Испытывая острейшее омерзение к самому себе, я решил заканчивать наблюдения и как можно быстрее уходить. Следует убить себя, пока не проснулась жажда трансформаций, пока не пожелал отречься от своей человечности, от привычной формы своего персонального бытия. Пока не возжаждал пыли. Лучше умереть, но только бы не присоединиться к генерации этих жутких существ, хозяев нового мира, сбросивших людские личины. Да, у них свое самосознание, свое мироощущение, свои радости и наслаждения, но – будь оно все проклято! – я не хочу погрузиться в это липкое варево и раствориться в нем. Пропади он пропадом, Океан, и все порождения его!
Со своего седьмого я поднялся на шестнадцатый этаж, оттуда на крышу. Долго не раздумывал, чтобы не поддаться слабости, чтобы не отступить в последний момент.
И шагнул в пропасть.
Пока я летел – а летел, как показалось, гораздо медленнее, чем следовало, – каждое мгновение разверзалось в маленькую вечность, не желая выпускать мое рвущееся к гибели тело. Чудовищные твари подплывали ко мне по воздуху, впивались в меня зубами, выгрызали из меня куски, рвали на части мою плоть. Кровь клубилась, расплывалась по воздуху фантастическими фигурами, причудливо переплеталась с клубами вездесущей пыли. Та словно бы играла с моей кровью, как восторженный художник – с акварельной краской, бросая ее на ватман, смоченный водой, и любуясь спонтанными потеками.
Вьющаяся в воздухе пыль скрывала землю, кровь заливала мне глаза, я никак не мог понять, сколько этажей уже пролетел. Пятнадцать? Всего пару? Где земля? Почему я падаю так медленно? Расширяется время? Или ускорилось мое мышление?
Последнее, о чем я успел подумать, пока завершался полет:
«Безобразие телесных форм у тех, кто подвергся изменениям, шло из глубин психики, предварялось безобразием сознания и душевных чувств. Прежде чем подвергнуться телесной трансформации, надо пройти через трансформацию душевную. Изменения психики первичны, изменения тела вторичны. Первое – причина, второе – следствие. Но что будет после смерти, когда моя душа лишится тела? Что, если во мне уже начались тайные душевные метаморфозы? Что, если смерть только подстегнет их? Я убиваю себя, чтобы предотвратить чудовищное искажение своей плоти, но способна ли смерть предотвратить искажения души, если те уже начались? Когда меня выбросит из тела в момент гибели, когда обнажится душа, то не превратится ли мое внутреннее я в нечто кошмарное, античеловеческое, запредельно чудовищное?..»
С этой мыслью мой череп раскололся, врезавшись в асфальт двора.
Дверь в восточной стене
Любил Сема, от нечего делать, читать объявления на щитах и столбах. Бессмысленная привычка, но все ж таки развлечение. А сейчас-то ему как раз и требовалось хоть чем-то отвлечь себя от мрачных мыслей.
Объявление, на котором задержался – словно примерзнув – его взгляд, сообщало:
«Организация осуществляет благотворительную акцию, в ходе которой поможет вам в трудный час и озаботится хлопотами, связанными со смертью ваших близких. Если у вас кто-то умер и вы в смятении, особенно если вы ограничены в средствах, тогда приходите к нам, и мы протянем вам руку, поможем совершенно бесплатно, возьмем на себя все расходы и проводим почивших в последний путь».
Перечитав объявление несколько раз, Сема вдруг расхохотался. Но это было от нервов, от слишком натянутых, до надрыва, нервов. Болезненный хохот его оборвался так же внезапно, как начался. Навернулись слезы. Сема вытер их рукой, пальцы слегка дрожали.
Дома лежала умершая под утро мать, и Сема не знал, что с этим делать. Часов шесть, кажется, прошло с момента смерти, а он все не решил – что же делать ему, да и надо ли что-нибудь делать вообще? Не послать ли все к черту? Бытие ведь катится куда-то вниз по склону – так пусть бы и эта проблема катилась вместе с ним…
В свой сорок один год Сема Смурнов все еще болтался где-то сбоку от жизни со всеми ее общественными нормами. Он достаточно наглотался этих норм, пока учился в средней школе, но едва закончил ее, так сразу и прекратил игры с обществом и решительно отказался «становиться человеком». В армию не был взят из-за плоскостопия, а на все прочее была уже Семина вольная воля.
Не раз мать кричала ему в лицо: «Когда ж ты станешь человеком наконец?!» Был бы отец жив, он, может, и заставил сына привиться к социальному древу, но мать не смогла преодолеть Семино сопротивление. Он не желал ни работать, ни жениться, ни как-либо устраивать свою жизнь. Словно вечный школьник на каникулах, четверть века просидел на шее у матери. Та, от отчаяния, даже пыталась сдать его однажды в психиатрическую больницу. Но психиатры признали Сему вменяемым и умыли руки.
Мать то смирялась, то начинала очередную истерику, то злилась, то плакала, то впадала в сумеречное, почти загробное спокойствие.
А теперь вот умерла.
Проснувшись в предрассветной темноте, Сема был уверен, что пробудил его какой-то странный звук, похожий на чавканье огромных челюстей, донесшийся из маминой комнаты. Мать болела уже недели две, а то и больше, но Сема особо не вникал в ее болезнь – насколько она серьезна, – мать и сама могла с этим разобраться, как и всегда, без его помощи. Но сейчас ему показалось, что в ее комнате происходит нечто интересное. Поэтому Сема осторожно заглянул к ней, в густой сумрак ее жилища, прислушался, но не услышал ничего – даже дыхания. Внезапно ему сделалось страшно, словно он приоткрыл дверь в мир притаившихся чудовищ.
Сема торопливо вернулся к себе в комнату и, скорчившись, пролежал под одеялом до рассвета, пока не развеялся мрак. Потом встал, снова заглянул к матери и увидел ее неподвижное лицо с открытыми остекленевшими глазами.
Не надо было даже подходить к ней и прикасаться, чтобы понять, что она мертва. Сема и не подошел. И не коснулся. Он вышел из ее комнаты, затворил дверь, позавтракал, попил чаю и отправился бесцельно бродить по городу.
Наткнувшись на это странное и заманчивое объявление, он достал свой старенький дешевый мобильник и набрал номер, в объявлении указанный.
Через полчаса был уже в офисе организации, на улице Сулеймана Стальского. Впрочем, офис – слишком сильное слово: то была комната в обычном частном доме, где Сему приняли вполне по-домашнему, с чаем, печеньем и конфетами. Пока он угощался, подливая себе из пузатого чайничка, ему объясняли условия.
Домой к нему приедут, тело заберут, а с ним и все необходимые документы, с которых снимут копии, оригиналы же вернут, утрясут все вопросы с медицинским освидетельствованием и полицией, а потом, через два-три дня, будут похороны, которые организация полностью возьмет на себя, Сему же привезут на кладбище, чтобы поприсутствовал при погребении, после чего доставят домой.
На вопрос – какой же смысл для организации заниматься этим всем? – ответили Семе, что мы, дескать, ставим эксперимент, изучаем влияние благотворительности на бизнес.
– Это как же? – заинтересовался Сема.
– Представьте, – отвечал невзрачный, канцелярского вида человек, сидевший с ним за столом; сразу же, как встретились, он представился Семе, но тот мгновенно забыл его имя: кажется, Шостак, Дмитрий кто-то там, или Шустер, – представьте себе, вот некие три бизнесмена. Гипотетические. Схожий бизнес, равные условия. Но один из них совсем не занимается благотворительностью, другой занимается, но так, знаете, слегка только, третий же всем сердцем отдается ей. И как вы думаете, на фоне этой градации бизнес у всех троих будет одинаково успешен или кто-то из них окажется более удачлив, а?
– Хм, и что же, вы хотите сказать, что благотворительность каким-то волшебным образом способна обеспечить успех в бизнесе? – спросил Сема невзрачного.
– Вот в этом-то и вопрос, это мы как раз и выясняем! – расплылся тот в улыбке. – Экспериментальным путем, так сказать.
– Забавно, однако, – пробормотал Сема задумчиво, прожевывая печенье.
Что за организация, чем вообще она занимается, он выяснять не стал. В конце концов, какая разница! Еще Будда говорил – Сема помнил это из Дхаммапады, которую читал лет семнадцать назад, – что нефиг рассуждать там, где надо действовать. Поэтому Сема подписал договор, в который особо и не вчитывался.
И сразу все завертелось: Сему посадили в машину, которая привезла его домой, а отъехала оттуда уже с телом матери.
Сдав тело, Сема встал перед зеркалом в ванной и долго рассматривал свое лицо. Любимым занятием было у него наблюдение за собой – за своими состояниями, настроениями, их длительностью и перепадами, а также и за собственным лицом. Сема давно уже пришел к выводу, что в его лице соединились черты двух великих деятелей – поэта Александра Блока и композитора Альфреда Шнитке. Нос у Семы был типично шнитковский, даже с некоторым преувеличением, губы – блоковские, глаза странным образом меняли принадлежность, переходя из «области Шнитке» в «область Блока» и обратно, порой застывали в какой-то странной точке, которая Сему тревожила, почти пугала. В своем лице он замечал иногда болезненную декадентскую красоту, иногда что-то безобразное, изредка – зловещее.
Сейчас он с неудовольствием отметил, что безобразное преобладает, и к безобразию, будто легкие оттенки, примешаны растерянность и страх. Это ему весьма не понравилось. Собственное лицо словно хотело предупредить его о чем-то.
Сема выругался, чувствуя, как грязное матерное ругательство кислотно вспенилось на губах – вообще же он ругался крайне редко, почти никогда, – постоял перед зеркалом еще с минуту, затем торопливо оделся и вышел на улицу.
Он решил вернуться в офис организации, которой отдал тело матери, с твердым намерением вытребовать тело обратно.
«Да кто они такие?!» – думал Сема по дороге. Может, некрофилы, которые сейчас насилуют его мертвую мать? Трупу от насилия, конечно, никакого убытка, но все ж таки… это мерзко! Пусть даже какие-нибудь мирные сектанты, которые насилуют не труп, а друг дружку, на труп же просто смотрят и возбуждаются, – и это все равно нехорошо. Даже если мать и заслужила, чтобы так с ней обращались после смерти, все равно нельзя такого допустить. Погруженный в кишение подобных мыслей, Сема дошел до цели – до дома на улице Сулеймана Стальского.