Когда же она затащила его в постель – на место маминой смерти – и с жадностью принялась облизывать его давно не мытое тело, Семе стало жутковато. Вдруг подумалось, что у него галлюцинация, в которой любовница представляется молодой красивой женщиной, тогда как на самом деле с ним лежит уродливая, грязная, свихнувшаяся старуха – ведьма, что заморочила ему мозги, оплела паутиной бреда, пленила иллюзиями.
Лежа в постели, головой на плече у Семы, Ника рассказывала:
– В брошюре, ну, которую ты у нас читал, там кое-что умалчивается. У нас одна теория есть… Слышал, наверное, что Абсолют воплощается для того, чтобы заниматься самопознанием? А в Упанишадах сказано по-другому: он воплощается, чтобы пожирать. В принципе, самопознание и самопожирание – это одно и то же. Или даже самоизнасилование. В Библии, вон, у слова «познать» сексуальный смысл. «И познал Адам жену свою». По-всякому можно понимать цель, с которой Абсолют создал Вселенную; главное в том, что он в чем-то нуждается и чего-то ждет от нашего мира. Так вот, Глеб Георгиевич сказал…
– Кто? Что за Глеб Георгиевич? – перебил Сема, не уловивший, о ком речь.
– Ну, Многогоров же! Он сказал, что Бог ждет, когда его разбудят. Бог мучился от голода и впал в кому, в сон на много тысяч лет, потому что во сне голод не так мучителен. Наш Бог – это чудовище, и только потому мы можем кое-как существовать, что оно спит. Когда йоги соединяются с Богом, они впадают в его сон. А путь, которым пошел Глеб Георгиевич, должен привести к другому – к пробуждению спящего Бога. Это сложно объяснить. Но, в общем, если кратко, логика такая. Обычная йога направлена на бессмертие, на отказ от страстей, а это полная противоположность самому принципу голода и смерти, поэтому все, кто идет таким путем, соединяются не то чтобы с Богом, а с его сном. Но тот, кто идет к Богу путем голода и смерти, соединяется с самим Богом, и это должно пробудить Бога. Ну, вот представь: если ты спишь, и я прихожу к тебе во сне, как сновидение, и касаюсь тебя, ты же от этого не проснешься, правильно? А если я приду к тебе наяву и коснусь тебя не изнутри сна, а извне, то я тебя разбужу. Вот это и задумал Глеб Георгиевич: подойти к Богу так, чтобы оказаться не внутри его сна, а снаружи, прикоснуться, соединиться – и тем самым Бога разбудить.
– И что будет, когда он проснется? – спросил Сема.
Холодная загадочная улыбка выгнулась у Ники на губах.
На следующий день они проснулись поздно, после десяти утра. Ника трясла Сему за плечо, возвращая к яви, а когда он разлепил веки, показала на восточную стену. Еще накануне у стены стоял комод, но теперь его не было, он просто исчез, оставив пыльный прямоугольник на полу, а в обнажившейся стене возникла дверь. Приземистая, метра полтора высотой, хлипкая на вид. Это было похоже на сон: исчезновение комода, появление двери – типичный сон, который вдруг притворился явью.
– Бред какой-то! – произнес Сема, глядя на эту дверь сонными глазами, не до конца еще веря увиденному.
– Похоже на галлюцинацию, да? – восторженно произнесла Ника; как зачарованная, смотрела она на дверь. – Так и должно быть. Когда Бог что-то творит, это как галлюцинация, только она для всех, а не для кого-то одного.
Когда Сема окончательно проснулся, ему стало не по себе. Слегка приоткрытая, дверь приглашала во тьму, и эта тьма источала угрозу.
Ника включила смартфон, раздался сигнал входящего сообщения.
– Ты глянь только! – взволнованно произнесла, показывая Семе видеозапись. – Это мне ночью ссылку прислали. Боря Левицких… Помнишь? С рыжей бородкой такой, высокий. (Сема не помнил и покачал головой.) Ну, ладно. Он, короче, остался на ночь у нас, на Стальского, медитировал в подвале. И услышал какой-то звук из-за двери, ну, где Многогорова оставили, открыл, посветил туда фонариком, а Глеб… – она запнулась, ей не хватило воздуха от волнения, – Георгиевич… он сидит…
Сема смотрел, как на видеозаписи безголовая фигура Многогорова сидит в позе лотоса, руки на коленях ладонями вверх. Левой рукой мертвец держит свою разбитую на макушке голову, вцепившись пальцами, как клешнями, в обрубок шеи, держит словно чашу, правая рука пуста. Глаза на изуродованном, искромсанном лице открыты и спокойны. Взгляд живой, не остекленевший. По телу пробегают легкие судороги, заставляя его содрогаться, кожа – там, где нет пятен запекшейся крови, – блестит от пота. Все это записывалось камерой мобильника при включенном фонарике.
Затем Ника показала Семе эсэмэску, посланную позже.
– Боря тут пишет: все наши говорят, что утром у всех появились двери. Спрашивает, вижу ли я дверь? Ты понимаешь, что это значит? У нас все получилось! Все получилось!
Она бросилась покрывать Семино лицо нервозными поцелуями.
– Да что получилось-то? – спросил он с легким раздражением.
– Все получилось, все! – повторила Ника. – Двери! Глеб Георгиевич обещал, что, если все получится, будет знак – дверь. Вот такая же, как у нас, там… ну, где его тело, ты понял? Это она – та самая дверь, посмотри, точь-в-точь такая же, она должна открыться везде… Бог один, а дверей к нему много.
– И что? – тупо произнес Сема.
– Да как ты не понимаешь! Что у тебя там, за той стеной? – Она кивнула в сторону восточной стены. – Ничего?
– Ничего, – подтвердил он.
– Вот! Мы бы видели улицу сквозь эту дверь, если б она была просто дверь, просто дыра в стене, да? Но там же темно. Здесь что-то странное с самим пространством…
Ника приблизилась к двери и послала в темноту за ней луч фонарика своего смартфона. Сема внезапно похолодел от страха, видя, как этот луч вонзается в черный кисель тьмы. Нельзя было, почувствовал он, делать этого, ни в коем случае нельзя! Ему стало жутко: вот-вот – и луч выхватит из темноты бледную фигуру мертвеца и отразится в глазах его отрубленной головы.
– Выключи! – прошипел он.
Смартфон в руке у девушки дрогнул, и луч фонарика, дернувшись, погас. Она повернулась к Семе, смесь ужаса и восхищения переливалась в ее глазах.
– Это… это божественная тьма. Она – его свет, мысль, сознание, явь, голод, его сущность. Бог проснулся, он вышел из комы. И теперь он… теперь он… он будет… из тьмы…
Ника задыхалась, слова застревали в горле, дрожь бежала по ее телу и усилилась до судорог, в которых деревенели мышцы, неестественно натягивая кожу. Слабо цепляясь руками за Сему, Ника сползла на пол, корчась в охватившем ее припадке. Сема растерянно смотрел на бившееся в конвульсиях тело.
А низкая дверь в стене открывалась все шире, и тьма – густая, вязкая, будто сжиженный черный дым, – медленно вползала в комнату из дверного проема. Впереди этой тьмы холодной волной двигался цепенящий страх.
Сема, шатаясь от головокружения, отступил к противоположной, западной стене и вжался в нее спиной, рядом с дверью, ведущей в коридор. Можно было бы через дверь выскользнуть из комнаты, но не было сил сделать лишний шаг, ноги отказывали. Да и был ли смысл в бегстве?
Сема медленно сполз спиной по стене и опустился на пол, завороженно глядя на то, как тьма приближается к содрогавшейся на полу Нике, как поглощает ее. И когда снаружи осталась одна лишь ее голова с опрокинутым лицом, обращенным к Семе, Ника начала истошно кричать.
Ее глаза округлились от ужаса, Сема поймал пронизанный отчаянием, уже ни о чем не умолявший, но совершенно безумный взгляд девушки, – и тьма полностью поглотила ее.
Крик под покровом тьмы превратился в звериный визг. И кажется, он удалялся, словно бы, проглоченная черным туманом, Ника проваливалась в какую-то бездну. Словно эта тьма, вопреки рассудку, была гораздо обширней внутри, чем снаружи.
Ледяной страх, ползущий впереди черноты, стал невыносим. Семе показалось, что он сейчас потеряет рассудок и превратится в животное от этого страха, который так жадно вонзает невидимые зубы в плоть, в сознание, в самое «я».
Краем глаза Сема заметил, что за окном гаснет дневной свет, воздух наполняется мраком. Неужели эта тьма, которая течет сейчас из двери, разливается повсюду?
Наконец, когда свет за окном померк, в комнате стало темно. Но Сема ясно различал два вида темноты: одна обыкновенная, привычная – темнота воздуха, в котором угас последний луч света; другая – темнее, чернее, беспросветней – та, что показалась из приоткрытой двери. Сквозь пространство обыденной темноты ползла темнота мистическая, сверхъестественная.
Сознание вдруг превратилось в тысячи зеркал, и в каждом из них на мгновение вспыхнула картинка; Сема увидел бесконечное множество комнат и помещений, которые заполняются этой вязкой голодной и мертвенной тьмой. Не только помещения, но и открытые пространства затопляются ею, потому что двери тьмы внутри и снаружи. Тьма повсюду, она везде, она пожирает всех людей, от нее никому не спастись. Похоже, и на самом Солнце открылись двери – и оттуда выливается абсолютная тьма, превращая Солнце в подобие обугленного черепа.
Когда тьма наползла на Сему, его разум разбрызгался в исступленном крике непереносимого ужаса, и в этот ужас провалился жалкий уголек самосознания. Обреченный угаснуть, он полетел, кружась, в распахнутую пропасть.
Жизнь после смерти Бога
Его Бог умер. Закричал – страшно, отчаянно. И умер.
Задолго до смерти Бог забыл его. Любовь, гнев, ужас, прикосновения к изнанке сердца – ничем таким не выдавало себя Божество. Ни с неба, ни из ментальных недр не звучал голос, проговаривающий заповеди и постановления. Он к этому молчанию привык. Жил автономно. Однако атеистом не был, ведь знал, что его Бог существует где-то в запредельном месте. А теперь что-то случилось там, и предсмертный божественный крик прошел трещиной сквозь все слои бытия, достиг сердца и тончайшего призрачного нерва, которым он ощущал божественное.
Он закричал, завыл. Фонтаном черной крови хлынул его голос. Дело было летней ночью. Он видел над собой звездное небо с клочьями облаков и нацеленные в космос пирамидальные тополя. Умолкнув, осмотрелся.