Пришла в себя уже на улице и стала вспоминать, что же с ней приключилось в том подвале. Всего не вспомнила, только обрывки какие-то.
Шеолиты, которых она в темноте так и не разглядела, сказали Дольке, что хорошо понимают ее проблемы и что требуются ей прогревания в лучах любви человеческой. А чтобы все тебя любили, мы, сказали, подсадим тебе в сердце маленького паучка. Бояться не надо, это не больно и не страшно: паучок малюсенький совсем, он в ноздрю заползет и там уж найдет дорогу до сердца, сориентируется. Кричать тоже не надо, мы ведь добра тебе хотим. Паучок этот будет воображаемую паутину плести вокруг тебя, а воображение у него такое, что паутину его краем глаза как бы видеть будут те, кто в нее попадется, и станут к ним по паутинкам передаваться от паучка импульсы, возбуждающие мозг на то, чтоб тебя любили.
Сказано – сделано.
И начали Дольку с тех пор все любить, угождать ей всячески, а она вертела влюбленными в нее людьми как хотела.
Скажет, например, мальчику Пашке: «Поймай летучую мышь», – он пойдет и поймает. Скажет потом: «Съешь ее живьем», – он тут же и съест.
Скажет учительнице Альбине Глебовне: «Покакайте у всех на виду», – она так и сделает перед всем классом.
Уж так все Дольку любили, что из кожи вон лезли, лишь бы ей угодить. А когда у Дольки плохое настроение было, она просила людей убивать друг друга и смотрела, как те стараются. Никто ей ни в чем не отказывал.
А паучок между тем рос в ее сердце, и от этого снились ей по ночам кошмары, чем дальше – тем страшнее.
Снилось ей, к примеру, что мама забеременела от второго мужа, нового Долькиного папы, и, когда пришло время рожать, новый папа и говорит, что никакого, мол, роддома, он сам примет роды на дому.
И вот, лежит мама в кухне на столе и рожает, а новый папа, в фартуке, стоит рядом и принимает роды. Только вместо ребеночка начинают выходить из мамы яйца, типа куриных. Одно яйцо вышло, другое, третье…
Новый папа едва успевает их ловить, а Долька помогает ему и подхватывает упущенные.
Яиц набрали целый тазик с горкой. Мама смотрит и ничего не понимает. Она-то думала, ребенка родит, а тут – яйца!
Новый папа ее успокаивает: «У меня три жены до тебя было, и все они яйца несли. А когда я в деревне жил, то лошадь там изнасиловал, и она тоже яйца снесла. Так что нормально все, не переживай».
Разбил новый папа скорлупу на одном яйце, очистил его, а там не белок вовсе, а какой-то кусок мяса. Очистил другое – и там кусок мяса, да еще с костью.
Стали они все вместе – новый папа, мама и Долька – скорлупу очищать, и получилась у них целая груда мясных кусков. Большинство из них с костями.
Маме аж нехорошо стало. А новый папа спокоен. Разложил куски на столе и давай их друг с другом соединять так и сяк, словно пазл какой-то. В итоге получилась у него человеческая фигура.
Чуть только собрал он ее, фигура тут же встала на ноги и подозрительно осмотрела маму, нового папу и Дольку, видимо, прикидывая, стоит ли ей кого-нибудь тут опасаться. Была эта фигура приземистым гадким стариком.
Новый папа стоит, счастливый, и говорит маме: «Знакомься, это мой прадедушка Федор Михайлович. Умер двадцать три года назад. Но мы сделали это – вытащили его из ада. Он теперь в бегах, жить будет под чужим именем. Будем звать его Антошенькой и оформим как нашего сына, чтоб ни одна собака не прознала, что это беглый каторжник. Если черти заявятся с расспросами, вынюхивать начнут, то скажем: ничего, мол, и знать не знаем, Федора Михайловича тут не было, а это Антошенька, сыночек наш; и свидетельство о рождении под нос им – нате-ка!»
Мама говорит: «Укрывать беглого каторжника – это ж статья! А если все всплывет?»
Новый папа ей: «Да не ссы! Если ты не проболтаешься, и она не проболтается, – кивает на Дольку, – то все ништяк будет. Я-то уж точно никому не скажу».
Мама говорит: «Ладно. Выкрутимся как-нибудь. А за что, кстати, прадедушка в ад попал?»
Новый папа с прадедушкой переглянулись, и старик ухмыльнулся скользко и гадостно.
«Да так, ни за что, собственно, – отвечает новый папа уклончиво. – Подставили. Чужих грехов понавесили, они это умеют, и срок впаяли – пожизненный. Точнее, посмертный».
Мама строго так говорит: «А ну, давай колись! Если я беглого укрываю, то должна все про него знать. Неопределенности не потерплю».
Старик склабится довольно – видно, мамина решительность ему по душе пришлась, – манит маму пальцем и говорит: «Я тебе скажу, куколка, но только шепотом, на ушко».
Делать нечего, подошла мама к нему, нагнулась, и начал он на ухо ей нашептывать. Долго шептал. А как закончил, то нежно куснул ее за мочку уха и языком по шее лизнул.
Мама отошла от него бледная, сама не своя. Взяла Дольку за руку и повела прочь из кухни. Долька чувствует: а рука-то мамина дрожит.
Зашли они в Долькину комнату, сели на кровать, мама Дольку за плечи обняла и говорит ей тихо: «Беда, доченька! Страшная беда пришла к нам. Этот чертов Федор Михайлович – душегуб, каких свет не видывал. Детоубийца-людоед. Поначалу он просто детей убивал, потом начал кровь у них пить перед смертью, а потом и пожирать стал. Сперва убивал и затем съедал, а потом до того дошел, что живьем начал жрать. Говорит, нравилось ему видеть ужас в глазах у деток малых, когда он зубами в них впивался. Пальчики на ножках – это в первую очередь, с них он всегда начинал. Жрет деток заживо, те кричат, он же помедленнее старается жевать, чтобы себе удовольствие продлить, а для ребеночка чтоб пытка растянулась. Почти двадцать лет этим занимался, и начались у него видения. Призраки убитых деток являлись, и все благодарили его, потому что поняли после смерти, что именно он и есть истинный их благодетель. Такое уж извращенное сознание приобретали они в мучениях своих. Смерть на пользу им не пошла, она ведь вообще плохо на всех влияет, поэтому от мертвеца чего угодно жди. В общем, призраки убитых чуть ли не обожествляли убийцу своего и старались всячески ему помогать: с похищением новой жертвы пособить, следы замести, следователей с толку сбить, чтобы они маньяка изловить не сумели, – это и еще всякое по мелочам для него делали. А он, видя такую любовь и почитание, вовсю старался и пополнял ряды загробных фанатов своих. И так, с помощью призраков, он еще двадцать лет благополучно убивал. У самого же семья была: одна жена, потом другая, дети, внуки, правнуки, и никто из них слова плохого про Федора Михайловича сказать не мог. Только первая жена, с которой он развелся, нехорошо о нем отзывалась, но, когда он жил с ней, маньяком еще не был и поэтому вел себя безответственно, с женой бывал груб, хамил и безобразничал. Зато как начал убивать и вторично женился, то старался повежливее с людьми обходиться, чтобы никто убийцу в нем не заподозрил, и за эту вежливость любили его и уважали. Дожил он до почтенной старости и мирно скончался в окружении любящих родных своих. А после смерти в ад отправился. Призраки же убитых им детей добивались, чтоб приговор был пересмотрен, хотели, чтобы Федора Михайловича полностью оправдали, отправили в рай и к лику святых причислили. Но не получилось у них. Коллективное их прошение, посланное в высшие инстанции, осталось без ответа. Тогда они решили действовать в обход всех правил и разработали план, как вызволить Федора Михайловича из ада. Для этого связались с его старшим правнуком, твоим новым папой, он у прадедушки ходил в любимчиках. Кончилось это все – ты видела, чем. Придется теперь жить нам с этим чудовищем под одной крышей».
В этот момент дверца шкафа в Долькиной комнате отворилась, и начали из шкафа выходить призраки убитых детей. Все бледные, с блуждающими улыбками и лихорадочно блестящими глазками. Вышло их штук сто, не меньше. Только потому и поместились в комнате, что часть перешла на стены, а часть на потолок.
Долька с мамой забились в угол и замерли там на корточках, вцепившись друг в дружку и дрожа. Обе от страха описались, и лужица натекла им под ноги.
Подходит к ним один из призраков, маленький и злобный, и говорит: «Смотрите, сучки, только попробуйте Федора Михайловича сдать! Пожалеете, что родились», – и смачно плюет под ноги Дольке и ее маме.
Слюна же его, попав в лужицу мочи и зашипев кислотно, растеклась по ней чернильным пятном.
Такие вот скверные сны Дольке снились.
И, бывало, просыпалась она с криком: «Спасите!» – тогда на крик сбегались все соседи, выламывали дверь в ее квартиру и начинали Дольку спасать, как могли, а Долька, отбиваясь от толпы спасителей, кричала на них: «Да идите вы к черту!» – и соседи, вместе с Долькиной мамой и новым папой, выходили из дома и бродили по ночным улицам в поисках черта.
Понятно, что повеление «идите к черту» было едва ли выполнимо, потому что мало кто достоин черта видеть, и не всякому ведомо, как найти его. Но люди все равно старались исполнить Долькину волю и блуждали по улицам, будто приговоренные, озираясь вытаращенными глазами в помрачающем разум усердии.
Один человек, впрочем, нашел-таки черта по Долькиному наказу. Это был вор-домушник, который забрался в квартиру к Долькиным соседям, укатившим на курорт. Он услышал Долькин крик – «Спасите!» – через стену и вместе со всеми прочими, кого этот крик захватил в повиновение, бросился Дольку спасать, а потом, когда Долька, злая спросонья, всех своих спасителей к черту послала, он, как и все, тоже на поиски черта отправился. Только, в отличие от прочих, сумел-таки отыскать его.
Забрел он на окраину города, где в заброшенном полуразвалившемся доме временно обитал бродячий монах Елисей, который проклял свой монастырь за многочисленные уставные нарушения и ушел на вольные хлеба – бродить по свету и тьме.
В ту ночь Елисей так пламенно молился о спасении всего мира, что ум его обострился и утончился, как лезвие бритвы, и прорезал ткань материального бытия, а через прореху, откуда потянуло потусторонним сквознячком, вошла в комнату к Елисею светящаяся фигура, в которой монах признал Спасителя своего Иисуса Христа. Свет мистический смешался с неживым лунным светом, что проникал в комнату через окно.