Люди за соседними столиками говорили о чем-то своем, шутили, смеялись, от лавочек под каштанами доносились беспечные голоса, весело вскрикивали дети, резвясь под присмотром родителей, так смешно и остервенело тявкала маленькая собачка, злобная и одновременно милая. В этот июньский вечер, среди праздной толпы, заполнившей проспект, один только Эдик Голобоков чувствовал необъяснимый ужас, причиной которому был сидевший напротив незнакомец.
– Представлюсь, – заговорил мужчина, неподвижно глядя Эдику в глаза. – Алексей Игоревич Озорнов. Мою фамилию легко запомнить. Озорнов – от слова «озорник». Кто-то из моих предков был очень беспокойным человеком. Наверное, большим шутником. Но разговор не обо мне, разговор о тебе, мальчик. Я даже не спрашиваю, как тебя зовут, меня это не интересует. Я встретился с тобой первый раз и, надеюсь, в последний. Сейчас мы разойдемся, каждый отправится восвояси. Ведь у каждого свое предназначение. Но встретиться сегодня нам пришлось, потому что тебя избрали. Ты избран, чтобы стать Невестой мертвых.
Озорнов присосался к соломинке, торчавшей из высокого стакана. Помолчал и продолжил:
– Мертвые выбирают себе Невест из числа живых. В принципе, все живые – одна большая коллективная Невеста, мертвые же – один великий коллективный Жених. Смерть – это мужское начало, жизнь – женское. Не буду объяснять, почему так, это сложно. Просто поверь, что так и есть. Мертвые могли бы вступить в брак со всеми живыми разом, учитывая, что мертвых гораздо больше, чем живых, так что никто из живых не ушел бы от своей участи, но мертвые этого не хотят, потому что это было бы… Ну, скажем так, слишком поспешно. Жизнь – это реки, питающие океан смерти, который вовсе не заинтересован в том, чтобы реки иссякли. Поэтому мертвые избирают себе Невест из числа живых, как бы снимают сливки с человечества. С этими избранниками мертвые вступают в мистический брак. Но не беспокойся. В этом браке нет ничего непристойного, это чистый целомудренный акт, который называется браком лишь по аналогии, аллегорически. Знаешь, что такое «по аналогии» и «аллегорически»? Вижу, что не знаешь. Плевать! В Невесту мертвые откладывают свои личинки. Это тоже образное, аллегорическое выражение. Личинки мертвых – вовсе не личинки каких-нибудь насекомых. О взаимоотношениях мира мертвых с миром живых приходится говорить в туманных приблизительных выражениях. Ведь даже сами понятия «мертвые» и «живые» – тоже приблизительны и туманны, это как бы… Не отводи от меня глаз!
Эдик, в тот момент опустивший взгляд, вздрогнул и сжался, как от пощечины, и уставился прямо в глаза Озорнову, взгляд которого, доселе спокойный, стал внезапно грозным и жутким. Медленно, с расстановкой Озорнов произнес:
– Ты не можешь отвести от меня глаз. Не можешь. И не хочешь.
Эдик побледнел, его нижняя губа задрожала, испарина покрыла лоб, но глаза – с расползающимися вширь зрачками – смотрели на Озорнова не отрываясь.
– Мертвые смотрят моими глазами на тебя, – произнес тот. – Они вступают с тобой в брак. Мистический, неземной, нечеловеческий.
Отряхнувшись от оцепенения, Эдик вскочил, опрокинув стул, и бросился бежать. Озорнов и не шевельнулся. Сидя за столиком, он спокойно смотрел вслед убегавшему испуганному ребенку, чья маленькая худая фигурка наискосок пересекала мощенный цветной плиткой бульвар, нервно лавируя среди неторопливых прохожих. Выбежав на перпендикулярную улицу, на Суворовскую, фигурка затерялась в срезанной под острым углом перспективе. Озорнов оставил чай недопитым и покинул кафе.
Прибежав домой, все еще содрогаясь от внезапных спазмов, Эдик все рассказал родителям. Подробно описал мужчину, назвавшегося Озорновым, подробно передал его слова, которые на удивление хорошо запомнил, и даже это незнакомое слово – «аллегорически» – не переврал.
Отец пришел в ярость, рвал и метал, и слетело невольно дурное, матерное выражение с его уст, которое он от волнения не заметил и прощенья не попросил. Мама, обычно делавшая отцу замечания, когда тот заговаривался при сыне и позволял себе то двусмысленную шутку, то некрасивое словцо, на этот раз промолчала. Ситуация была настолько серьезна, что некоторые условности вполне можно было послать к черту.
На следующий день родители ходили в полицию – сами, без Эдика, – написали там заявление и вернулись довольными: полиция, как ни странно, пошла навстречу, приняла участие, выказала расположение.
– Не все там упыри, есть и люди, – пробормотал отец с оттенком удивления, когда потом сидели за ужином; взгляд у отца был такой, словно ему открылся некий поразительный закон природы.
Полиция быстро нашла Алексея Игоревича Озорнова, который ни от кого скрываться и не думал. Приход полицейских и последующий допрос принял невозмутимо, держал себя без робости и суеты, спокойно, с достоинством, на вопросы отвечал уверенно. И вот что сказал:
– Я писатель. Пишу для детей и подростков. Мне нужно было опробовать на мальчике сюжет книги, который сейчас разрабатываю. Чтобы понаблюдать за реакцией. В моей новой книге, а это фантастическая повесть, главный герой – точно такой же мальчишка. По сюжету к нему подходит на улице человек и говорит те самые слова, которые я и сказал. Понимаете, мне просто нужно было увидеть реакцию. Так сказать, сделать зарисовку с натуры. Само собой, я не предупреждал мальчика, что буду ему цитировать текст из моей повести, чтобы его реакция была естественной, не наигранной, натуральной. Ну вот, и получил результат. Если бы мальчик не сбежал от меня, дал бы договорить, я бы все объяснил ему – что это эксперимент в рамках творческого литературного процесса. Но я просто не успел сказать. Конечно, я понимаю, как все выглядит, поэтому специально записал нашу беседу на диктофон. Мой монолог, точнее сказать, мальчик-то молчал. Запись я вам предоставлю, и вы сами убедитесь, что не было в моих словах даже и намека на что-то противозаконное.
Диктофонную запись Озорнова полиция дала послушать родителям Эдика, и тут даже папа признал, что ничего страшного, в принципе, не случилось. Писатель, конечно, мрачненький, с причудами, но кто из них, писателей, без причуд? И вообще, все это даже интересно.
Мама отыскала в интернете несколько книг Озорнова – они там были в свободном доступе, – почитала немного и заключила:
– Ну что, в принципе, даже неплохо. Детские ужастики. Я и не знала, что в нашем городишке этакий талант цветет втихаря. Не Веркин, конечно, не Крапивин, но все-таки…
– Сологуб уездного масштаба! – пошутил папа.
Кончилось тем, что родители забрали заявление. Озорнов же, встретившись с ними в полицейском отделении, много извинялся и передал для Эдика свою недавно изданную книгу с автографом. Книга называлась «Мертвецы наблюдают с Луны». На обложке изображен мультяшный мальчишка: сгорбленно, как оплеванный, бредет он по темной аллее, опасливо косится назад и вверх – на огромную Луну, на фоне которой темнеют уродливые силуэты голых ветвей.
Взяв книгу в руки и прочитав на внутренней стороне обложки написанное аккуратным почерком: «Эдику Голобокову от автора с признательностью и благодарностью за помощь при написании новой книги. Лучше дрейфовать, чем дрейфить, не правда ли? А. Озорнов», – Эдик задумчиво повторил про себя эту фразу: «Лучше дрейфовать, чем дрейфить».
И на душе у него сделалось вдруг невыносимо тоскливо, словно выгнали его из дома в пустынную ночь, и он медленно бредет без цели и смысла, одинокий дрейфующий по течению тьмы отщепенец. А где-то на задворках памяти едва слышно звучит старая-старая песня, навевающая мертвящий покой, – про черную реку-ночь, длящуюся веками, по которой ты плывешь, скорчившись в лодке, потерявший весла, не видящий ни берега, ни огонька…
Эдик часто вспоминал взгляд Озорнова, когда тот говорил, что мертвые смотрят на Эдика и вступают с ним в брак. Этот взгляд и слова про брак с мертвецами были настолько жуткими, что Эдик не мог поверить в их несерьезность, в их неискренность, в… неистинность. Да разве можно было с таким взглядом, с таким тоном шутить и говорить неправду? Может ли настолько густой и липкий мрак выйти из какой-то выдумки? Эдик явственно чувствовал, что прикоснулся тогда к правде, которая в голосе и взгляде Озорнова клубилась, как ядовитый черный дым, отравляющий всякого, кто вдохнет хоть клочок этой тьмы.
Он часто брал книгу Озорнова в руки, рассматривал обложку, от которой, несмотря на всю мультяшную условность рисунка, тянуло промозглой могильной тоской, раскрывал книгу, словно какой-то капкан, читал завораживающие и непонятные слова посвящения: «Лучше дрейфовать, чем дрейфить», – и скользил, скользил куда-то в темную глубину, где нет ни опор, ни ориентиров.
Проснувшись однажды посреди ночи, Эдик уставился во тьму перед собой, в которой угадывалось смутное роение абстрактных сгустков мрака, и обратил вдруг внимание, что простыня на его груди фосфоресцирует, словно испачкалась в каком-то растворе, излучающем в темноте тухлый полусвет. Он приподнял простыню, открывая голую щуплую грудь, и холодные губы ужаса присосались к сердцу. Вся грудь была покрыта… нет, не покрыта – она светилась какими-то подкожными огоньками, бледными, желтовато-зеленоватыми, движущимися. Словно бы под кожей ползали паразиты, мерцающие, будто светлячки. Личинки…
Он вспомнил это выражение Озорнова: личинки мертвых. Гнилостные звезды подкожного космоса, они кишели в хаосе, что искривляет любые орбиты и рвет паутину астрономических координат. Эти огоньки завораживали, гипнотизировали, и Эдик, глядя на них, сначала почувствовал головокружение, а потом канул в глубокий сон без сновидений.
Он и при ярком свете видел эти подкожные огоньки. Не так ясно, как в темноте, – но все-таки видел. И убедился, что их никто больше не замечает. Ни мама, ни папа, никто из родственников, приятелей, посторонних. Он носил огоньки на себе – или в себе – как тайную болезнь, вводящую его в замкнутый круг не то проклятых, не то избранных, которых никому из посторонних не дано ни понять, ни даже отличить от обычных людей.