– Выгорел, – так сказал о нем колдун Лазарь Изметинович, от которого на Колю повеяло настоящей жутью.
После разговора с Изметиновичем он даже утратил недели на три всю свою мужскую потенцию, которая обычно не подводила, а тут вдруг увяла, будто при радиоактивном облучении.
Рассказывая Коле о Недостомесове, Изметинович тихо пробормотал себе под нос:
– Такого прихлопнуть бы, чтоб звание не позорил.
Коля услышал это и промолчал, про себя же подумал, что у Недостомесова сильно, видать, подмочена репутация, раз коллега такое о нем говорит.
Раньше Недостомесов, как объяснил Изметинович, действительно жил во тьме: бодрствовал по ночам, а днем спал, и была у него перед глазами вечная ночь. Всегда видеть одну только ночь – наяву и во снах – это залог подчинения себе тех особо темных энергий, что недоступны никому из бодрствующих под солнцем. Однако Недостомесов начал собственным правилам изменять, и кое-кто не раз замечал его разгуливающим по городу при свете дня – в темных очках с огромными стеклами во все лицо и в надвинутой на лоб кепке с козырьком. Недостомесов думал остаться неузнанным. Но есть глаза, от которых так просто не укроешься.
В последние годы Недостомесов только прикидывался мрачным колдуном перед доверчивыми клиентами. Что-что, а пускать пыль в глаза умел. Колдовских способностей у него почти не осталось, зато предпринимательская жилка пульсировала вовсю.
Услышав все это, Коля помрачнел и окончательно убедился, что Недостомесов просто развел его как лоха, что деньги пропали зазря, а этот чертов лицемер будет выкручиваться до последнего, вешая на уши лапшу о том, как он все сделал в лучшем виде.
Чем дальше, тем сильнее проникался Коля убеждением, что все свои магические способности, если только была тут хоть капля магии, а не один элементарный гипноз, Недостомесов направил не на писателя, а на одного лишь Колю. Сфабриковал для него инсценировку и внушил эту сказочку в виде сна. Ледяной яростью наполнялось Колино нутро при мысли о таком обмане.
Наконец, раскалившись в сомнениях и умозаключениях, повесил он через плечо сумку с топором и отправился ночью к Недостомесову.
На этот раз дом колдуна был погружен во тьму. Дверь заперта, но Коля увидел приоткрытое окно и влез через него внутрь.
Колдун мирно посапывал на разобранном диване. Голова покоилась на большой мягкой подушке, и подушка эта привела Колю в бешенство.
«Вот же сука, – думал с ненавистью, – на мягкой подушке нежится! И если спит ночью, значит, днем точно бодрствует!»
Недолго думая, Коля рубанул топором спящего – по правому плечу. Потом, когда тот, проснувшись в ужасе, свалился с дивана и скорчился на полу, Коля отрубил ему правую руку и, включив свет (уже не такой тусклый, как в той комнате, где колдун принимал Колю, а яркий, чуть ли не стоваттный), склонился над жертвой и прошипел:
– Или ты, сука, сделаешь все, что должен, за что я деньги заплатил, или я тебя в капусту порублю! Помнишь, тварь, сам же и говорил: что не так, приходи, мол, и руби меня. Говорил? Говорил! Вот я и пришел, как договаривались. Все по чесноку!
Недостомесов плакал, умолял пощадить, обещал вернуть деньги, выплатить неустойку, а Коля нависал над ним с топором, чувствуя прилив лихой темной силы, бурлившей в крови. Захваченный этой силой, его дух отрывался от липкой материальности мира сего. Вернуть деньги? Выплатить неустойку? Ему стало смешно. И, заклекотав от гортанного нечеловеческого смеха, Коля рубанул колдуна топором – на этот раз в левое плечо.
Когда несколькими ударами отрубил, наконец, и левую руку, то увидел, как на побелевшем лице колдуна проступило что-то страшное и глубинное, словно откуда-то из могильной тьмы показалось древнее чудовище, очнувшееся от векового транса.
Мгновенно мелькнуло у Коли в уме: «Ого! Вот такой-то Недостомесов и нужен был с самого начала. Уж этакий колдун сумел бы любого погрузить в запредельный ужас. Видать, проснулись в нем от страшной боли прежние способности, в житейский тлен зарытые. И теперь он опасен. По-настоящему опасен».
Губы колдуна шептали что-то – заклинание или проклятие, которое Коля едва ли не видел воочию: как бы дымчатая черная паутина ползла изо рта Недостомесова и сплеталась в уродливый замысловатый узор. Расширились во все глаза зрачки колдуна, взгляд его метнулся к Колиному лицу и, зацепив разум, потянул на гипнотическом крючке в трясину.
Стряхивая наваждение, Коля дико заорал, испугавшись, что еще пара секунд промедления – и конец: он станет пленником безрукого чудовища, останется без воли и сил, и тогда проклятый колдун сделает с ним все, что захочет. Крик полыхнул изо рта, и Коля, продираясь сквозь оцепенение, уже пеленавшее его, ударил лезвием топора в страшное мертвенное лицо.
Вышел с топором во двор, прихватив по пути полотенце, висевшее в кухне на крючке. Тщательно обмыл лезвие топора в бочке с водой, что стояла под трубой водостока, насухо обтер полотенцем и, обмотав им топор, сунул его в сумку.
Такси вызывать не стал. Был такой прилив сил, что, казалось, легко удастся прошагать через весь город.
Проходя мимо руин кинотеатра, Коля увидел свет меж обломков стен. Приблизившись, рассмотрел: две фигуры сидели у костра, над которым жарилась на вертеле из арматурины человеческая нога, отрубленная выше колена. Одна из фигур обернулась и взглянула на Колю дико блеснувшими глазами на звероподобном темном лице. В другой раз Коле стало бы жутко от бездонного безумия в этих глазах, но только не сейчас. Он приветливо помахал фигуре рукой и, чувствуя, как губы растягиваются в улыбке, пошел своей дорогой.
«Что убийцей заделаться пришлось – это ничего, – мысленно определил он. – Не человека ведь убил, а тварь какую-то. За что мне, если честно, спасибо надо сказать от лица… ну, там не важно, от чьего. От лица тех, кто все понимает. Да и вообще, это ж самооборона была, если разобраться».
При мысли о самообороне Коля прыснул со смеху. На душе было так хорошо, так легко, так восторженно, что захотелось чего-то совсем уж исключительного. И, прислушиваясь к себе, понял, чего ему на самом деле хочется сейчас. Ребенка зачать. С кем угодно.
Так-то, вообще, он детей недолюбливал, и до сих пор, к тридцати восьми годам, ему ловко удавалось не вляпаться в детский вопрос, но вот именно сейчас так остро, до мурашек, захотелось ребенка. Сына, дочь – не важно. Пока он еще не остыл от победы, пока еще клокочут силы – взять и продлить бы род. Чтоб передать ребенку все это, чему не мог подыскать названия, что звенело струной, смеялось и рвалось изнутри.
Шел по ночному городу, и постепенно вызревало понимание, что не в писателе ведь дело. Нет, лишь поводом послужил старик. А главное в том, что произошло между Колей и Недостомесовым. Вступили они в связь, сплелись в причудливый узел, и в этом взаимодействии каждый получил свое: Коля победил колдуна, принеся его в жертву высшему смыслу; а колдун, меж первым и последним ударом Колиного топора, лихо проскочил через такую внутреннюю эволюцию, какую иначе и не преодолел бы.
Тут Коля и осознал, и даже остановился, захваченный осознанием, как магниевой вспышкой: ребенка зачать – дело плевое, а вот сейчас он, в сущности, мистически зачал Недостомесова и отправил его на тот свет инициированным, духовно пробужденным. Не писателя на самом деле следовало спасать, а Недостомесова, который отступил от предназначения своего, но послан был к нему ангел с топором в руке…
Коля поднял лицо к звездам и полной грудью вдохнул небесную тьму, пролившуюся в мир людской с ледяных высот.
Уснув на рассвете, увидел во сне будущее. То была грядущая возрожденная Русь, и над крышами небоскребов, блиставших на солнце стеклом и сталью, гигантским айсбергом высился храм, каких еще не видывали на Руси. Через его циклопические ворота вошел Коля с опаской, как входят в пещеру, где обитает неведомый зверь. Бродя по храму, рассматривая грандиозные мозаичные фрески, увидел и свое собственное изображение: многометровый, он высился на стене, вокруг головы черный нимб, в руках, словно младенец, покоился топор. Старославянского типа витиеватые буквы, над правым плечом фигуры, гласили:
«Святый Никола».
И над левым:
«Убивец и Спаситель».
Полиция вышла на Колин след довольно быстро. Проверяя телефонные контакты убитого Глеба Недостомесова, взяли на заметку и Колин телефонный номер. А потом Лазарь Изметинович – его номер тоже отыскался в контактах – дал показания о том, что некий Николай, обиженный клиент Недостомесова, приходил к нему, Лазарю, с откровенной против Недостомесова злобой. Так телефонный номер Брешнего всплыл вторично и уже с намеком на преступный мотив. Следы ботинок, найденные около дома убитого, подошли к Колиным ботинкам. И отпечатки Колиных пальцев сняли с оконного стекла в доме Недостомесова. Одна к одной, улики сложились против Коли.
Его арестовали.
Однако арест и обвинения ничуть не омрачили убийцу, чрезвычайно довольного собой. Он спокойно признался во всем, рассудив, что пребывание в тюрьме только украсит необходимым штрихом будущее житие святого Николы, Убивца и Спасителя, придаст легенде ту изюминку, а лучше сказать, перчинку, без которой его грядущая история стала бы слишком пресной. Да и как русский народ узнает о своем герое, если тот просидит в углу до конца дней своих? Надо выходить на свет, к людям, надо популярность набирать, а тюрьма и шумиха в прессе вокруг убийства – то самое, что для этого требуется.
Когда изуродованный труп Недостомесова лежал в морге, вскрытие проводил патологоанатом Егор Кирилляк, человек себе на уме. Он практиковал – тайно, конечно, а как еще! – тантрическую некрофилию и был большим эстетом по части мертвечины.
Останки Недостомесова вызвали у него восторг ценителя истинного искусства. А истинным искусством Кирилляк считал единственно лишь смерть во всем многообразии форм, которые принимала она, вторгаясь в мир живой материи.