Эдик из этого понял одно: то, что вызревает в нем, ждет своего часа у него под кожей, и не просто выходит через взгляд, а ищет себе подходящего человека, который мог бы послужить дверью. Эдик ведь много с кем пересекался взглядами, но, заглянув именно в те глаза, почувствовал приступ тошноты. Во всем этом была какая-то система, какие-то свои законы, действие которых Эдик уже начал чуть-чуть постигать. Может быть, даже сами личинки мертвых, обитающие в нем, как-то прикасались к его разуму и приоткрывали тайны.
Эдик вдруг поймал себя на том, что охвачен нездоровым возбуждением, каким-то злым азартом, словно бы он уже не просто жертва неведомых сил, а их сторонник и соучастник. От этой мысли на душе стало так гадко, что захотелось побыстрее смыть с себя всю мерзость, всю грязь, всю эту трупную гниль, которая, казалось, облепила его с ног до головы. Да только как очистишься от грязи, которую не видишь?
Отца вызвали в полицию. Когда вернулся, рассказал, что писатель Озорнов найден убитым в своей квартире. Зверски убитым. Перед смертью ему выкололи глаза, затем вогнали в лоб, над переносицей, какой-то острый металлический предмет, – возможно, тот самый, которым выкалывали глаза.
– Спрашивали, где я был вечером в день убийства. Подозревали меня, – рассказывал отец. – Хорошо, что у меня железное алиби.
В тот вечер, когда был убит Озорнов, родители Эдика вместе со своими друзьями ходили на концерт в бывшем Доме культуры моряков. Там местный джаз-бэнд Сергея Корнеева выступал вместе с каким-то американским саксофонистом. Американские и европейские джазисты – не первосортные, конечно, – часто приезжали по приглашению Корнеева, чтобы отыграть концерт с его ансамблем. Супруги Голобоковы, завсегдатаи таких вечеров, были подписаны на СМС-рассылку с рекламой от организаторов, лично знали Корнеева и его друзей-музыкантов, приводили на их выступления знакомых.
Эдик, услышав про убийство писателя, взволновался, но виду решил не подавать. Тревога наполнила его сердце.
На четвертый день после этого известия Эдик проснулся под утро, еще в темноте, слегка разбавленной сумеречным полусветом, и увидел, что сразу несколько светлых пятен под кожей выросли в размерах. И двигались эти пятна быстрее остальных.
Днем Эдик старался никому в глаза не смотреть, ходил в солнечных очках, уставившись в землю, и веки под очками держал полуприкрытыми. Даже вечером, когда солнце скрылось и воздух начал темнеть, Эдик все продолжал носить очки. Поэтому и не заметил человека, подошедшего к нему на почти безлюдной улице. Незнакомец надавил под ребро острием ножа и процедил у Эдика над ухом:
– Будешь дергаться – прирежу. Идешь со мной. Тихо и послушно. Иначе ты труп. Понял? Если понял, головой кивнул.
Эдик сделал судорожный кивок.
Мужчина больно обхватил его руку выше локтя сильными пальцами, цепкими и твердыми. Повел Эдика какими-то улочками, потом впихнул в автомобиль, припаркованный во дворе многоэтажки, сел за руль и повез – повез Эдика на западную окраину, где частные домишки терялись среди растительности, которая чем дальше, тем все больше превращалась в настоящий лес, подступавший к городу.
Потом Эдик сидел в сарае, привязанный к стулу под тусклой электрической лампочкой, на лицо ему садился назойливый комар, а мужчина, сидя перед Эдиком на табурете, говорил:
– Писатель этот сдал мне перед смертью тебя и еще кой-кого. Чертовы детки! Думал, я его в живых оставлю, если все расскажет. Нет, сука! Таких оставлять нельзя. Он тебе хоть объяснил, во что тебя втянул, во что ты влип, а?
– Ну… – замялся Эдик.
– Что он тебе говорил? Невеста мертвых, да? Личинки? А что из тех личинок выходит, рассказал?
– Нет, не рассказал, – пробормотал Эдик.
– А сам-то ты понял что-нибудь? – голос незнакомца, казалось, потеплел, что-то человеческое, сочувственное послышалось в нем.
– Я… не очень понял, – отвечал Эдик. – Ну, я подумал, это новое что-то происходит из мертвых. Эволюция, ну… Из живых – мертвые, а из мертвых – новое… Не знаю, что. Что-то необычное.
– Так ты не знаешь, что это? – уточнил незнакомец.
То был крепкий коренастый мужчина лет за сорок, одетый в темные брюки и блеклую рубашку с короткими рукавами. Невзрачный, коротко стриженный, с невыразительными чертами лица, но с колючим пронзительным взглядом, в котором плясали обжигающие огоньки.
Этот человек, чувствовал Эдик, не был безумцем, зато был опасен – опасен чрезвычайно.
– Я тебе расскажу, – продолжал он. – Ты должен знать. Говоришь, эволюция? Можно и так сказать. Мертвые перерождаются, но не все. Те, кто способен к загробному перерождению, становятся ангелами. Но это очень тяжело, для этого слишком много сил нужно, и эти силы мертвые заимствуют из человеческого ужаса и крови. Они находят людей, способных проливать кровь и сеять ужас вокруг себя. Сами-то мертвецы поначалу бессильны, не могут никому причинить физического вреда, но зато могут расшатывать психику. Не у каждого – лишь у того, чей разум уже расшатан. Таких они сводят с ума и подчиняют себе. Подчиненный человек начинает убивать для них, а они получают силу от крови и ужаса. Ужас в душе – это все равно что кровь в теле. Когда охватывает ужас, это значит, что в тебе рана – невидимая рана, – и оттуда хлещет поток, темный, как венозная кровь. Не зря ведь кровь всегда связана со страхом и ужасом. Когда мертвые перерождаются в ангелов, они слабы, они бессильны, им нужна пища. А когда досыта напьюся чужого ужаса, то получают власть над людьми. Тогда они, бесплотные и потусторонние, начинают влиять уже не только на психику, но и на материю. В конце концов, они становятся способны делать с нашей плотью все что угодно: перенести человека мгновенно на большое расстояние, сделать его устойчивым к холоду или к огню, трансформировать его тело, превратить в другого человека, в зверя или во что-то вообще кошмарное. Но это только с особо избранными людьми такое могут вытворять – с теми, кто подчинился им до конца. И чем больше этих тварей над нами, тем все ближе наш конец. Потому что мы будем сходить с ума, звереть, убивать и мучить друг друга. И все для того, чтобы разливалась кровь, разливался ужас, и была пища у этих тварей, а значит, и власть над нами. Они постепенно загоняют нас в тупик, из которого уже не будет никакого выхода. Их становится все больше, скоро у нас совсем не останется шансов. Те, кто выживет под их властью, превратятся в чудовищ, нормальных людей не останется. Такие, как этот писатель, Озорнов, заключили договор: они выискивают детей, способных стать гнездами для этих тварей, вынашивать их в себе. На таких, как ты, эта нечисть учится контролировать людей, управлять разумом, подчинять себе людскую волю. А потом находят… как сказать? Надломленных. Понимаешь? Есть надломленные люди, с трещиной внутри, которых легко доломать и полностью подчинить своей воле. Сидя в тебе, мертвые всматриваются твоими глазами в окружающих и выискивают. Поэтому таких, как ты, оставлять нельзя…
– Нельзя оставлять? – спросил Эдик; страх бежал по его коже муравьиными потоками.
– Тебе надо было убить себя, – мрачно произнес незнакомец. – Только так ты мог бы это остановить. Есть и другой способ, но это еще хуже смерти. Самоубийство проще. А другой способ – это запечатать себя. Провести специальный ритуал и выколоть себе глаза. Тогда личинки этих тварей не смогут выйти из тебя никуда и начнут пожирать тебя изнутри. Не тело пожирать – нет. Будут пожирать психику, разум, память, волю, подсознание. Это будет ад на земле. Знаю одного, который сам так и сделал; совесть ему не позволяла совершить самоубийство. А других вариантов просто нет. Но люди-то за жизнь цепляются, за благополучие – по врожденной подлости своей. Каждому хочется, чтоб не он мучился, а другой кто-нибудь, не он подыхал, а посторонний. Вот и носят Невесты мертвых в себе отраву и отравляют других, вместо того чтоб погибнуть самому, но только бы остановить этих тварей.
– Вы… убьете… меня? – с трудом спросил Эдик; он задыхался, и слова едва выходили наружу.
Незнакомец покачал головой.
– Ты уж прости, пацан, но тебя поздно убивать. Это раньше надо было делать. Теперь бесполезно. Личинки выросли настолько, что твоя смерть их уже не остановит. Они быстро найдут себе других носителей. Поэтому я запечатаю тебя. И отпущу. Они начнут пожирать тебя изнутри. Ты останешься жить, но сойдешь с ума, а они будут годами, десятилетиями все жрать и жрать твою душу. Так она и станет для них ловушкой. Они сроднятся с ней. Пустят корни, сплетутся намертво с твоим «я». И когда ты наконец умрешь, они уже не смогут покинуть тебя и перейти в кого-то другого. Ты умрешь, а они продолжат жрать тебя после смерти. Твоя душа пойдет на дно, в самую глубокую тьму, и они вместе с ней. Так ты уведешь их подальше от поверхности, от нашего мира, вглубь бездны. Канешь, будто камень. Это единственный выход. Просто все уже слишком далеко зашло. Если бы я нашел тебя раньше, хотя бы месяца полтора назад, в июле…
Эдик расплакался. Он просил, умолял этого страшного человека не делать ему больно, не мучить его, пожалеть и отпустить, ведь он всего лишь мальчик, маленький, перепуганный, совсем еще ребенок, который ни в чем не виноват и никому ничего плохого не сделал…
Но страшный человек подошел к нему, взял его левой рукой за подбородок, схватил крепкими, будто из дерева, пальцами. В правой его руке был четырехгранный инструмент из черного металла, острый на конце. То ли слишком длинный кованый гвоздь, то ли какая-то короткая пика. Этой пикой он чертил в воздухе над головой Эдика сложные фигуры и бормотал непонятные слова, от которых расползалась морозная жуть. Лицо незнакомца побледнело, глаза провалились в овраги теней под надбровными дугами, зрачки расширились, оскалились неровные зубы, безобразно скривился рот. И точным движением отяжелевшей руки, превратившейся в беспощадный механизм, страшный человек вонзил острие в один глаз Эдику, потом тут же – в другой. Эдик заорал от боли и, проваливаясь в черноту, смешанную с кровью, услышал над собой исступленный крик незнакомца: