Он достал из ящика стола фотографию в тонкой металлической рамке. На фото был его родной отец. Погиб он так давно, что Дрюне приходилось напрягаться, чтобы назвать точное число лет, прошедших со дня его смерти. Сейчас этих лет скопилось уже целых двадцать восемь.
Отец работал в небольшой фирме, которая снабжала питьевой водой офисы разных учреждений. В тот день он доставил воду в офис компании «Интертранс Логистик». И когда в кабинете на первом этаже установил последнюю девятнадцатилитровую тубу с водой, уютное помещение вдруг превратилось в ад.
Взорвался газ, скопившийся в туннеле подземной коммуникации, по которому к зданию компании были проложены всякие разные кабели. Само здание не было газифицировано, утечка произошла из трубы, проходившей под землей и доставлявшей газ к совсем другому зданию. Просочившись под землей в коммуникационный туннель, газ скопился под офисом. Огненная волна взрыва взломала пол в кабинете на первом этаже. Отец стоял возле кулера, дальше всех от входной двери, потому и получил самые сильные ожоги. Даже легкие обожгло ему изнутри, когда он вдохнул раскаленный воздух.
Он и еще две женщины, работавшие в том злополучном кабинете, были доставлены в больницу с ожогами разной степени. Самая сильная степень – у отца. В тот же день всех пострадавших перевезли в лучшую больницу края, в Краснодар. Женщины выжили, а отец пролежал в коме одиннадцать дней и скончался, не приходя в сознание.
Мама не рассказывала семилетнему Дрюне никаких подробностей о смерти отца, но какой-то незнакомый человек подошел к мальчику на улице, склонился и стал шептать на ухо, и в этом шепоте влилась в Дрюню вся правда об отце, после которой начались у него кошмары. Незнакомец красочно расписывал, как мучился отец в огненных челюстях чудовища из подземелья, как переродился в них и перестал быть похож на человека, как долго умирал потом в больнице. И когда шептун ушел, Дрюня остался один на один с ужасом правды, которая принялась пожирать его изнутри.
Кошмары мучили наяву, наползая вместе с припадками, когда Дрюня корчился в конвульсиях, подобных эпилептическим, и кричал в сильнейшем ужасе, а иногда дико хохотал.
Дрюне виделись в галлюцинациях человекообразные чудовища, иногда огненные, иногда, напротив, холодные и скользкие, как слизни. Когда чудовища были огненные, они нападали на Дрюню и других людей. Когда были холодными, нападали только на людей вокруг Дрюни, его самого не трогая. В этих последних кошмарах, бессильный помочь, Дрюня наблюдал, как скользкие твари терзают и убивают людей, и при этом испытывал подлую радость оттого, что жертва – не он, что он в стороне. Во время таких-то стояний в сторонке бившийся в конвульсиях мальчик и начинал хохотать. Этот бесчеловечный хохот казался его матери страшнее, чем крики ужаса во время тех припадков, когда Дрюне мерещились огненные твари.
Через два года припадки усилились, сделались чаще и продолжительней, и после них мальчик уже не приходил в себя так быстро, а подолгу пребывал в подавленном сумеречном состоянии, словно не мог отряхнуться от сна. Наконец, он и вовсе перестал возвращаться в нормальное состояние: муторный полусон сменялся припадком, после чего вновь наступал полусон, просветов между ними уже не оставалось.
А потом все внезапно кончилось: припадки с галлюцинациями прекратились, сон наяву рассеялся, Дрюня больше не вопил от ужаса и не хохотал так безумно, взгляд его прояснился, лицо вновь озарилось чистой детской улыбкой, но умственные способности мальчика понизились. Его разум застыл на уровне развития ребенка четырех или пяти лет.
Мама, у которой после смерти мужа и непонятной болезни сына, пробились первые седые пряди (а ей ведь тогда и тридцати не было), все-таки пришла в себя, вновь ощутила радость жизни, второй раз вышла замуж, родила второго сына и была счастлива, несмотря даже на то, что старший сын рос дурачком. Главное для нее, что Дрюня больше не мучается от кошмарных припадков, а что интеллект не развит – не беда. Дрюня прекрасно понимал мамино состояние: он чувствовал, что она не стыдится его, не испытывает к нему отвращения и заботится о нем не из-за того, что долг обязывает, а просто потому, что сердце переполнено материнской любовью. Но при этом мама кое-чего не знала о своем сыне.
Не знала, что иногда он умнеет.
Это Дрюня от нее скрывал. Он сам не мог разобраться, что именно с ним происходит, как это объяснить и оценить. Знал одно: когда он начинал разговаривать с умершим отцом и чувствовал, что тот его слышит, разум у Дрюни на короткое время прояснялся, становился взрослым, способным анализировать и рассуждать, даже философствовать.
Когда эти моменты ясности заканчивались, Дрюня начинал дремать, потом просыпался и не мог вспомнить, что происходило с ним – о чем он думал и что чувствовал, поэтому, пока ясность рассудка его не покинула, делал записи в толстую общую тетрадь. Он верил, что мертвый отец прикасается к его разуму с той стороны смерти, правда, не говорит напрямую, но внушает мысли, которые как бы сами возникают в голове в ответ на Дрюнины вопросы.
Записавши в тетрадь эти мысли, Дрюня потом читал и перечитывал свои записи, но почти ничего в них не понимал. Слова-то были ясны, если брать по отдельности, а во что они складывались, их общий смысл – то была загадка.
О своем общении с умершим отцом Дрюня около трех лет назад рассказал Сергею, дал ему свою тетрадь, просил помочь разобраться в записях, только умолял родителям ничего не говорить.
Сергей, впервые познакомившись с этой тетрадью, был ошарашен. Брат-дурачок вдруг открылся для него с неожиданной и невероятной стороны, на Сергея даже повеяло легкой жутью.
И сейчас, придя домой с прогулки, взволнованный Дрюня решил спросить отца о тех пугающих явлениях, которые наблюдал на улицах.
Он поставил фотографию отца на пол, прислонив к ножке стула, чтобы не упала, сам лег тоже на пол, на живот, лицом к фотографии, руки вытянуты вдоль тела. Такая поза казалась ему правильной.
Отец на фото был запечатлен в полный рост. На фоне его маленькой двухмерной фигурки, в десяток сантиметров высотой, Дрюня казался выброшенным на берег морским чудищем, кашалотом, покорно легшим перед человеком.
Дрюня помнил историю, которую в детстве рассказал ему отец – как самый первый человек на Земле давал имена животным, а те специально приходили к нему за этим, выстраивались в длинные очереди, и каждое животное, сгорая от нетерпения, ждало, какое же имя ему достанется.
Таким вот животным, причудливым и непонятным, пришедшим к человеку за именем, чувствовал себя Дрюня, лежа перед фотографией отца – молодого, в военной форме. Тот с улыбкой стоял на краю горного плато, руки в боки, пилотка заткнута за ремень, ворот гимнастерки широко расстегнут, шею подковой облегает белоснежный подворотничок, подшитый к вороту изнутри, за спиной облака и горы. Снято было во время армейских учений где-то на Кавказе.
– Папа… – прошептал Дрюня и, как всегда, не смог сдержать слезы.
Когда Дрюня пришел в себя, то обнаружил, что сидит за столом, перед черным монитором компьютера. Клавиатура была сдвинута под самый монитор, на столе перед ней лежала закрытая тетрадь, рядом – шариковая ручка.
Дрюню тошнило. Но не физически, то была психологическая тошнота. Его пронзило сильнейшее отвращение к самому себе. Так бывало всегда после моментов прояснения ума, и всякий раз он не мог понять причину такого чувства. Почему он так отвратителен самому себе, словно весь он – какая-то сплошная мерзость? Почему так стыдно за себя? Неужели в момент прояснения Дрюня успел сделать что-то гадкое и недопустимое?
Он ничего не помнил. Да и что бы он мог натворить за это короткое время, запертый в стенах маленькой комнаты? Дрюня осмотрелся вокруг: вроде бы все на местах, везде порядок. Нет, здесь явно не случилось ничего из ряда вон выходящего. Но как же тошно на душе!
Это непонятное послевкусие тошноты было причиной, по которой он старался как можно реже обращаться с вопросами к отцу. За прикосновение к миру мертвых и за прояснение ума приходилось платить, эта плата была мучительна и постыдна, но в чем она заключалась – этого Дрюня разгадать не мог.
Он нашел свежую запись в тетради, прочел ее три раза подряд, однако смысл прочитанного так до него и не дошел.
С тетрадью Дрюня отправился к Сергею.
Долго и путанно объяснял брату и Жене, зачем он сегодня обращался к отцу – чтобы понять, что значили все те странные явления, с которыми столкнулся на прогулке. Рассказывать об этих нелепых явлениях было мучительно сложно. Но Дрюня знал, что ни Сергей, ни Женя не поднимут его на смех и не отмахнутся от его рассказа как от глупости. Они внимательно выслушают, постараются вникнуть и понять.
Женя уже знала про его общение с мертвым отцом и про тетрадь. Как и на Сергея, на нее Дрюнины записи произвели неизгладимое впечатление. До знакомства с тетрадью она относилась к Дрюне приветливо и доброжелательно, после – стала смотреть на него с примесью какого-то священного восхищения.
Когда с мучительным предисловием было покончено, Дрюня протянул Сергею тетрадь. Тот нашел в ней последнюю запись и зачитал вслух:
– «Это признаки. Эхо, прозвучавшее раньше самого звука. Они пришли, потому что бытие приготовлено на заклание. Никакой власти не имели бы явиться, если б не близость черты, за которой начинается Обратный год. Этот год авансом дал им власть быть, дал им форму, цвет и вес, чтобы они засвидетельствовали его наступление. Время – Великий Притворщик, оно долго вводило всех нас в заблуждение, сумело уверить в том, что оно – слепая сила природы, элементарное состояние материи, а когда все поверили, Притворщик решил нанести удар. Вот-вот время покажет свою оборотную сторону, и начнется Год-Оборотень, страшнейший год всех времен, у которого будет начало, но не будет конца, у которого кости из страха, хрящи из ужаса, плоть из кошмара. В этот год время собьется с пути и потечет вспять, извратится суть всех вещей, и голод произведет из себя пищу, а мертвый безголосый прах родит слово из никогда не существовавших и не сочетаемых букв-песчинок, скрипящих на зубах».