
Незаметно для них подошел начальник школы, прислушался, мягко сказал:
— Разведчику Восковой можно довериться. Подорвете и сообщите по рации приметы местности. Рация на пеньке.
Инструктор остро взглянул:
— Счет до десяти — и ложись!
Поджог шнура. Бег — вихрь. Один, два… восемь, девять..
Врезалась в сугроб одновременно с командой инструктора и грохотом тола. Еще успела подметить овражек и три раскидистых ели. Встала, отряхнулась, подбежала к пеньку, раскинула рацию. Пробилась «в школу» с трудом — эфир напоминал пчелиный улей. Доложила о выполнении задания.
— Есть двадцать сантиметров!
Дядя Миша сверил время, переглянулся с начальником школы: екнуло сердце — не иначе, с выходом на связь замешкалась.
— У вас в запасе была еще минута, — отметил начальник школы.
Вечером работали с Леной на приеме и передаче.
— Странно, — говорила Сильва. — Все время в ходу операция «Сатурн».
Лена тоже выловила в эфире это слово. Потом они услышали, как фельдмаршал Манштейн клялся своему фюреру, что прорвется к армии Паулюса. И наконец, поняли: Сталинград побеждает.
— Неужели без нас обойдутся? — вздохнула Сильва.
Вошла Марина. Услышала, о чем пекутся подруги. Резко сказала:
— Работы на всех хватит. Вы только учтите, вам еще готовиться и готовиться.
Потом заговорила медленно, неторопливо:
— Жила-была одна самоуверенная девчушка. Считала себя разведчиком высокого класса. Ей доверили позывные Центра, партизанские явки и много чего еще. Сбросили ее в маленький городок. Все она учла, все знала наперед. Не заметила только, что шелковый лоскуток от парашюта — да какой там лоскуток, так — две-три нитки — зацепился за пуговицу куртки. Ее задержали.
— Погибла?
— Спаслась. Но человек, который шел к ней на связь, остался лежать на мостовой. Я и сейчас его вижу перед собой.
Приказала:
— Одеться. Полный десантный комплект. Подучимся скрывать на снегу следы парашютной высадки.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.ЯВЬ И СОН КОМИССАРА
Он ворвался в город с полком, который встретили ожесточенными пулеметными очередями белогвардейцы, засевшие в гостинице и на колокольне церкви Михаила Архангела. В грохоте стрельбы было трудно различать отдельные команды.
— Товарищ член Реввоенсовета! — крикнул над его ухом молоденький командир роты. — Вы меня не узнали, а я вас узнал. Запевало моя фамилия. Комполка просил, чтобы вы не лезли в кашу.
— Что ж мне, кашу в котелке варить? — крикнул Восков. — Слушай, Запевало, бери полроты и сгони их с колокольни, а я со второй половиной гостиницу вытряхну!
— Есть, товарищ Реввоенсовет!
Отдал команду. Рота лежала, прижатая к земле, под плотной сеткой визжавших пуль. Не видя тех, кто находился за его спиной, Восков крикнул: «На белых гадов, за мной!» Сделал короткую перебежку, не упал, а вонзился в землю, слыша над головой захлебывающий лай пулемета.
Новые перебежки. Рядом застонали.
Семен сделал несколько крупных прыжков и бросил гранату в стекло подъезда. Они были уже вне досягаемости пулеметных очередей и, подождав, пока рассеется дым, ворвались в гостиницу, потом по боковой лестнице выбрались на крышу. Двумя-тремя метрами ниже них, на балконах, лежали за пулеметами белогвардейцы, оставленные для прикрытия бежавшей банды Булак-Балаховича. Восков взглядом измерил расстояние, прыгнул вниз, выстрелил, ударил наганом, отшвырнул ногой… Схватки шли уже на всех балконах. Пулеметы смолкли. Еще несколькими минутами позже замолчала и колокольня. Мощные раскаты «ура!» возникали то там, то здесь.
— На телеграф! — закричал Восков.
Они встретились с Запевало у телеграфа и разом ударили в двери. Послышался дребезжащий голос:
— Господа, вы от кого?
— Мы от революционной власти, — солидно сообщил Запевало. — Открывайте, папаша!
— Тогда прошу через окно, господа-товарищи, — произнес тот же голос, — меня здесь привязали к дверной ручке, а дверь заминировали. Лучше без взрывов, раз вы власть.
В пять часов утра Воскова видели в перестрелке у вокзала. Начдив его нашел на маленькой кривой улочке. Красноармейцы окружили большой сад, где укрывались белые.
— Товарищ Восков, — он взял его за руку, — вас ищут в штабе.
Восков вставил в затвор патрон и, разгоряченный боем, почерневший от пороховой гари, отозвался:
— В штабе только после боя, дорогой начдив! Только после боя!
Час спустя он телеграфировал в Петроград: «Ноябрь 25. Наши войска с боем вступили в Псков. На улицах, из домов кучки белогвардейцев пытаются оказать сопротивление. Рабочие к моменту вступления красноармейцев восстали. Взято много пленных и ценного военного имущества. От Военнореволюционного совета армии — Восков».
Теперь он мог заняться наведением революционного порядка в городе. Перед шеренгами только что вышедших из боя красноармейцев Седьмой армии, партизан, бойцов Особого коммунистического отряда и собравшимися на площади псковичами он сказал коротко:
— Будем строить новый Псков — советский.
В небольшом зале, принадлежавшем раньше архиву, Восков и Ян Фабрициус, назначенный чрезвычайным военнополитическим комиссаром на этом участке фронта, сдвинули в центр два огромных стола и, сидя друг против друга, занялись сочинительством… Обращения, приказы, записки… Окружить отряд Булак-Балаховича… Помочь семьям, пострадавшим от террора белых банд… Взять под охрану винные лавки и склады…
К ночи окончательно выдохлись. Фабрициус первым отбросил в сторону карандаш, засмеялся:
— А вы не находите, Семен Петрович, что из нас вышли бы отличные делопроизводители?
— Нет, нет, — живо возразил Восков, показывая на завалившие стол распоряжения. — Это не канцелярщина, дорогой комиссар, это наше оружие. И я собираюсь его широко применять для того, чтобы жизнь на Псковщине вошла в свое нормальное русло.
— А кем бы вы хотели стать, — задумчиво спросил Фабрициус, — когда вся Россия войдет в нормальное русло?
Семен покрутил головой:
— Ну и задали вы мне задачку, комиссар… Честное слово, за последние полтора десятка лет у меня и минуты свободной не было, чтоб насчет себя так далеко загадывать… Кем стал бы? Ну, поначалу — обыкновенным спящим человеком. Хоть на двое суток. К верстаку меня всегда тянет. Наверно, красивые вещи из дерева вытачивать мог бы… Детей воспитывать в нашем духе — хотя, чего там, к тому времени у них уже свои дети будут… Вечерами про революцию в молодежных клубах буду рассказывать. Чтоб у ребят и девчат глаза разгорались. А понадобится революции в мировом плане помочь — меня в поход долго упрашивать не надо.
— Восков всегда останется собою, — засмеялся Фабрициус. — Нет, вам просто необходимо, чтобы революция продолжалась вечно.
— Она и будет вечной, — убежденно сказал Семен. — Даже когда мы винтовки на склад сдадим. А теперь — спать, комиссар.
Спать им не дали. Пришел рабочий, сказал, что по распоряжению ВРК всех призывают выйти на расчистку завалов у хлебопекарни и больницы.
— Не хватает рук, товарищ комиссар. Чего это нам с местной буржуазией нянчиться? Призовите ее именем революции.