лей оторвались. Группу в основном сохранили. Погиб комиссар. Налаживаем связь с хуторами. Выход на связь как обычно. Время ограничено. Перехожу на прием. Капитан».
Радист переключил тумблеры и с передающей станции четко отстучали несколько рядов знаков, заготовленных заранее: «Слышимость нормальная. Центр благодарит за предыдущее сообщение всю группу. Аэросъемка подтвердила ваши данные. Капитану продолжать изучение квадрата девять».
…Маленькая группа, руководимая капитаном Александром Кучинским, довольно аккуратно приземлилась севернее озера Лубана. Зарыли в липкий снег тяжелые парашюты. Нашли друг друга, двинулись на поиск удобного места для базы, обосновались на берегу незамерзшей речки. Натянули на палки кусок ткани, сверху обложили елками — чудесный дом получился. Лена подумала: «Кончится война, поедем с Сивкой в лес на ночевку, точно такой елочный дом соорудим». Начали заводить связи на хуторах. Разузнали, где стоят немецкие гарнизоны.
Немцы не догадывались о пребывании по соседству вооруженных групп латышских партизан и советских чекистов, но подслушали странные разговоры на хуторах о военных сводках, русских победах, скором приходе Красной Армии. Вначале небольшие карательные экспедиции, а затем и целые дивизии рейха приняли участие в операции «прочесывания».
Людям «Сокола» удалось отлежаться незамеченными в ближних болотах, куда гитлеровцы не рискнули далеко забираться, и даже нанести несколько скрытых ударов по карателям, пустить под откос два эшелона.
На разведку бойцы отряда отправлялись поочередно, но радиста свято берегли: на этот счет Центр распорядился особо. Лена злилась, вызывалась на рейды с отрядом, Кучинский неумолимо пресекал эти просьбы, но однажды, поняв, что энергии девушки хоть на час надо дать выход, согласился разрешить Лене вылазку на ближний хутор за «языком». Нашелся предатель — волостной староста, и когда группа разведчиков подошла к хутору, из окон и чердака крайнего домика застрекотали пулеметы. Немецкой засаде не удалось пленить группу, люди успели слиться с землей и отползти в лес. Но остался лежать на талой латвийской земле комиссар отряда. «Сокол» мог почтить его память лишь двумя словами шифровки.
Следующая депеша отряда уточняла результаты диверсии: «Пущены под откос три вагона с вооружением и два с живой силой противника. Передаю вопросы личные. Как прошла операция Толиной дочери? Есть ли данные о судьбе моей подруги? Питаемся удовлетворительно. Капитан».
Вот уже три недели она тщетно ждала вестей от Сильвы, обшарила, кажется, весь земной шар, но Сильвин почерк в эфире не появлялся. Отшумела февральская пурга, отзвенела первая мартовская оттепель…
— Передайте, — сообщил перед очередным выходом на связь полковник. — Операция девочки прошла успешно.
— А насчет подруги, товарищ полковник? — несмело спросил радист.
— Исполняйте приказание.
— Есть!
Она догадывалась, что ей не ответят. Догадывалась и верила, что Сильвины позывные еще будут услышаны.
Верили этому и в Центре. Верили потому, что никто из эстонских связных не радировал Центру о гибели отряда. Верили потому, что молчали об этом немцы. Верили, наконец, потому, что позывные Центра не были использованы немецкой контрразведкой.
Генерал выслушал очередное сообщение полковника, помрачнел, долго о чем-то думал.
— На вылет новой группы пока разрешения давать не хочу. Подождем… еще несколько дней. Тем более, что в Прибалтике фронт пока статичен. Подождем.
Прошло еще пять дней, и снова полковник доложил о том, что группа «Балтийцы» на связь не вышла.
— Так. Но и позывные Центра противник пока не использует?
— Не использует, — подтвердил полковник.
— Больше ждать не будем. Позывные были только у командира и радиста. Доверимся. Высылайте в этот район еще одну группу. Что там у вас еще?
— К нам могут обратиться родственники членов группы…
— Скажите им то, во что мы верим сами, — печально сказал генерал. — Следы отыщутся. Позывные должны быть услышаны.
И снова полковник и радисты Центра просиживали у аппаратов, рассылая по Прибалтике каскады цифр. Но ни Лючия, ни Елена, ни Сильва не откликались.
А на эстонской земле службы «Абвер», «СД» и гестапо с тревогой наблюдали, как чьи-то незримые руки выводят из строя подвижной транспорт, дороги, средства связи гитлеровской армии. Как взлетают на воздух оружейные склады, эшелоны, бригадные и батальонные штабы. Испаряются особо секретные документы. Перехватываются оперативные донесения.
Но действовала ли здесь дерзновенная мысль Сильвии Восковой и ее товарищей — в Центре пока не знали
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ.КОМИССАРЫ ИДУТ ВПЕРЕДИ
Сестра милосердия слегка приподняла его, он жадными шершавыми губами припал к стакану, пил бы не переставая, если бы она мягким движением не уложила его на подушки. У сестры была длинная фамилия Фесвиточнинова, и он, несмотря на страшные боли в ушах — тиф сопровождался гнойным воспалением желез, — еще находил в себе силы для легкого подтрунивания.
— Сестра, — из его горла вырывались хриплые булькающие звуки, в которых иногда тонул голос, — сестра, у нас был начдив, он любил менять фамилии. Жену мою он перекрестил на Каляеву. Вас бы он перекрестил на Ветчинову…
Она не обижалась. Впервые она наблюдала такое мужество, вступившее в единоборство с двумя, пожалуй самыми страшными, болезнями двадцатого года.
— Пить! — просил Восков и в ту же секунду напоминал сестре: — Доктор просил меня поить не часто, помните?
Иногда он метался по кровати, охваченный жаром, и сквозь стиснутые губы по комнате разносились приказы себе и сестре:
— Ничего, доскачешь… Комиссары идут — сам знаешь где… Сестра, не давайте мне срывать тампоны…
Потом вдруг открыл глаза.
— Шаги доктора. А еще чьи? Начдива. Сестра, дальше дверей его не впускайте. Ему воевать, а мне… — И радостным шепотом: — Лазареты проверяете, Николай Владимирович? А Леонтьев зачем? Где комиссарово место, Евсей?
Куйбышев, предупрежденный сестрой, стоял в дверях, был он в халате, наброшенном поверх гимнастерки. Леонтьев, неуклюже ступая, протолкался в палату, присел у окна на стул, гулко сказал:
— Комиссарове место уже всяко не здесь. Дивизия тебя просит не залеживаться.
Куйбышев мягко пояснил их приход:
— Еду на позиции, Семен Петрович. Хотел вас порадовать. Укрепления добрармии по линии Батайск–Койсуг–Азов прорвали.
Восков откинулся на подушки.
— Спасибо, начдив, хорошую новость привезли. — Тяжело задышал. — Комбригам надо напомнить… Быть начеку. Побывать во всех ротах. Корниловцы могут ударить с Кубани…
Сестра сменила компресс, он срывающимся голосом спросил:
— Начдив, что сказал доктор? Только — правду!
Куйбышев своим спокойным ровным голосом сказал:
— Положение у вас тяжелое, Семен Петрович. Но врачи надежды на выздоровление не теряют.
— В чудо верят? — Усмешка пробежала по лицу, и тотчас он снова — на какую-то секунду — стал прежним Восковым, каким его знала Девятая стрелковая: — Впереди Кубань и Кавказ. Проверьте весь комполитсостав. Многих скосил тиф. Не бойтесь выдвигать молодежь. — Жадно глотнул воздух, замолчал. Потом послышалось прерывистое: — Таран должен прибыть с пополнением… А кто заедет в Полтаву? У меня там трое… под беляками..
Он начинал бредить. Куйбышев потер висок, козырнул, вышел. Леонтьев встал, на цыпочках пошел к двери, по дороге наткнулся на тумбочку, задел графин, опрокинул его с грохотом, зачертыхался. С кровати донеслось:
— Да, Евсей, не в гостиных ты рос. Постой… Главного дела не решили.
Начальник политотдела вернулся.
— Какое там главное! Главное для тебя — поправляться.
— Главное для меня, — очень тихо, но выразительно сказал комиссар, — чтобы дивизия была по-прежнему боеспособной. Кто будет военкомдивом? — встретился с напряженным взглядом Леонтьева, решил пощадить его: — На время моей болезни.
— Коммунистов много, — сказал Леонтьев. — Подскажем Реввоенсовету… если понадобится.
— Уже пора, — резко сказал Восков. — Что ты думаешь о Григории Таране?
Леонтьев оживился:
— А что? Кандидатура хорошая. Молодой, боевит.
— Значит, представляй, — сказал Восков устало.
Сестра шепотом попросила Леонтьева оставить больного.
— Еще минуту, сестра, — остановил ее Восков. — Евсей, я записку штабным адъютантам приготовил… У Каляевой возьмешь… Пусть хлебные эшелоны для питерцев отправляют… Немедленно! За счет излишков у донского кулачья. Да что ты плачешь, чудак? Я еще жив! Мы еще беляков постреляем с тобою…
Сестра почти силой увела Леонтьева. Сменила повязки. Семен выпил сладкую, пахнувшую степными травами настойку, задремал. Вдруг не то в дреме, не то проснувшись, зашептал:
— Каляеву ко мне, сестра, пореже пускайте… Она ждет ребенка… Недостает еще ей заразиться.
Но Каляева приехала утром из Третьей бригады, вошла в палату, громко сказала, будто угадывая мысли Семена:
— Зря будешь гнать. Все равно не уйду. Сегодня солнце, весна. Хочешь, окно отворю? Доктор разрешил.
— Хочу, — благодарно сказал он.
Теплые лучи мартовского солнца ворвались в палату.
— Жужжащая пчелка… Как себя чувствуешь? С кем спорила? Как настроение бойцов?
— Слишком много вопросов, — сказала она.
Поставила в кружку первые полевые цветы — мать-и-мачеху, — будто заслоняющиеся стебельками от взглядов, желтоглазые. Присела на табурете у ног больного, заговорила — знала, чем порадовать — о вылазках, атаках, энтузиазме бойцов.
— Хорошо будут, наверно, жить люди, — прошептал он. — И наш ребенок… Слушай, Сальмочка, как ты назовешь его? Или ее? Пусть имя напоминает тебе бурю, которую мы пережили… Решай сама… Ты — мать…
— Ребенок будет носить имя Воскова, — гордо сказала она. — И это уже будет напоминать о революции.
Вдруг она прочла в его взгляде укоризну.
— Нас было много, — с трудом сказал он. — Мы не музейные экспонаты. Мы рядовые партии. Помни и научи этому детей.