— Если б не война, Сафаров! Видишь, природа-то налилась как! Сколько счастья можно бы найти.
— Ты чего? — опешил Сафаров. — Ты эту лирику того, выбрось из головы. Ишь размечтался…
Восков ответил смехом — это были его же слова: долой лирику, да здравствует беспощадная…
Но лирика продолжала вторгаться. На привале оказался со своими «политотдельцами», увидел Сальму, обрадовался встрече, засыпал вопросами, поздравил с тем, что одно время она успешно действовала как завполитотделом 6-й дивизии.
— Хватит обо мне, — сказала Сальма. — Расскажи о себе, Семен Петрович. В письмах ты больше о мировой революции печешься.
— А что о себе? Вот Псков возьмем, и буду на деникинский фронт проситься. Там сейчас горячее. Многие товарищи со мной хотят ехать. Запевало настроился.
— Помню, — сказала она, посмотрела ему в глаза, — а я тоже хочу проситься на деникинский фронт.
Он растерялся, сказал, что не забудет, крепко пожал ей руку, мешковато влез на коня, ускакал. Верно, не забыл. Ночью проснулся, радостно сказал себе: «А Запевало и Каляева будут полезны на Южном фронте».
Но случилось немного иначе.
Бронепоезд, в котором оказался Восков, застрял у полуразрушенного моста. Можно было рискнуть поехать, но только убедившись, что пролет не минирован. И вот двух человек, спрыгнувших с поезда на разведку, белогвардейцы подбили. Наступило короткое затишье — обе стороны выжидали. Восков вдруг увидел, как с задней платформы бронепоезда прыгает под насыпь очень знакомый боец, нацепляет на себя каску, обвешивается гранатами, и, подождав, пока к нему подкатится с насыпи все отделение, отправляется через реку вброд, чтобы ударить на белых с тыла.
— Запевало! — вырвалось у Семена.
— А вы откуда его знаете, товарищ военком? Ну да, он у нас во всем запевала: и в бою, и в песнях.
— Да нет, это фамилия у него такая — Запевало.
Яростная перестрелка. Пулеметные очереди. Видно, как на противоположном берегу Кэби белые выбираются из окопов и карабкаются вверх по склону.
Через четверть часа приносят Запевало. Он ранен навылет в живот. Стонет, хрипит, мечется. Открыл глаза, узнал военкома, слабо улыбнулся.
— Вот и все, комиссар. Запевало с тобою не поедет, Запевало остается с Петроградом.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ.РАПОРТЫ И СТИХИ
Она поедет. Полетит. Поползет. Куда прикажут. Только прикажите!
«Время непростительно пусто уходит, — жалуется она подруге. — Но удочка закинута, время должно вытащить какую ни на есть рыбешку».
Кривая настроения движется большими зигзагами: «Ленка, знаешь что, мне кажется, что ничего у нас с тобой так и не выйдет… Что-то больно дорожат нами».
Просвет! «Пообещали мне это дело быстро сделать — как получится, то сразу извещу тебя».
Но извещать пока не о чем. Ни Лену, ни маму, ни Ивана Михайловича, который что-то давно не подает о себе вестей. «Теперь убеждена, — пишет она матери, — что самое трудное дело в жизни — осуществление своей мечты в самых неблагоприятных для нее условиях».
И наконец, многообещающее Лене: «Рапорт я написала… Попробуй подгадать со своим. Дух такой: если не туда, то в действующую Красную Армию».
А лучше бы туда. Оттуда иногда прилетают молчаливые, безмерно усталые ребята и девчата, отдают короткие рапорта командованию и валятся спать: на сутки, а то и на двое.
Сейчас Сильва уже не в городе, она — на перевалочной базе. Начальство сочло, что ей нужно пообщаться с теми, кто уже побывал в тылу у гитлеровцев. Собственно, решила так Марина, а Марину здесь уважают. Она очень редко рассказывает о себе, разве что проговорится, как сегодня. Сегодня она, например, сказала: «Выпутаться можно умеючи из любого положения… Даже если приземлишься на немецкие костры».
А где ее костры, Сильвины? Сентябрьские сводки оставляют так мало надежд… Войска Центрального и Воронежского фронтов начали форсирование Днепра… Войска Степного фронта освободили город Полтаву. Полтава — юность ее отца… Освобожден Кременчуг. Кременчуг — город, где ее отец испытал первую радость ареста. Ты обмолвилась, Сивка, какая же может быть радость от ареста? Горечь? Нет, это тоже не то слово. В общем, здесь началось становление личности.
Сводки, мечты, рапорта…
— Воскова, нужный вам человек приехал.
— Есть, выхожу!
Приезжий с той стороны линии фронта хмур, согбен, его все время изводит кашель. Служил переводчиком в гестапо, но работал на партизан. Его просили еще раз «обкатать» Елену Кависте. Вопросы задает то по-немецки, то по-русски. В глаза не смотрит. В общем, малоприятный разговор.
— Дед, говорите, немец, фройлен? Подарки имели от него?
— Только однажды… В посылочке лежали сласти, плюшевые зверюшки и…
— Неправдоподобно, фройлен. Немцы практичны. Старик мог прислать отрез на юбку, даже поношенные тапки. А зверюшки, да еще во множественном числе… А что, фройлен, не желаете ли в гестапо переводчиком?
— Я… я… недостаточно знаю язык.
— Научим, фройлен.
— Я хотела бы продолжить образование.
— Эту честь у нас надо заслужить, фройлен, — так вам скажут.
— Я боюсь допросов, я нервная…
— Это уже лучше, фройлен. Только поделикатнее бы: «После суда над отцом я сама не своя на допросах…»
Он устал, закрыл глаза. Сильва тихо вышла из палатки. Да, век живи — два века учись…
— Воскова, вас вызывают!
— Есть!
Ее знакомят с совсем юным парнишкой. Он только что оттуда.
— Здравствуй. Как, была уже на задании?
— Все держат здесь.
— Это тоже нужно. Значит, инструктор ты классный. Слушай, меня просили рассказать, где я рацию устанавливал. Раз у хозяйки в подполье, раз в стог сена влез, а один раз пришлось даже на бадье в колодец спуститься…
В городок они возвращаются с Мариной вместе.
— Почему мы сегодня такие молчальники-отшельники?
— Скажи прямо: меня когда-нибудь пошлют в дело?
— Тебя готовят не просто к высадке в тыл, не просто к бою. И твои бесчисленные рапорты, дружок, для понимающих людей звучат наивно.
— Так и война кончится.
— Дай-то бог!
Они проезжают села, города, снова села, — Сильва приглядывается, запоминает характерные здания, пейзажи, людей. «Проходя по единственному Боровичскому мосту, — напоминает она Лене, — представляю, что шагаю по бесконечно дорогому Кировскому мосту. Это для меня теперь прекрасная сказка, которую я заставлю сделаться счастливой явью».
А явь пока что голосами инструкторов приказывает:
— Воскова! На метание гранаты!
— Воскова, ваш выход на связь!
Воспоминания и письма помогают ждать и надеяться. Но письма вдруг прервались. Замолчали Лена, Иван Михайлович, скупыми строками стала отделываться мать. Случайность или что-то стряслось?
«Пишите правду, я жду правду».
И чтобы сгладить остроту ожидания, она посылает маме свои стихи о родном городе.
«Прими привет мой, мамочка родная,
Прими привет, далекий Ленинград.
Пусть занесет его к вам тишь ночная
И снега первого дыханья хлад.
Легко мои доходят позывные,
Осенний ветер мягко бьет в окно…
Но слышите? Звучат ветра иные!
Кто знает — не завьюжат ли письмо.
Я комсомолка, мамочка родная,
Тревожный час, поверь мне, не просплю:
Среди друзей ли буду иль одна я,
Не струшу, не продам, не отступлю.
Я столько лет готовилась, мечтая —
Продолжить то, что начал мой отец,
Я чувствую — мечта моя крепчает,
Я делаю — что делает боец.
Прими привет мой, мамочка родная,
Прими привет, далекий Ленинград.
Пусть занесет его к вам тишь ночная
И снега первого дыханья хлад».
Подписалась: «Твоя дочь. 29 сентября 1943 г.»
Только о городе ли получились стихи?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.НИ ШАГУ НАЗАД!
Сальму Ивановну разбудила тишина. Не сновали по коридорам курьеры, не слышался лязг затворов, не передавалось от бойца к бойцу: «К начдиву!», «К военкому!». Она вскочила с парты, на которой вздремнула, найдя пустой класс; вдела руки в кожанку, выбралась в коридор. Пусто было в соседних комнатах, где еще два часа назад политотдельцы горячо спорили у двухверстки, пустовала учительская с оборванными телефонными проводами. И только очутившись во дворе, откуда выезжали повозки, на ходу принимая связных бойцов, она догадалась, что в город ворвались белые.
Только несколько часов назад они прибыли с Семеном в Орел, получив в Серпухове, в штабе Южного фронта, назначение: он — военкомом Девятой стрелковой, она — в эту же дивизию на политработу. Вместе с ними получили назначение десятки коммунистов, командированные Петроградом, Москвой, Тулой на борьбу с Деникиным. Все понимали — момент критический. Деникинцы рвались к столице. Командующий белой армией Май-Маевский заявил, что его люди войдут в Москву не позднее декабря. 20 сентября пал Курск, 6 октября — Воронеж. Орел и Тула оказались в угрожающем положении.
Попав к вечеру в Орел, который держала Девятая стрелковая, Семен и Сальма сразу поняли, что до порядка здесь далеко, между полками нет связи, никто толком не знает, где штадив, где подив. Наконец они обнаружили школу, в которой еще сидели работники политотдела и единственный оперативный сотрудник штаба, с отчаяньем вопрошавший каждого нового человека: «Из какой бригады? Где она?» Войдя в комнату, где собралось несколько инструкторов политотдела, Восков громко сказал:
— Считаю недопустимым, чтобы политсостав сидел в четырех стенах, когда отдельные красноармейцы и целые роты без приказа покидают город.
— Вы, собственно, кто такой? — с вызовом спросил молодой, весь в веснушках инструктор.
— Я, собственно, новый военком дивизии, — отрекомендовался Восков.
И вот среди ночи еще одна неожиданность.
С южной окраины доносилась ожесточенная стрельба. Где-то за забором ржали вспуганные кони. На бричке подлетел к крыльцу знакомый веснушчатый инструктор.