И жили они – Кася, Гришенька и Гаврила Фомич – долго и счастливо, плодя пауков и чудищ загробных, немыслимых и кошмарных.
Когда Гаврила Фомич умер, то перешел в активную фазу трупного существования, стал шустрым и деятельным пуще прежнего. Разум его, прожженный черными лучами смерти, донельзя обострился, – легко разрезал реальность и переплетал ее с потусторонним безумием.
Кася не стала дожидаться, пока старость ее прожует и в яму смерти выблюет, но убила себя молодой. Гаврила Фомич тотчас оживил прекрасное тело ее, которое, перейдя в трупную фазу, начало рожать от Гришеньки уже не пауков, а что-то вовсе немыслимое и чудовищное, из утробы вырывавшееся в потоках тяжелого ядовитого дыма, который вырабатывался в мертвенном организме. Тем дымом окутанные новые Касины порождения расползались во все стороны, а мать с отцом – счастливые – смотрели им вслед с замогильной радостью.
Ни науку некротическую, ни Касину материнскую ненасытность, с которой она зачинала и рожала страшных тварей, невозможно было остановить. Та и другая – в смысле, наука и Кася, – обильно плодоносили.
Столетия не прошло, как – опа! – и вовсе не осталось живых людей на планете, но кишели на ней мертвецы, прежде люди, а нынче нежить и морок, и вместе с ними мертворожденные загробные гадины, классификации не поддающиеся. Не выдюжили бедные человечки против мертвенных тварей, которых сама Эволюция благословила занять место отработанного рода людского, роль свою сыгравшего и на хрен теперь не нужного.
А наука загробная меж тем все развивалась да разветвлялась на течения: некроселекция, некрофизика, некрохимия, некропсихопатология, некройога, некропорномагия, некрокосмонавтика, некролингвистическое программирование, некрогипнология, некрофилософия и так далее.
Не сиделось мертвецам на скучной планете нашей, но нашли они способ межпланетных путешествий и пересекали, посредством специальных медитаций, космическое пространство, прожигая туннели в его подкожном слое. Достигали неведомых планет, кружащих вокруг отдаленных звезд, ступали на поверхность иных миров, жадно раздувая ноздри и прочие входные и выходные отверстия. Искали они разумную жизнь, наивную в своем жизнелюбии, а когда находили, то присматривались, принюхивались к ней, внедрялись в темные складки ее бытия, просовывали куда надо свои пальцы, щупальца и прочие придатки. Насаждали в мире чужом свой образ жизни, точнее – смерти, свой образ мысли, свою мораль и философию, свои формы и принципы существования. И ниспадала на планету черная пелена Некротической Эволюции, окутывала, как липкий саван. И вчинялась та планета в состав грандиозного Ожерелья Миров, насаженных на нить активно-деятельной смерти. Присоединялась к оцепеневшим от ужаса сестрам своим, пронзенным принципом общей для всех мертвенной константы.
Девочка, которую любили
Эта история настолько правдива, что даже трудно поставить ее в один ряд с типичными правдивыми историями. Выделяться ведь будет она в том ряду, как скромное целомудренное дитя среди наглых девиц, подтравленных блудливой гнильцой. В истории этой ни пятнышка фальши, ни пылинки даже искреннего заблуждения или там невинной ошибки – ничего такого нет. А если кто скажет вам, что это-де сказка, то плюньте тому в бесстыжие глаза, покройте его самым отборным матом, врежьте ему ниже пояса, да покрепче, а еще лучше – убейте его и собакам скормите. Ведь ежели кто в историю эту не поверит и сказкой ее назовет, то, значит, совсем уж конченный он, и ни проблеска даже самой мутной человечности не осталось в той черной гадостной жиже, что на месте души пузырится у этого изверга.
Нет, не сказка история эта – история про девочку, которую любили. Да вы и сами сейчас в этом уверитесь, ибо кристально чистая правда имеет свойство убеждать без всяких доказательств – одной лишь искренней своей наготой.
Смешное имя было у этой девочки – Ардалиона. Или просто Долька. И болела она хроническим пороком смеха. Нехороший смех у нее получался: тонкий, как проволочка, такая кривая, будто жеваная, и вся заржавленная. Собаки, заслышав этот смех, выли от страха. И мухи слетались к Дольке на смех, вились вокруг, ползали по ней. А ей нравилось, когда мухи по ней ползают, особенно большие и жирные, поэтому Долька постоянно посмеивалась. Если смех ее разрастался, то становился хриплым и резким, как у стариков, когда те мокроту отхаркивают.
У всех, кто смех ее больше часа слушал, пробуждалось желание повеситься. И почти все ближайшие соседи ее постепенно повесились, потому что она подолгу смеялась, и даже во сне могла смеяться, а в пятиэтажном доме, где она жила, слышимость была хорошей. Из-за того, что многие в этом доме вешались, чуть ли не четверть квартир пустовала. Лишь Долькины родители хорошо себя при этом смехе чувствовали, ведь они же Дольку породили, поэтому им все было нипочем.
Впрочем, один сосед снизу, Байконур Матвеевич, выжил. Потому что пил много. Когда он пьянел, желание повеситься пропадало, а на трезвую голову возвращалось. Тогда он начинал веревку искать, но, пока искал, снова напивался, и в петлю уже лезть не хотелось. Так и выжил он под Долькин смех, что вечерами и ночами лился на него с потолка. Днем Долька сильно не смеялась, только посмеивалась слегка.
Однажды ей приснился черт, и Долька спросила его:
– Ты зачем пришел? Хочешь мою душу купить?
– Не нужна мне твоя душа, – ответил черт, – она у тебя нехорошая. Пусть ее, гадину, загробные собаки съедят. Мне твой смех нужен, вот чего бы я хотел получить.
– Что дашь за это? – спросила Долька.
– А что я тебе дать могу? – Черт только руками развел. – Я же черт, у меня ничего нету. Вот кинь мне на ладонь монетку, и сама увидишь.
Долька кинула черту на ладонь пятьдесят копеек: монетка провалилась сквозь ладонь и упала на пол.
– Видишь, – сказал черт, – ваши проклятые материальные ценности во мне не задерживаются. Как же я тебе дам что-то, если сам ничего не имею! Могу только болезнь какую-нибудь подкинуть. Сифилис, например. Или грыжу. Но тебе же этого не надо, поэтому я и не предлагаю.
– А можешь, – спросила Долька, – сделать так, чтобы моя мама нового папу завела, а старого прогнала? А то папа уже надоел. Хочу другого.
– Это можно, – ответил черт.
– Тогда я тебе свой смех отдам, – пообещала Долька.
– Договорились, – расплылся черт в паскудной улыбке.
После этого сна Долькин папа с мамой разругался, ушел и пропал куда-то, а мама нового папу домой привела.
Новый папа был огромный человек, еле в двери проходил, и какой-то весь темно-коричневый, и пахло от него странно. Когда он в туалет по-большому ходил, то дверь не закрывал, потому что полностью в туалете не помещался, частично выдавался наружу. Вонь от него шла тогда по всей квартире. Дольке это нравилось.
А смех у нее постепенно пропал, и сделалась Долька такая тихая и неприметная, что ее вовсе перестали замечать. Раньше ее избегали, чтобы от ее смеха душою не повредиться, а теперь никто внимания на нее не обращал.
Поначалу Дольке это нравилось, но потом стала грызть ее тоска. И с тех пор бродила Долька в одиночестве, никому не заметная, словно в пустоте, и бормотала постоянно одни и те же строчки из Маяковского: «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека».
Бродит по улицам и бормочет это себе под нос. Так и проходили ее дни. А ночью, лежа на кровати, глянет в темный потолок, захочет засмеяться, но не может. И лежит – молчит.
Пустующие квартиры в ее доме вновь начали наполняться людьми.
Однажды увидела Долька на улице бомжа, и он ей показался знакомым. Присмотрелась и узнала: то ее родной папа был. Разговорилась с ним, стала жаловаться на жизнь, а папа говорит:
– Ты, доченька, главное, не унывай. Выход всегда есть. Я вот, к примеру, так счастлив, что аж стыдно перед людьми. А почему? Все потому, что нашел, куда с проблемами своими обратиться. И мне так помогли, так помогли, что просто слов нет – вот как мне помогли!
– И куда ж ты обратился? – спросила Долька.
– Пойдем, – сказал папа, – я тебе покажу, куда надо обращаться. При шеолитском посольстве действует Центр внутренней помощи, мне помогли там и тебе помогут.
– Что за посольство такое? – спрашивала Долька по дороге.
– Ну, шеолиты, – объяснял папа, – это их посольство. Два года уже почти как у нас в городе открылось.
– А кто это? – спрашивала Долька. – Что за шео… лини?
– Друзья наши, – отвечал папа. – У нас с ними отношения сейчас. Культурный обмен, и все такое. Ну, как тебе объяснить? Шеолиты – это шеолиты. Не все с ними понятно, но, главное, это наши друзья.
Пришли они к посольству. Дольке вдруг страшно стало, но папа ее за руку потянул и втащил в здание. Пусто и тихо в вестибюле. Папа Дольку за собой ведет вниз по лестнице, куда-то в подвал. Спустились, отворили дверь и вошли в полную темноту.
– Ты не бойся, – подбодрил папа, – это у шеолитов культурные традиции такие – в темноте жить. За руку меня держи покрепче, а то еще потеряешься тут.
Долька ему в руку вцепилась, а у самой волоски на теле от страха встопорщились. Шли в темноте очень долго. Кажется, сворачивали туда и сюда. Там, в подвале, целые катакомбы были с длинными извилистыми коридорами. В темноте ничего не разобрать. Потом папина рука начала в руке у Дольки размягчаться, как пластилин.
– Папа, ты чего? – спрашивает Долька.
Но папа молчит.
Долька другой своей рукой, левой, попробовала к папе прикоснуться – и не нашла его. Остановилась. Папу зовет, он не отвечает. Шарит левой рукой вокруг себя – и ничего нащупать не может, а в правой руке у нее зажато что-то: раньше она думала, что папину руку держит, а теперь уже и не поймет, что это – мягкое такое, скользкое, словно потроха. Разжала пальцы, и это скользкое шмякнулось на пол.
– Папа! – закричала Долька, и так ей страшно стало, что разум вылетел куда-то из тела, и собственный крик она словно бы издалека услышала.