Я вернулся на кухню, где Тим продолжал спать, скорчившись на узком диванчике, сел за стол и плеснул себе виски.
Бедный Тим, подумал я, глядя на него, тоже попал в паутину, как и я, тоже муха, и она затрепетала крылышками, паутину слегка разорвав, но разве теперь взлетит несчастное это насекомое!
Вечер стекал на город, словно на небе гигантская рука выжимала губку, полную космической тьмы. Светлячки праздничных новогодних огней пронизывали сумрак, я видел их из окна. Здесь, кстати, тоже были электрические гирлянды, протянутые поверху. Я нашел вилку от гирлянд, свисавшую вдоль стены, и воткнул ее в розетку. Кухня озарилась мерцающими разноцветными огнями. Атмосфера праздника расползлась под потолком.
Убаюканный мерцанием огней, я не заметил, как заснул, сидя на стуле.
Проснулся в темноте, слегка разбавленной светом уличных огней, проникавшим в окно. И не мог понять, где лежу. Это была не кухня. И лежал я на кровати. Что-то холодное под моей левой рукой и под сердцем. Перевернулся на спину. Приподнялся, чтобы оглядеться.
Я лежал в кровати с покойницей. Только что обнимал ее левой рукой, в которую въелся холод ее тела. Но – вот неожиданность – спокойствие не покинуло меня. Рядом с мертвой женщиной я оказался, видимо, потому что ходил во сне. Как еще это объяснить? Ну а ходил – так что ж! Лунатику положено ходить в подлунном мире. Я встал и осторожно, стараясь ничего в темноте не задеть, вышел из комнаты.
На кухне все было без изменений, если не считать позы спящего Тима, который лежал на спине, вытянув ноги, с дивана свесившиеся на пол. Я взглянул на циферблат настенных часов: стрелки показывали без двадцати пяти минут полночь.
Быстро забежав в санузел, я облегчился, умылся и вышел из дома. До конца улицы было рукой подать. Вместо последнего дома по нечетной, самой длинной, стороне был пустырь, обнесенный забором. На этом месте когда-то стоял дом, теперь здесь, видимо, собрались что-то строить. Обогнув забор пустыря, я вышел к той самой площадке перед мусорными контейнерами, где голос из телефона велел ждать Майю.
Ожидая, я прогуливался туда-сюда, осматривался. Улица Глухова, на которой стоял дом Тима, в паре с улицей Алексеева, состоявшей из таких же частных домиков, врезалась в старый, советской застройки, микрорайон. Две эти улицы, шедшие параллельно, дружно обрывались перед территорией, примыкавшей к трем пятиэтажкам.
На последнем участке по улице Алексеева, расположенном бок о бок с пустырем, замыкавшим улицу Глухова, стояли два дома. К одному из них вела калитка, на которой краской было написано: «Алексеева 74Б». Сразу за калиткой стоял покосившийся деревянный сортир. Некогда приличный и аккуратный, с двускатной крышей, он теперь сильно накренился и почти полностью перекрыл вход. Чтобы оказаться во дворе, пришлось бы согнуться пополам и пролезть в треугольную щель между диагонально нависшей стеной и соседским забором, которого сортир почти касался крышей.
Из этого проема под сортиром и выскользнула Майя. Я узнал ее мгновенно, еще даже не успев рассмотреть лицо. Игла уколола сердце, когда я увидел эту изящную фигурку, выпорхнувшую на улицу. Она тоже узнала меня. Подбежав, бросилась мне на шею, обвила руками и покрыла лицо поцелуями.
Когда я целовал ее в ответ, губы почувствовали влагу: Майя плакала от радости.
Она потащила меня за руку к калитке, из которой вышла. Вслед за ней, согнувшись пополам, я протиснулся в лаз под сортиром и оказался во дворе. Там стояла беседка: три лавочки вокруг стола под крышей на четырех опорах. Майя усадила меня на лавочку, сама села напротив и, внимательно глядя в мои глаза, начала жестикулировать.
Она общалась со мной жестами, на языке немых, который я не понимал. Раз за разом повторяла одну и ту же комбинацию жестов, ее взгляд вливался в меня, тек по коридорам разума, проникал все глубже, и, наконец, жесты делались понятными. Не знаю, что тут было – гипноз или колдовство, – но Майя заставила меня «слышать» ее. Глядя на фигуры, которые выписывали ее руки, я словно слышал ее голос у себя в голове.
И вот что узнал от нее.
Когда Тим ее избил, она убежала из дома и сперва не знала, куда податься, провела одну ночь на улице, но потом, когда на следующий день пробралась домой, пока брат отсутствовал, мать, накормив ее, посоветовала ночевать в доме 74Б на соседней улице Алексеева, здесь, в этом доме, у которого мы сейчас сидим. Тут живет одинокая старушка Раиса Филипповна, или просто баба Рая. Родившаяся еще до Отечественной войны, баба Рая, от старческой немощи, уже не встает с постели. За ней ухаживает какая-то родственница. Приходит один, изредка два раза в день. И сегодня она уже заглядывала ближе к вечеру, так что больше не придет, поэтому квартира сейчас в нашем распоряжении. Там две комнаты: в одной баба Рая, другая пустует – ее и займем. Ключ от входной двери родственница эта специально оставляет в тайнике, о котором знают все соседи; они, в случае чего, к бабушке заглядывают. А я этим ключом пользуюсь, чтобы ночевать у нее. Вреда ведь нет от этого, правда? Наоборот, даже польза. Я ведь и поднять могу бабушку, если упадет, и набок повернуть, и воды ей дать, и еды. А та даже и не спрашивает, кто я такая, откуда взялась.
Майя встала и потянула меня за собой. Открывая не запертую на замок дверь, указала рукой на груду хлама в чугунной ванне около крыльца, и жестами объяснила: в этом хламе прячут ключ.
Прихожая соединялась с кухней, как в доме Тима и Майи, только все здесь оказалось более ветхим и бедным. Было тепло, даже жарко, и пахло плохо. Когда мы прошли из кухни в комнату, «плохо» переросло в «мерзко». Комната, где обитала старушка, пропахла мочой и еще какой-то дрянью. Сама баба Рая лежала на кровати слева от входа, полностью обнаженная, сбросив одеяло на пол.
Майя послала мне лукавый масленый взгляд и кивнула на старуху, словно спрашивала: «Ну как она тебе? Правда, хороша?» Я отвел глаза от безобразного зрелища. На нас баба Рая взглянула только раз и больше не обращала внимания.
С улицы донеслись первые взрывы праздничных петард – значит, уже наступила полночь, один год сдал смену другому.
Мы пересекли комнату и через дверь в дальнем ее конце вошли в следующую, смежную. Воздух там был получше – тоже, впрочем, плохой, но не настолько мерзкий, как в первой комнате.
Когда дверь за нами закрылась, и Майя включила свет, мне вдруг стало жутко, словно я попал в непроглядную тьму. Свет в этой комнате вызывал странную реакцию, словно только казался светом, а, по сути, был глубокой тьмой – мрачной, бездонной, зловещей. Слабость разлилась у меня по телу. Голова закружилась, пол поплыл из-под ног. Я прислонился к стене и сполз по ней вниз.
Я в ловушке. Это чувство было подобно тонкой проволоке, которая внутри тела оплетала мои кости. Я не заметил, когда Майя успела раздеться, но она была уже обнаженной, сброшенная одежда валялась на полу, и теперь ее руки раздевали меня. Сопротивляться не хотелось. Меня несло каким-то течением.
Раздев меня и сев передо мной на колени, она что-то рассказывала мне жестами. Не сразу до меня дошло, о чем этот рассказ. Наконец я стал понимать.
Она говорила, что после того, как брат ее избил, она поняла, что лучше не использовать живых людей как идолов-посредников для соединения со мной. Живой может очнуться и прийти в ярость, всегда есть такая опасность. Поэтому она решила, что лучше использовать мертвеца. Есть колдовская техника, которая позволяет условно оживлять мертвых на короткое время – для исполнения каких-то конкретных и простых задач, в том числе сексуальных. Этой техникой она и решила воспользоваться. Поэтому привела сюда, в эту комнату, бомжа, которого встретила на улице. Парализовала ему волю гипнозом, а потом убила, прочитав заклинание, повергающее в сильнейший ужас, вызывающий сердечный приступ и смерть. Примерно в течение часа после смерти трупом можно было воспользоваться в сексуальных целях, потом он становился ни на что не годен. Не теряя времени, она условно оживила труп и сделала из него идол для соединения со мной. А когда все закончилось, приказала ему пойти к сортиру во дворе и утопиться в выгребной яме. Все равно ведь тем сортиром никто не пользуется, он же вот-вот завалится.
Знаю, что у меня получилось, говорила она, все получилось, ведь тебе было хорошо, правда?
– Хорошо, да, но потом стало плохо, – едва шевеля губами, прошептал я.
Дальше я уже только думал, но она, кажется, читала мои мысли: «Ты заживо похоронила меня, накормила меня смертью, напоила прахом…»
Прости, милый! – взволнованно отвечала она жестами. Я знаю, как все исправить. Я сейчас не могу быть с тобой, потому что чем-то заразилась от мертвеца, мне надо выздороветь, иначе и тебя заражу. Но я знаю способ. Дедушка подсказал. Он разбирается в таких вопросах. Я вызвала его, спросила, и он рассказал, как лучше всего соединиться с любимым без всякого человеческого посредничества, от которого всегда жди беды, в котором всегда опасность какая-то. Есть чистый метод, поистине ангельский. В качестве идолов можно использовать ангелов, небесных духов, их тонкое тело чисто и свято. Настолько чисто, что не только нет никакой заразы на нем, но более того – оно очищает от скверны всякого, с кем вступает в связь. Ангелы – посредники любви, те, кто соединяет любящие сердца, и, если попросить их особым образом, если произнести необходимые заклинания, они соединят тела влюбленных. Сейчас ангелы здесь, в этой комнате, собрались ради нас и готовы нам помочь…
Я озирался по сторонам, и чье-то незримое присутствие чудилось мне, и сердце сдавливали пальцы холода. Те, кого я чувствовал, незримые фигуры в комнате – их словно бы видела моя мысль, хотя глаза не различали ничего – они источали угрозу. Эти существа, эти… ангелы, были опасны. Мне хотелось закричать и вырваться из кошмара, но я понимал, что крик бесполезен.
Губы Майи беззвучно двигались: она мысленно читала заклинания. Лицо ее запрокинулось к потолку, дыхание участилось, руки, поднятые вверх, дрожали от напряжения. Ее поза могла бы показаться пафосной и вызвать ухмылку, если бы не жуть, которая налипла на сердце холодной мокрой простыней. Мне показалось, что родимое пятно у Майи начало менять форму и двигаться по коже. Я присмотрелся: оно и впрямь двигалось, ползло, будто амеба. Неужели я галлюцинирую? Схожу с ума? Или с ума сходит сама реальность?