Судя по всему, Кабан убил и женщину, и ребенка. Вскрыл ее ножом, извлек плод из чрева, ножом наносил удары ребенку, но не остановился на этом и, спрятав нож, взял камень, чтобы обрушить на детскую голову.
Когда его взяли под руки и попытались увести, он оказал сопротивление. По абстрактным звукам, которые издавал, по мимике и хаотичной жестикуляции, стало понятно, что он боится оставить трупы, за которыми должен почему-то присматривать. Только после того, как трупы упаковали и унесли, он покорно пошел вместе с полицейскими, а те уже передали его медикам.
Лечение в психиатрической клинике не дало никаких результатов. Распад личности Кабана – он же Вячеслав Михайлович Шугаев, две тысячи пятого года рождения – был необратим.
В тот момент, когда камень в руке Кабана разбивал голову существа, выдранного из Зойкиного чрева, – а было тогда около трех часов ночи, – в тот самый момент Вадик Черенков услышал во сне отдаленный вопль, полный ужаса и смертной тоски. От этого вопля Вадик проснулся, чувствуя занозу, засевшую в сердце. Странным было его пробуждение – словно из одного обморока он перешел в другой. Сон так и не отпустил его, но примешался к реальности, как отрава к напитку, растекся по ней, окрасил своим оттенком.
В замутненном сознании вращалась мысль, которая уже не раз посещала Вадика. Мысль о том, что его родные – папа, мама, Лина – попали в ловушку, и он, такой маленький и слабый, должен теперь что-то сделать, чтобы освободить их. Неведомые чудовища – шептала Вадику мысль – похитили его родных, и теперь на их месте подменыши. Если убить хотя бы одного, думал Вадик, то чудовища испугаются и вернут его семью обратно. Страшная и тяжелая ответственность легла на его плечи.
Поднявшись с постели, он пошел на кухню. Достал из ящика стола тонкий острый нож с загнутым, как звериный коготь, лезвием, с мелкими зазубринками по режущей кромке. С этим ножом отправился к родителям.
Потянул на себя дверь их комнаты, но та не поддалась. Родители не запирали дверь, просто она туго закрывалась после того, как отец прибил к ее торцу кусок кожи от старого ремня. Проснись Вадик полностью, он бы вспомнил об этом и сумел войти в комнату. Но сон, не отпускавший его, не позволял вникать в житейские мелочи, поэтому Вадик, напрасно подергав дверь несколько раз, оставил ее и пошел к сестре.
Лина последнее время запирала перед сном дверь своей комнаты на шпингалет – заперла и в этот раз. Однако ночью она вставала в туалет и, когда возвращалась, сонная, про шпингалет уже забыла. Поэтому Вадик беспрепятственно вошел в ее комнату.
Лина спала на спине, прижав руки к груди; так иногда собаки, ложась на спину, прижимают к себе передние лапы. Черные волосы разметались по подушке, словно щупальца морской твари или потоки темной крови. Наклонившись над Линой, Вадик внимательно ее разглядывал. Зрение странным образом обострилось в темноте, поэтому черты лица спящей были хорошо видны. А ведь с виду и не скажешь, что это чудовище: девочка как девочка, очень похожа на сестру, прямо один в один.
«Это и плохо, – шепнул кто-то в голове Вадика; а может, и сам он шепнул себе. – Они похожи, поэтому особенно опасны. Им же ничего не стоит втереться в доверие. Хуже нет, когда враг выглядит как друг».
Вадик перехватил нож поудобнее, зажал рукоятку в кулаке и занес кулак с торчащим вниз лезвием над лицом спящей девочки. Примерился, думая, куда бы лучше ударить.
Лунный свет, проникая в окно, преломлялся в зеркале на стене и падал на лезвие, заставлял его слабо мерцать. Это призрачное мерцание завораживало Вадика. Ему казалось, что в руке у него не кусок стали, а невесомый осколок света, лунная дорожка, по которой в мир по ночам приходит что-то волшебное. Сгусток лунного сияния он занес над правым глазом спящего существа, так похожего на сестру, резко поднял кулак и тут же опустил, вгоняя острие призрачного блеска прямо в закрытый глаз подменыша.
Чудовище, притворившееся сестрой, дернулось, просыпаясь, и завизжало. Этот дикий визг только подтвердил Вадику, что оно – точно не человек; люди ведь не должны визжать так жутко, с таким звериным исступлением.
Нож остался торчать в глазнице и дергался вместе с головой визжащего от ужаса и боли существа.
Вадик же опустился на четвереньки – почему-то вдруг ему захотелось так сделать – и, ползая по полу, начал выть, будто щенок или волчонок. Этим воем он объявлял чудовищам, что разгадал их тайну, нанес им удар, и теперь они должны вернуть ему родных – настоящих и любимых.
Когда родители, проснувшиеся и перепуганные, ворвались в комнату дочери, а свет еще никто не включил, Вадик, словно собака, с урчанием набросился на одну из этих многочисленных ног, заполнивших комнату, – их было, казалось, гораздо больше четырех, и это неудивительно: чудовища, они ведь и должны быть такими, многоногими и многорукими, – набросился и впился зубами в щиколотку.
Отец вскрикнул от внезапной боли, когда что-то в темноте – собака какая-то, что ли, только откуда? – вгрызлось в его голую ногу. Размахнувшись, он резко ударил укушенной ногой по голове этой злобной твари, ползающей по полу.
Вадик, получив сильный удар по челюсти, дернулся, лязгнули зубы, голова запрокинулась и врезалась в угол шкафа. Этот новый шкаф, полгода назад сделанный под заказ на местной мебельной фабрике, имел на своих гранях до того острые углы, что Лина, пару раз больно ударившись о них, потом с опаской соблюдала дистанцию, приближаясь к этой «злой штуковине», как окрестила она свой шкаф.
Когда мать, наконец, дрожащими пальцами включила свет, и вместе с мужем они бросились к дочери, с визгом метавшейся на постели, никто и внимания поначалу не обратил на Вадика. Тот лежал у шкафа с оскаленными зубами и смертельной раной на виске.
На мертвом лице мальчика застыло нечеловечески страшное выражение, какое-то потусторонне-звериное, словно бы он заглянул в чудовищный мир, и ужас, который ему открылся там, отпечатался в его распахнутых неподвижных глазах.
Прах и пепел
Часть первая
Костик знал, конечно, что дядя Леша большой чудак, но не думал, что до такой уж степени. В отличие от своего младшего брата, Костиного отца, он всегда был эксцентричен, всегда с затеями, с вывертами, с рискованными шутками. Выходки его лишь потому не утомляли и не раздражали, что были достаточно редким явлением – не более одного-двух раз в году, когда Алексей Павлович Смеркалов выныривал, как из небытия, возвращаясь в Москву из своих журналистских поездок, в которых проводил большую часть жизни.
Последняя выходка его заключалась в том, что на Костино двенадцатилетие он подарил любимому племяннику привезенную из Африки урну с обезьяньим прахом.
Этот деревянный сосуд был настоящим произведением искусства, выглядел замысловато, даже как-то сюрреалистично. Как пошутил Костин папа, в такой посудине в самый раз хранить галлюциногенные наркотики, ибо форма соответствует.
Когда же дядя Леша объяснил предназначение сосуда – что это хранилище для праха, да еще обезьяньего, – то папа тихо присвистнул. Такого не ожидал. Но самое удивительное было не в прахе, а в сопровождающих обстоятельствах.
– Такие урны изготавливает и продает одна любопытная секта, – рассказывал дядя Леша. – Не так давно появилась, в восьмидесятых годах. Сначала где-то в Европе, не знаю точно, а потом перекинулась в Африку. В основе у них новая концепция эволюции. Они считают, что не люди произошли от обезьян, а наоборот – обезьяны от людей.
– Чего?! – мрачно и брезгливо нахмурился папа.
Костик при этом хмыкнул.
– Говорят, что у них есть точные сведения о будущем, – продолжал дядя Леша. – Не пророчества, а что-то вроде разведданных. По этим данным, человечество в будущем занялось… займется генной инженерией, чтобы искусственно форсировать эволюцию, выйти из человеческих рамок на новый виток развития, разбудить в организме всякие способности, которые нам, в нынешнем нашем состоянии, показались бы сверхъестественными. В результате всех манипуляций на генном уровне человек будущего эволюционировал в обезьяну. Но заметьте – в разумную обезьяну! Да еще наделенную сверхспособностями. Плюс физическая сила. Ведь один из аргументов против стандартной эволюционной схемы, по которой мы произошли от обезьян, в том, что человек с самого рождения более слаб и менее приспособлен к жизни, чем обезьяна. Тут-то и встает вопрос: какого черта эволюция от более жизнеспособной обезьяньей формы перешла к менее жизнеспособной человеческой? В расчете на то, что у человека сильнее развит интеллект, а это в итоге компенсирует его физические недостатки? Но это значило бы приписывать эволюции слишком далеко идущие стратегические планы, то есть превращать стихийный процесс в какое-то черт знает… чуть ли не разумное божество, что совсем уж нелепо. Да и потом, откуда эволюции знать, что интеллект – это такое уж преимущество, если сама не обладает интеллектом? А может, интеллект – это не преимущество, а бомба замедленного действия, источник психических заболеваний? Да ведь так оно и есть на самом деле. И потом, что, спрашивается, помешало эволюции, производя от глупых обезьян умного человека, наделить его заодно еще большей физической силой? Было бы ведь логично, с точки зрения элементарных эволюционных принципов. Но нет – вопреки всей логике, эволюция наделяет человека более слабым телом, чем обезьяну, то есть идет по пути физической деградации. Вот вам и вполне рациональное основание, чтобы прийти к выводу, что не мы произошли от обезьян, а они – от нас. На этом и стоит сектантская доктрина. Остается только объяснить, почему обезьяны такие идиоты, если они высшая эволюционная ступень? Тут сектанты делают замечательный кувырок через голову. Заявляют, что обезьяны произошли от человека разумными, но что-то там случилось в будущем, какая-то страшная катастрофа, и наши потомки бежали от этого ужаса в далекое прошлое. Со своими способностями они могли путешествовать во времени. Без техники, без аппаратуры – одним усилием разума, с помощ