Люда преподавала социальную психологию в МГППУ, но подумывала сменить профессию и заняться психотерапией. Уже почти десять лет увлекалась гипнозом, брала уроки у знакомого психотерапевта, старого друга отца, и тот, видя успехи своей ученицы, советовал ей опробовать себя наконец в качестве психотерапевта. Люда отвечала, что еще немного, и она окончательно созреет для такого решения, а пока что испытывала психотерапевтические способности на собственной семье. На удивление легко давались ей различные гипнотические техники, она даже шутила, что ей в этом деле помогает архетип ангела-хранителя, выходящий из глубин коллективного бессознательного.
Она, к примеру, быстро научилась делать гипнотическую анестезию, и если, скажем, у мужа болела голова, а у кого-то из детей – зуб, ухо, ушибленное место, то Люда в два счета решала такую проблему.
Когда родился первый сын, Сережа, она начала изучать техники гипноза специально для того, чтобы избавить мальчика от страшных снов. Сама она раньше нередко видела кошмары, поэтому поклялась, что детство ее сына не омрачат никакие зловещие тени.
Потом, через два года, родился Ромка, через пять лет – Таечка, и Люда, вполне освоившись с разными гипнотическими методиками, заботилась о своих детях, словно птица, собравшая птенцов под крылья. Она защищала детей от таких опасностей, с которыми другие родители не могли совладать.
Она учила детей мыслить позитивно, настраиваться на светлые мысли, чувства и состояния, обучила приемам самогипноза – для правильной подготовки к спокойному сну и для избавления от страхов и тревог посреди дня. По вечерам проводила с детьми короткие сеансы гипноза, в которых закладывались позитивные установки. При этом отмечала с особенным удовольствием, что дети ничуть не тяготятся ее сеансами как рутиной и обязаловкой, но участвуют в них с охотой, ведь она сумела пробудить искренний интерес к искусству психологического самосовершенствования.
Каждый день она просила детей рассказывать о своих снах за прошедшую ночь – не о содержании снов, на этом не настаивала, но о том, какой характер имели сны. Дети охотно делились с ней впечатлениями о сновидениях и, не ограничиваясь краткими описаниями характера сновидений, часто рассказывали само их содержание, хотя Люда об этом не просила. Здесь, считала она, дети не должны подвергаться ни малейшему давлению. Поэтому, когда они сами предлагали ей послушать подробные пересказы снов, Люда радовалась, видя в этом знак особого доверия, установившегося меж нею и детьми.
Изо дня в день, из года в год она чувствовала тихое счастье, убеждаясь, что с ее детьми все в порядке, что у них не развиваются патологии и не образуются негативные психические комплексы. Никакие кошмары не преследовали ее детей.
Поэтому для нее стало настоящим потрясением, когда Таечка однажды утром проснулась с воплем ужаса и сквозь слезы сказала, что видела страшный сон.
Пятилетний ребенок, растущий в благополучной счастливой семье, под присмотром столь заботливой матери, – нет, такой ребенок не должен видеть никаких ночных кошмаров!
Люду очень встревожило это происшествие. Причин для страшных снов у Таечки быть не могло, поэтому следовало срочно разобраться с происхождением ее сна.
В то утро мать и дочь остались дома одни. Мальчики только что ушли вместе с отцом, который отвозил их в школу на своей машине, после чего отправлялся на работу. А Люда, у которой рабочий день начинался позже, должна была, по пути в университет, завезти Таечку на своей машине в детский сад.
Собираясь войти к дочери, чтобы разбудить ее, Люда вдруг услышала крик из-за двери.
Таечка не хотела рассказывать сон. Какой-то психологический барьер мешал ей открыться, и Люда, как ни старалась побудить дочь к откровенности, ничего не добилась. Тогда она решила под видом игры провести с Таечкой сеанс гипноза, чтобы допросить ее в состоянии транса.
Так Люда еще не поступала ни с кем из детей, не использовала гипноз для допросов, но сейчас была исключительная ситуация. Факт кошмарного сна сигнализировал о чем-то крайне важном, а возможно, и опасном, и бездействовать Люда просто не имела права.
Она погрузила Таечку в транс и велела рассказать сон.
То, о чем поведала дочь, заговорившая под глубоким гипнозом, привело Люду в ужас.
Сначала Таечка увидела во сне, как папа с мамой занимаются любовью. Эту сцену она описала совершенно по-детски, но при этом с откровенно порнографическими подробностями, которые в ее пересказе звучали невинно и одновременно чудовищно. Вместе с Таечкой совокупление родителей наблюдали во сне ее братья. Люду прошиб пот, и кровь прихлынула к лицу.
Затем Таечка увидела, как у мамы стремительно развивается беременность: живот надувался, будто мяч, который накачивают воздухом с помощью насоса. Вскоре живот – «ужасно-ужасно пребольшой», как сказала Таечка, – лопнул, и вышла из него наружу черная страшная обезьяна, ростом с папу. Она заговорила на непонятном языке, но Таечка почему-то поняла этот язык – поняла, что обезьяна говорит о том, как сильно она проголодалась. Испугавшись, девочка спряталась в шкаф. Оттуда через щелку наблюдала, как обезьяна пожирает братьев, оцепеневших, неспособных двинуться с места, словно бы обезьяний взгляд наводил паралич. Потом, когда обезьяна покончила с ними, мама подползла на четвереньках к оставшимся от сыновей окровавленным костям, села на пол и начала запихивать эти кости в свой распоротый живот, утрамбовывая их там, будто вещи в чемодане. А папа, догадавшись, где прячется Таечка, жестами указал обезьяне на шкаф, заговорщицки улыбаясь при этом. Обезьяна, после пожирания мальчишек ставшая еще крупнее, приблизилась к шкафу, распахнула дверцы, выволокла Таечку наружу, нависла над ней и оскалила пасть, полную страшных зубов…
В этот момент Таечка с криком проснулась.
Выслушав рассказ дочери, Люда дала ей новую команду: рассказать, не видела ли она что-то нехорошее на картинках или на видео, что-то гадкое или страшное? Может быть, малышка случайно нашла – или кто-то с дурным намерением показал ей – нечто такое, что могло спровоцировать эти безобразные и жуткие образы во сне. Но Таечка отвечала, что не видела ничего нехорошего. Тогда Люда приказала ей проснуться и забыть по пробуждении все – и утренний сон, и то, что происходило во время сеанса.
Таечка вышла из транса спокойной, не омраченной никакими тяжелыми впечатлениями, но при этом не особо радостной, какой обычно бывала по утрам.
Вечером того же дня Люда поговорила с мужем, подробно пересказав ему все, что слышала утром от дочери. Тот мрачно задумался, долго молчал, а потом признался, что уже несколько дней чувствует необъяснимую тревогу, даже какой-то страх.
– Мне постоянно кажется, что за мной кто-то следит, что чей-то взгляд – недобрый такой взгляд – сверлит спину. Я уж и озираться начал, словно какой-то параноик. И в замкнутых помещениях, где рядом никого и спрятаться невозможно, мне все чудится взгляд, а то и несколько взглядов сразу. В лифте, например.
– Что ж ты мне не сказал, Котя?! – мягко упрекнула Люда.
Он вздохнул.
– Ну, как… Ну, не знаю… О чем тут, вроде бы, говорить! Надо ж сначала как-то разобраться, понять, что это вообще…
– Котя мой, Котя! – Она прижалась щекой к его груди, мягко обхватив руками его сильный, натренированный торс. – Пожалуйста, не скрывай от меня такие вещи, ладно? Вместе мы во всем разберемся, вместе все поймем… – И она шепотом напела финальную строчку из их любимой пинк-флойдовской песни: – Together we stand, divided we fall.
У Кости от прилива нежности по телу пробежала мелкая дрожь. Эта песня была чем-то вроде их любовного гимна и пароля. Когда-то, двенадцать лет назад, еще не женатые, они впервые лихорадочно срывали друг с друга одежду именно под эту песню, страшно нервничая и задыхаясь от возбуждения. С тех пор эта песня заняла особое место в их жизни. Оба они знали наизусть ее английский текст, и, бывало, если кто-то из них затягивал одну строку, скажем – «Hey you! Would you help me to carry the stone», – то другой тут же подхватывал, и следующую строчку они уже тянули хором: «Open your heart, I’m coming home».
Всякий раз, когда Люда напевала отрывок из этой песни своим нежным, с легкой хрипотцой, голосом, Костю охватывало возбуждение, совладать с которым он не мог и не хотел. Зная это, Люда попусту не разбрасывалась отрывками столь неотразимой песни, а пускала их в мужа, как будоражащие стрелы, только в самые подходящие моменты – когда дети спали либо их не было дома.
Сейчас, когда дети уложены спать, был как раз подходящий момент, и супруги, до сих пор влюбленные друг в друга, словно недавно познакомились, могли позволить себе на время обезуметь и сорваться в волны и водовороты взаимной неистовой нежности.
Потом, когда их тела, влажные от пота, сцеплялись в мучительно-сладостных пароксизмах любовного танца, Люда, стоявшая на коленях и упиравшаяся в кровать головой, вывернулась так, что ей видна стала часть комнаты позади; и в этой изломанной позе вдруг показалось ей, что в проеме двери стоят все трое – Сережа, Ромка, Таечка, – стоят и внимательно наблюдают.
В ужасе Люда дернулась так резко, что Костя вскрикнул от боли. Выскользнув из-под него, она как-то подпрыгнула на месте, одновременно разворачиваясь, будто испуганная кошка, в которую попали камнем. Расширенными глазами смотрела она в сторону двери. Та все-таки оказалась закрыта. Но Люда словно бы видела, как дети шмыгнули куда-то в тень и стоят, невидимые, где-то здесь, в комнате, вжавшись в стену и оцепенев, чтобы слиться с мебелью; их азартные, скользкие от похоти взгляды пламенеют из сумрака. Люду пронзило жуткое леденящее чувство, что ее дети – опасные и злобные звереныши, скалящие зубы из темноты в ожидании удобного момента, чтобы впиться в собственную мать или отца.
Костя с недоумением и гримасой боли смотрел на Люду, сидя на коленях и прижав ладони к паху.
– Ты чего? – растерянно спросил он.
– Да так, ничего, показалось, – произнесла Люда и вдруг прыснула со смеху, заметив, что у Кости меж пальцев, которыми он держится за «ушибленное» место, просачивается белесое и вязкое.