Как и женская красота, считал Кирилляк, заключается, главным образом, не в одежде, а в наготе, так и красота бытия – не в нарядах жизни, а в наготе смерти под ними.
Он стоял и любовался повреждениями на трупе Недостомесова. Его восхищало, что руки отрублены и при этом не утрачены, а тут же, на местах своих, лежат, проемами пустот отделенные от плеч. И как лаконична и в то же время величественна смертельная рана, разломившая лицо пополам! За всю практику Егору еще не попадался труп с такой композицией увечий, в которой эстетика так тонко сочеталась с многозначительной образностью. Он мысленно аплодировал тому незнакомцу, что убил Недостомесова и тем самым устроил столь восхитительную инсталляцию.
Кем был покойный, Егор знал хорошо. Почти со всеми местными мистиками он был лично знаком. Кроме того, Егор помнил настоятельную просьбу Лазаря Изметиновича – сообщить ему немедленно, если на стол перед Егором ляжет мертвый колдун.
Кирилляк позвонил Изметиновичу, и тот, выслушав своего информатора, произнес:
– Будем проводить ритуал.
– Какой ритуал? – предчувствуя недоброе, спросил Егор.
– Тот самый, – сказал колдун мрачно.
Егор почувствовал, как его прошибает пот.
Изметинович дал ему подробные инструкции, затем строго предупредил:
– Смотри только, на этот раз никакого труположества! – и отключился.
Отняв телефон от уха, увидел Егор на сенсорном экране обильные потеки пота, вытер телефон об халат, сунул в карман, провел ладонью по вспотевшим уху и виску, и долго затем стоял без движения, стараясь успокоиться.
К ритуалу, намеченному Изметиновичем, следовало готовиться. В задачу Егора входило достать свежие останки трех абортированных эмбрионов, но пока это могло подождать. В данный момент он должен был провести вскрытие.
Лишь приступив к работе, попеременно орудуя скальпелем и циркулярной пилой, Кирилляк почувствовал, что успокоился окончательно, и к нему вернулось обычное вдохновенно-поэтическое настроение.
Похороны Недостомесова взяла на себя профсоюзная организация работников оккультных наук.
Организация эта существовала только на бумагах, которые предъявил в морге Изметинович, добившийся таким образом, чтобы тело Недостомесова, не имевшего даже дальних родственников, не было кремировано за казенный счет.
Не без волокиты, Недостомесова выдали для похорон профсоюзу, иначе говоря, Изметиновичу, и тот увез тело из морга якобы на кладбище, а на самом деле – к себе домой, где в тот же вечер в подвале провел ритуал.
Кирилляк, доставший через друга-гинеколога искромсанные останки трех абортированных младенцев (зачем они понадобились колдуну – этого Егор не понимал), засветло явился к Изметиновичу, чтобы помочь подготовить труп к ритуалу, и с ужасом ждал, когда ритуал начнется.
Его эстетская натура не выносила магических обрядов, которыми мертвая плоть понуждалась к оживлению, пусть к ущербному, пусть лишь к псевдожизни, но и это было для Егора непереносимо. Оживление мертвой плоти он считал самым страшным оскорблением в адрес главной святыни бытия – смерти. По его глубокому убеждению, живое должно превращаться в мертвое, но никак не наоборот. Обратный процесс он расценивал как предательство.
Кирилляк с брезгливостью и омерзением оказывал помощь Изметиновичу в подготовке к ритуалу. Уклониться от обязанности, возложенной колдуном, не смел из страха перед ним.
Бедный эстет! Делал то, что ненавидел всей душой, и презирал себя за это.
Лазарь, видя эти духовно-философские страдания Егора и понимая всю их глубину, кривил губы в жестокой полуулыбке.
Доставив Лазарю хорошо упакованный в несколько прочных пакетов абортивный материал, Егор осмелился спросить, какую же роль останки младенцев сыграют в ритуале, и Лазарь, обычно не склонный ни к каким объяснениям, с неожиданной словоохотливостью поведал Егору, что…
…словно крышка подпола приподнялась перед Егором, и дохнуло леденящей подвальной тьмой, когда выкладывал ему Лазарь Изметинович такие вещи, которых Егору лучше было бы и вовсе не знать.
– Что знаешь про Макара Волкова? – спросил Лазарь.
Егор ответил:
– Да то же, что и все. Что Волков – это страшная сказка. Колдун-людоед, умер давным-давно и мертвый по городу бродит, детей крадет и пожирает. Меня в детстве им пугали.
– Правильно делали, что пугали. Хотя страх не защита. И бесстрашие – тоже. Если б Волков положил на тебя глаз, ничто не помогло бы.
– Это как понимать? – удивился Егор. – Волков что, действительно существовал?
– Я его знал, – произнес Лазарь. – Общались. Волков при жизни был людоедом и после смерти таким остался. Целиком он, правда, никого не съедал. Говорил, что людоеды, которые целиком людей съедают, это плебеи, а он аристократ и ест только правый глаз и левое легкое от каждого убитого. А в остальном был строгий постник. Только овощи, фрукты и насекомые. Пауки, черви, сороконожки, личинки. Мясного, молочного – ничего не ел, рыбу тоже. Почему именно правые глаза и левые легкие, я до сих пор не знаю. Причем ел человечью плоть один раз в год – в пятницу перед Пасхой. Церковники ведь Пасху каждый год на другую дату намечают, и пятница перед ней на разные числа падает. Волков за всем этим следил строго, готовился весь год, замораживал глаза и легкие, держал их до Страстной пятницы, а потом пировал. У него собственная религия была, боги свои, никому больше не известные, правила свои, ритуалы. Никого в подробности не посвящал. Умер по своему желанию. Говорил, что мог бы жить сколько вздумается, но жить принципиально не хочет. Ненавистна ему стала жизнь. И он годами готовился, чтобы уйти из жизни черным ходом, как он говорил. Чтобы, значит, начать жить по-мертвому. Не воскреснуть после смерти, а именно жить по-мертвому. Это особое состояние, в котором тело уже не зависит от жизни, его окружающей, от питательных веществ и законов природы, при этом не разлагается, потому что существует не за счет жизни, а за счет смерти, от нее получая все необходимое. Душа в таком теле живет на границе двух миров – нашего и того. Это и значит – жить по-мертвому. К такому образу существования готовиться надо серьезно, постепенно, как бы корнями врастая в смерть. Волков так и делал; тщательно подготовился и ушел.
– Как именно ушел? – спросил Егор.
– Остановил сердце и прекратил дышать. Он ведь всецело овладел собственным организмом: температуру тела мог понизить и повысить, каждый отдельный орган мог заставить работать так или иначе или вовсе не работать. Вот и прекратил работу сердца и легких. Тогда-то и начал жить по-мертвому. Дом свой бросил. Вообще от всего отрекся. Между нашим миром и потусторонним есть промежуточная зона; там-то Волков и поселился. Оттуда он выходил к нам, и детей он туда уводил, которых похищал для пожирания.
– Так если тело у него перестало нуждаться… Если пища не нужна, то зачем же пожирать? – спросил Егор.
– Кто ж его знает, – отвечал Лазарь. – В его людоедстве с самого начала были метафизические цели, а не гастрономические. Гастрономия-то потеряла для него всякое значение, а метафизика – как раз напротив. Живя по-мертвому, он и меню свое людоедское изменил: не глаза с легкими стал поедать, а кожу.
– Как это – кожу? – не понял Егор.
– Кожу стал сдирать с детей и эту кожу поедать.
– Да это ж… – Егор был ошарашен, нужные слова не шли на язык.
– Я сам видел, – спокойно продолжал колдун. – Волков мне как-то раз изволил показать. Я тогда побоялся его про кожу спрашивать – зачем она ему. Лишних вопросов лучше такому не задавать. Сам он сказал мне только: «Кожа – это величайший символ, почти бездонный». Это я дословно тебе привожу.
– И что это значит? – спросил Егор в недоумении.
– Есть у меня одно соображение на этот счет, но лучше помолчу. Тебе достаточно будет знать, что поедание кожи для Волкова имело высший смысл, и питался он, в общем-то, не кожей, а этим самым смыслом. Кожу сдирать с детишек – это тебе не с трупами совокупляться, другой уровень.
– Да уж понятно, что другой, – пробормотал Егор.
– Волков, может, и не хотел детишек губить, но ответственность на нем лежала, и он должен был это делать. Знаешь, Бог, – и Лазарь при слове «Бог» как-то жутковато закатил зрачки под верхние веки и тут же вновь взглянул на Егора, – тоже ведь не нуждается во всякой ерунде, типа жертвоприношений, поклонений, молитв, мистерий там разных. Но снисходит к жалкому копошению людскому и принимает все это благосклонно. Так и Волков. Он ведь к нуждам человеческим снисходил, город наш оберегал и потому брал с города символическую плату в виде этой кожи, которую сдирал с детишек. Брал ее, чтобы высшая справедливость не осталась уязвленной.
– А от чего ж он город-то оберегал? – спросил Кирилляк.
– От ужаса оберегал. От такого ужаса, о котором тебе лучше ничего не знать. Уж поверь, Егорушка. Тонкая пленка от кошмара нас отделяет. Как мыльный пузырь, тонкая. А по ту сторону пленочки чудовища кишат. И ежели нет у нас в городе своего, родного и местного, чудовища, которое стояло бы в проеме меж нами и ними, то считай, что и нас самих уже нет. Ибо недолго городу тому жить осталось, и стране той, где никакая страшная тень в проеме не стоит и не загораживает собой бедный муравейник от беспредельного ужаса. Содрать кожу с какого-нибудь мальца раз в полтора-два года – это сущие мелочи для тех, кто знает, что тут почем. Чисто символическая плата. Всего лишь копеечка, там уплаченная, где многие миллионы следовало бы взыскать.
– Стоп-стоп! – Егор пристально глянул на Лазаря. – А почему вы в прошедшем времени о нем говорите? Он что же…
– Потому и говорю, что Волкова нет больше. При жизни-то я мало с ним общался, а как начал он жить по-мертвому, тут уж мне постоянно приходилось с ним контачить. На каждое более-менее серьезное действие магическое следовало разрешение у Волкова испрашивать. В обход него здесь ничего не делалось. Только мелочи всякие дозволял он свершать самостоятельно. Магия – штука такая: залезешь чуть дальше, чем следовало, и пиши пропало. Если, конечно, протекции у тебя нет. А Волков-то протекцию всем нам и обеспечивал. Пленочка ведь тонкая. Неловко ткнешь – и порвалась. А за ней такой ужас клубится и ждет! Дай только повод, внимание хоть немного к себе привлеки – и все. Тут уж со своих собственных детей, ежели кто имеет, кожу начнешь сдирать, лишь бы отвратить это