– Николай, одумайтесь! – воскликнул парень, сам испугавшись и тона, и громкости. Добавил чуть тише, виноватее: – Пожалуйста, давайте мы все сейчас…
Николя оборвал его властным махом руки и успел заметить, как распахнулись подведенные угольно-черным глаза Тамары. Значит, не остались неоцененными его характер, прямолинейность и отвага! В груди Берестова тут же потеплело еще сильнее, и он даже пожалел, что начал отповедь прежде соточки граммов жгучего, с ними эффект оказался бы многим ярче.
Черногорова наблюдала, от волнения покусывая губу и переводя взгляд то на цыгана, то на бросившего ему вызов храбреца. А тот криво (по-геройски, как считал) улыбнулся.
Вообще-то Берестов с неодобрением относился к производственным романам. Но про товарищеский секс так не считал, а потому в ближайшие пару недель планировал сделать все, чтобы после спектакля Тамара заглянула к нему на чай…
– Ты меня сразу невзлюбил, верно?! – спросил цыгана Николя, при этом продолжая наблюдать за разрумянившейся Черногоровой. – Ну же, Будулай, сознавайся!
Одноглазый дернул бровью, но жесткое оскорбление проглотил. Устало покачал головой, собрался развернуться и уйти, лишь напоследок негромко бросив новичку:
– Ты, Коленька, свою шляпу на меня не примеряй…
И именно эта фраза – одновременно отеческая, панибратская и нравоучительная, да еще и произнесенная столь фамильярным тоном, – стала для Берестова последней каплей.
Он рванулся вперед, замахиваясь длинно и красиво, как преподавали в училище.
– Какой я тебе еще Коленька?!
Звук пощечины вышел оглушительным.
Людмила охнула и уронила стакан с крепким коктейлем среди закусок, обильно запачкав оранжевыми брызгами мешковатую кофту. Тамара вздрогнула, как если бы пощечину дали ей. Артемка пулей миновал фойе, готовый грудью остановить возможную драку. Севастьян Григорьевич неспешно поднялся из кресла и присоединился к молодому коллеге, глядя на Берестова… вовсе без злости. Но неужели с сочувствием? Или жалостью?
Цыган удар стерпел.
Только дернулась на тощей кривой шее несуразная голова, клацнула челюсть, да бельмо налилось странной молочностью. Зурало выпрямился и оскалился золотыми зубами. Задумчиво потер пятипалый след на правой щеке, так что перстень с барельефным чудищем поймал блик люстры. Теперь дитя кибитки смотрело на Николя без фальши и вежливой мишуры – настоящим зверем, которым и являлся; безродным зверем, невесть как допущенным в царство Мельпомены.
– Не сметь фамильярничать! – со злостью процедил Берестов, краешком сознания отдавая себе отчет, что перешагивает опасную грань, но не в силах отступить. – Жалкая шестерка! Букашка… таким, как ты, Зурало, не место в Театре!
Он намеренно выделил тоном последнее слово, и окружающие охнули, словно в холле прозвучала сущая крамола.
– Да чего вы боитесь-то?! – Берестов вздернул подбородок, с непрошеной обидой заметив странную реакцию коллег. – Уйдет ваш дядя Зурик, так «Чердаку» от этого только проще! Денег сэкономите, декоратора нормального найдете! Кризис же! Да их сейчас пучок за копейку на каждом углу, да еще и непьющих!
Но на Николя продолжали смотреть так, словно он произносил монолог из совершенно незнакомой окружающим роли. Причем дурной.
Цыган задумчиво подвигал ушибленной челюстью. Не сводя с Коли колючего волчьего взгляда, пригладил седеющие волосы. По мелкому подрагиванию плеч было заметно, как колотит декоратора, но он умело сдерживал себя, хоть лицо и заливало заревом гнева.
Зурало хотел что-то сказать Николаю, однако тот опередил.
– Эх, вы… – почувствовав, что занавес пора опускать, Берестов махнул раненой рукой.
И, почти не отдавая самоотчета, закончил спонтанное представление цитатой Филипа Карра, с которым успел сродниться:
– От вашего черноумия все же будет толк. Не замечая очевидного, вы погрязли в предрассудках. Вас засосет в их торфяное болото, как динозавров. Но толк будет – вы превратитесь в мыслительную нефть; в яркое горючее для ума нового человека, способного зрить в корень и вычислять истину вещей!
Обреченно фыркнув, Николя поспешно покинул фойе. Ему совсем не хотелось в деталях изучать уродливую тварь с перстня по отпечатку на собственной скуле, да и смущать баталией прелестную Тамару цели не стояло.
Черногорова задумчиво подергала золотую подвеску на высокой груди, Артемка залпом выпил водки, а Зурало посмотрел обидчику вслед и вдруг улыбнулся…
Последняя неделя перед финальным показом «Промерзшей почвы» прошла для Николая Берестова нервно и тревожно. Дурные сны просачивались в голову почти каждую ночь. В них вокруг актера оживали когтистые деревья, норовили схватить и разорвать. Блестели в полумраке золотые цыганские зубы. Кто-то неприметный, похожий на клок утреннего тумана, все пытался поймать его за ладонь, чтобы нагадать беду, а затем вонзал в кожу длинную стальную иглу с загнутым концом.
Хватало неприятностей и днем.
Уже в четверг Николя поругался с помрежем; главный режиссер тоже ходил не особо-то довольный, всем видом давая понять, что о недавней выходке знает. Коллеги шептались за спиной, любые разговоры прекращая, стоило Коле войти в гримерку или туалет.
Севастьян Григорьевич демонстративно перестал здороваться, пренебрежения не выражая только на сцене. Тамара отводила взгляд, и даже Людмила, казалось, потеряла всяческий интерес к новой звезде «Чердака». Беседы пытался поддерживать только неизлечимо-вежливый Артем, но на все пытливые вопросы отвечал уклончиво и туманно.
Разумеется, коллектив против Берестова настроил все тот же ублюдочный цыган. А людишки оказались и рады сутулому услужить. Должно быть, из зависти перед талантом новичка – халтурить и играть вполсилы Коля не умел даже на репетициях. Но тот крепился, не вешал нос и держал фасон, с радостью отмечая в календаре каждый ушедший день.
Кроме скорого финала душу грело еще одно: мистер Килкойн бы точно гордился таким исполнением Филипа Карра. Русский актер знал (а рецензии подтверждали), что всего за месяц сумел привнести в образ свободолюбивого и прямолинейного ирландца что-то свое, уральское, крепкое! Он заставил образ прозвучать совсем по-новому, что за минувшие недели было неоднократно отмечено на театральных форумах – вынужденная замена Мальцева явно пошла на пользу и «Чердаку», и спектаклю…
Жалкого цыгана, с первого дня возревновавшего к приглашенной звезде, Николя обходил стороной. Лишь два или три раза видел того издали в коридорах и карманах, и произошедшая с Зурало физическая метаморфоза лишь подкрепляла презрительную жалость к декоратору.
Тот стал еще худее. Костлявее, словно не ел несколько дней. Правда (но это Коля списывал на обман зрения), Зурало будто бы вытянулся вверх, стал многим выше прежнего, теперь нависая над актерами, словно жутковатый фонарный столб.
Сам цыган новой встречи с Берестовым тоже не искал – встретившись взглядами, принимался бормотать под нос, становясь похожим на умалишенного; дорогу уступал и из актерского буфета при появлении Николя сразу же удалялся.
Его нелепые шепотки про некую Мануш-лоло и царство Красного человека Берестов предпочитал относить к нервическому расстройству на коммунистической почве или последствиям пьянства. И мысленно делал пометки на случай, если в будущем придется давать этому жалкому сотруднику «Чердака» внятную психологическую характеристику…
В остальном Николя тоже не унывал.
Да, с Тамарой не срослось, но плох тот рыбак, что уходит с реки после первого потерянного крючка. Да и с вшивеньким «Чердачком» они скоро расстанутся, причем оба пребывая в недурственном материальном прибытке. А что касалось сглаза, о котором нашептывали тревожные сны, так тут на помощь актеру снова приходил Филип Карр, подаривший новому носителю не только привычку покусывать кулак, но и не верить в чушь.
Накануне финального спектакля Берестов уже всецело ощущал себя старшим Карром – напористым, трижды проклятым ведьмой, но все же не убоявшимся суеверий. Властителем судьбы, готовым хохотать над предрассудками в голос. Даже когда трагически поздно выяснял, что братья ошиблись, а забитая толпой женщина и пальцем не трогала пакистанку…
В день закрывающего представления Николя и думать забыл про своего беспомощного недоброжелателя. Что, нужно заметить, было как нельзя к месту, ибо не отвлекало от приготовлений к ярчайшему выходу Берестова.
Он был спокоен, собран, сосредоточен и помнил каждое слово роли, каждую запятую и интонационную паузу, отмеченную режиссером. Он стал плотью сцены, духом самой «Промерзшей почвы», и ничто не могло сбить его с намеченного пути.
Если цыган подпилил декорацию и она рухнет на Николя – тот увернется и продолжит играть, выжимая из зрителя самые надрывные эмоции…
Если цыган спрятал часть реквизита – Берестов обязательно что-нибудь придумает, выкрутится и обернет отсутствие предмета в свою пользу…
Если, подговоренные цыганом, коллеги не дадут Коле реплику… если светляки украдут у него луч… он вырвет их импровизацией и бережным перемещением по сцене.
На этих подмостках, как и любых прочих, такие, как жалкий цыган со своими почитателями, бессильны против Николая Берестова, его энергетики и силы!
Ритуал, отмены которого новичок «Чердака» так и не добился, конечно же, состоялся в положенное время, ровно перед спектаклем. Презрительно фыркнув, Николя даже не удостоил его участников взглядом и попробовал просочиться вдоль кармана.
Но его оттерли. Без ругани и хамства, но дав понять, что отступнику стоит поискать обходной путь – один актер раскорячился перед Берестовым, затягивая шнурок ботинка; второй метался туда-сюда, якобы перечитывая известный назубок текст; и даже наиболее лояльный белобрысый Артемка повернулся спиной и перекрыл проход, словно не замечая сценического братца и мешая пройти.
– Какая примитивная мстительность… – покривился Берестов, но духом не пал.
Ничего. Это не страшно, подумаешь. Он нырнул в сторону, спешным шагом обогнул сцену по карманам и секунда в секунду занял стартовую позицию на втором плане…