Похоже, весть о смерти Бога застала его спящим под каким-то забором на ложе, составленном из сидений от трех разных стульев, скорей всего, найденных на помойке. Память была пуста. Он не мог вспомнить, чем занимался до смерти Бога, как жил, даже собственное имя не всходило на ум.
Посреди лета словно бы зябкий ветер поздней осени раскачивал голые ветви его души. Закрыв глаза, он явственно видел эти ветви. На одной из них, источая унылую тревогу, сидела черная птица. В ней крылась – чувствовал он – какая-то угроза, пока неопознанная. Возможно, все станет ясным в миг пробуждения птицы.
Он открыл глаза, отвлекаясь от внутренней картины, встал и пошел в надежде, что движение разбудит память, вернет имя и смысл существования. На ходу шепотом бормотал себе под нос:
– Вспомню. Все вспомню. Дай только время. Все вернется. Только время.
Ночные улицы города вскрывались перед ним, как вены под осколком стекла в руке самоубийцы. Иногда казалось, он идет по Луне, по ее мертвой поверхности. Было тревожно, как будто воздух чем-то подтравлен, как будто в самых густо-смоляных тенях прятался кто-то со злым умыслом, и можно было задеть ненароком тончайшую нить, пробудив неведомый ужас, что всколыхнется, как облако ила на дне водоема, и разольется гигантским чернильным пятном.
Попадались редкие прохожие, идущие по своим ночным делам. Отчуждение ночи обволакивало каждого.
Один прохожий был окружен роем мух, его запах был настолько смраден, что сразу стало ясно: это мертвец двух-трехнедельной давности. Светлячки азарта фосфоресцировали в его глазах. Не бесцельно брел этот труп, не шатался без толку, в его походке пружинил деловой целенаправленный интерес.
Попалась влюбленная парочка, в обнимку гулявшая в откровенном любовном упоении.
Когда приблизились, он ужаснулся, разглядев древнюю старуху, одетую легкомысленно, как школьница, и с нею совсем еще мальчишку, лет двенадцати. На ходу этот юнец склонялся к старухе, вампирически клейко и нежно целовал ее в губы, протянутые навстречу его губам в самодовольном изгибе.
Попадались и странные существа, издали походившие на людей, но вблизи внушавшие страх аномалиями своих форм.
Один, чудилось, курил сигарету, мерцавшую на кончике красным, но оказалось: не сигарета в его губах, а просунувшийся изо рта, толщиной в палец, отросток с глазом, чей красный зрачок светится в темноте. На голове ни глаз, ни носа, ни ушей – лишь рот и едва различимые неровности рельефа, остатки сгинувших органов.
Другой – человек как человек, но на лбу, подобно третьему глазу, свиное рыло, тревожно нюхает воздух, шевеля пятачком.
Попалась женщина с глазами в обрамлении толстых мясистых век, из которых вместо ресниц торчат острые тонкие зубы, словно ребра на рыбьем скелете. Она моргает, и зубы смыкаются перед глазами, прикрывая их хищным забралом.
«Что это? – размышлял на ходу. – Я галлюцинирую? Или что-то случилось с реальностью? Или просто вижу теперь то, чего прежде не замечал, еще одну грань бытия? Непопулярную, но старую, как мир, константу? Может, напрасно все это кажется странным? Может, так и было всегда в нашем Нижнем Пороге?»
И, немного пройдя по инерции после этой мысли, остановился и замер. Он только что вспомнил имя города!
– Нижний Порог, – прошептал в упоении, пробуя два эти слова на вкус.
Он продолжил странствие по закоулкам Нижнего Порога в поисках самого себя. Шел, и реальность выворачивала перед ним карманы, вспарывала подкладку, извлекая на свет – лунный свет – извращенных и страшных существ, то бредущих мимо, то занятых какими-то необъяснимыми делами. Как черви, кишели они в подгнивших тканях ночи.
Он шел, и уже заря начала пить темноту из воздуха, будто утренний кофе, обнажая светлое дно всеобщей небесной чашки.
Его блуждающий взгляд зацепился за клочок объявления на фонарном столбе.
Он долго стоял перед этой бумажкой, чувствуя в ней нечто особенное, но не в силах ничего прочесть. Тараканы букв расползались в стороны, едва он сосредотачивался на них. Такое поведение букв, несомненно, свидетельствовало об огромной важности написанного. Соседние объявления на том же столбе читались легко, одно лишь это противилось прочтению.
Наконец, от бессилия справиться с текстом, он заскрежетал зубами и резко ударил лбом в прямоугольник объявления. Пятно крови на бумаге тут же стабилизировало текст. Теперь его можно было прочесть:
РЕАБИЛИТАЦИЯ ЗОМБИ
Он читал и перечитывал эту фразу. Вновь и вновь. И когда взгляд его, словно луч сканера, совершал один проход по тексту за другим, память в приступе рвоты выплевывала сгустки прошлого.
Он вспомнил, как был рабом колдуна Глеба Емельяновича Недостомесова. Тот превратил его в зомби, лишил индивидуальности, имущества, жилья, всех человеческих связей, и отпускал на пастбища помоек под видом обычного бомжа, а при надобности призывал и давал поручения, которые он, Карелин, охотно выполнял как волю Божества, явленную в мистическом озарении.
Теперь он вспомнил свою фамилию. Еще не имя, но и это ведь очень хорошо!
Колдун был его Богом, его матерью и отцом, небом над головой, внутренним светом, озарявшим тьму его души, воздухом его легких, дуновением мысли в его сознании, током крови в сердце.
Потом колдун по неизвестной причине перестал управлять им, и зомби жил потерянным ребенком, храня в сердце преданность далекому отцу, не подававшему вестей.
А теперь колдун мертв, и нити, которыми он опутал жертву, истлели. Человеко-муха выбралась из паучьего кокона на свет.
Припомнилось чье-то высказывание, овеянное мрачным авторитетом: «Колдуны не умирают, эти твари погибают, почти всегда при скверных и странных обстоятельствах, и не поймешь: убийство это или просто чудовищное стечение случайностей».
Того, кто произнес фразу, Карелин не вспомнил; лишь черный провал рта возник в памяти, а из провала, словно бревна, сплавляемые по реке, выплывали тяжеловесные слова.
Карелин стоял перед объявлением о реабилитации зомби, впитывая каждую букву и цифру ненасытным взглядом.
Наизусть заучив адрес, указанный в объявлении, отправился на поиски нужного дома.
Доро́гой несколько раз заговаривал с людьми, уточняя маршрут к улице Академика Моисеева, и замечал на их лицах признаки брезгливого омерзения и страха.
«Похоже, неважно выгляжу», – сам в себя усмехнувшись, подумал он.
Нашел улицу и указанный в объявлении пятьдесят девятый дом – старый, деревянный, за потемневшим от времени некрашеным забором. Вместе с пятью-шестью частными домишками, входил он в состав небольшого оазиса провинциальной ветхости, окруженного бастионами девятиэтажек. Карелин толкнул калитку рукой; незапертая, она со скрипом отворилась внутрь двора. Вошел.
Так познакомился Карелин с Олегом Граббе, специалистом по реабилитации зомби. В прошлом Олег Карлович и сам был зомби, однако, с помощью неимоверного накала душевных сил, сумел-таки воспротивиться воле своего хозяина-колдуна и убил его столь зверским способом, что всякий, кто видел потом растерзанный труп, полагал, будто колдун умерщвлен стаей свирепых собак, но никак не человеком.
Вспоминая прежнего своего хозяина, колдуна Мефодия Свиноморова, Граббе почти всегда непроизвольно облизывался юрким, как мышка, языком. Фотографический портрет Свиноморова он держал на стене, всегда занавешенный черной шторкой, которая, как рассказывал Граббе, частенько колыхалась, словно от дыхания, идущего изнутри. Повествуя о собственном прошлом, отдернул шторку – показать Карелину своего побежденного мучителя, и тот увидел на открывшемся фото мощного и опухшего, словно утопленник, человека с таким магнетически-властным и жутким взглядом, что, казалось, и смерть не в силах приуменьшить опасность этого колдуна для человечества. Когда шторку задернули, некая тяжесть вдруг спала с души.
Граббе разъяснил Карелину базовые понятия. Зомби, говорил он, это вовсе не ожившие мертвецы, как думают многие. Нет, это живые люди, побывавшие на самой границе жизни и смерти, введенные в так называемый про-некротический транс – с помощью гипноза либо психотропной химии, либо того и другого вместе. Колдуны хоронят их – для того чтобы выход из транса совершился в гробу, – а после выкапывают и обрабатывают дополнительно под гипнозом, создавая у жертв прочное убеждение, что они были мертвы и воскресли. Это полностью порабощает разум, подчиняя зомби личности колдуна.
Если колдун уходит из жизни, связь зомби с его хозяином рвется, хотя в редких случаях может сохраниться – и тогда колдун, так сказать, утаскивает личность зомби за собой в загробный мрак, словно под лед и под воду. Тогда зомби становится настоящим живым мертвецом, только наизнанку: в его живом теле обитает мертвая душа, центр сознания которой находится по ту сторону жизни. Умерший колдун в черном мареве смерти цепляется своей душой за личность зомби, которая, благодаря двойственному модусу существования (и в живом теле, и в потусторонней тьме), становится для колдуна последней паутинкой, связующей его с миром живых. Такой зомби крайне опасен, ибо через него мертвый колдун из самых нижних слоев ада может воздействовать на все живое, протягивая щупальце мрака с изнанки бытия.
А те зомби, у которых порвалась связь с колдуном после смерти его, либо звереют и становятся хищными животными в человечьем облике, либо возвращаются к более-менее нормальному существованию, а если не могут вернуться окончательно, застревают на полпути и живут как умственно неполноценные субъекты, одновременно блаженные и окаянные.
Методы реабилитации, объяснил Граббе, предназначены лишь для тех зомби, что начинают уверенно возвращаться к нормальной жизни, для прочих они бесполезны.
– Простите, а вот такое недоуменье, – вопрошал Карелин, прихлебывая чаек, которым угощал Граббе. – Что происходит с психикой зомби, когда он возвращается к нормальной жизни? В нем же действуют какие-то ненормальные – как это сказать – аффекты, что ли?