– Можно я потрогаю?
– Дурень! – осклабился тот. – Ты у отца спрашивай. Это ж все его собственность. Я-то тут при чем?
– Пап, можно? – обратил Сережа к отцу искаженное неестественной улыбкой побледневшее лицо, влажное от испарины.
И Костя услышал свой голос – словно голос постороннего, сидящего внутри, шевелящего Костиными губами и языком:
– Конечно, можно! Я вообще за то, чтобы дети… это… ну… – он запнулся, задыхаясь от омерзения к самому себе.
Сережа осторожно тронул мамину грудь, потом, осмелев, охватил ее пятерней, начал мять пальцами. Обернулся к отцу и восхищенно произнес:
– Кайфово, пап! Кисель прям такой! Мама у нас клевая телочка, да?! Жаль, у нее между ног всю резьбу сорвало, а то б я ее чпокнул!
Интонация была фальшивой, словно плохой актер давился заученным текстом.
– А ты знаешь, как сделай с ней? Ты ее… – бодро начал Костя и осекся.
«Черт, что я несу!» – думал он, с тошнотворным ужасом сжимая челюсти, чтобы не произнести до конца ту чудовищную фразу, которую хотел сказать. «Да что ж это такое?! Что с нами со всеми?!» – панически металась мысль, будто птица в клетке оцепеневшего тела.
– А че сделать-то? – с интересом откликнулся Сережа, но в этот момент Ромка выхватил нож из руки брата и резанул его по горлу.
Пока Сережа хватался руками за рану, плюющуюся кровью, Ромка с остервенением наносил матери удары, раз за разом, вонзая нож ей в живот. Люда попятилась, спиной вжалась в стену и сползла на пол. В ее глазах уже не было ничего человеческого: так мог бы смотреть какой-нибудь предмет мебели, если б вдруг на мгновение уподобился человеку.
Оцепенение оставило Костю. Ослабевший, он схватился рукой за стену.
– Что, Константин Александрович, – раздался голос низкорослого, – сделай уж и ты, наконец, хоть что-нибудь во имя шаммакх.
Костя, пошатываясь, подошел к Ромке, который продолжал кромсать ножом неподвижно лежавшую мать, и, захватив сзади его голову, одним резким движением свернул мальчишке шею. Затем тяжело опустился на пол и взглянул на незнакомцев.
А они ведь молодые, вдруг подумалось ему, и тридцати еще нет, выглядят только потрепанно. Низкорослый, наверное, и в детстве был этаким маленьким старичком. А верзила, похоже, с придурью.
Гости переглянулись, низкорослый произнес:
– Что ж, теперь, когда лишних не осталось, позвольте представиться. Артем Андреевич Тарасов. А мой друг – Вячеслав Михайлович Шугаев. Мы, скажем так, вольные исследователи некоторых любопытных феноменов. Пришли мы, собственно, к вам, Константин Александрович, потому что корень проблемы – вы. Это ведь вы заключили договор с дьяволом…
– С каким дьяволом? Что за чушь! – перебил Костя.
– Метафора! Просто метафора, – пояснил Тарасов. – Я про ваши отношения с шаммакх.
– Что это еще такое? – спросил Костя.
– Да вот же оно! – и Тарасов указал пальцем на африканский сосуд, стоявший на комоде. – Вы уж и забыли, как это называется? Правильно! Чем меньше помнишь, тем лучше идет процесс. Знание – сила, а незнание так вообще – страшная сила. Вы хоть помните, откуда у вас эта урна с прахом и чей там прах?
– Да уж помню! – буркнул Костя. – Мне подарил ее дядя. На… тринадцатилетие, кажется. Там обезьяний прах. Африканская штука, секта какая-то изготовила. Ну, и что с ней не так? Сувенир как сувенир.
– Это не просто прах, – продолжал Тарасов. – Это тело, которое перешло на высший уровень существования – в виде праха. Теперь оно обладает такими свойствами, какие нашим телам и не снились. Это тело шаммакх, самой страшной твари на этой планете. Шаммакх – высшая эволюционная ступень развития обезьяны, а тело праха – высшая форма телесной структуры для этого чудовища. Помнишь, как в детстве ты общался с ним, с шаммакх, как проходил у него инициацию.
Костя напряг память, и воспоминания поплыли из темноты.
– Ну, да, я помню, – произнес, – как мне снилось в детстве, что ко мне типа приходит обезьяна, и мы с ней разговариваем. Но это же сны были! Какие-то детские сны, и все!
– Нет, Константин Александрович, – Тарасов помрачнел, глаза его болезненно загорелись, – это была инициация. Шаммакх сделал тебя своим инструментом и атрибутом. Ты даже не понял этого. Да и не должен был понять. Именно так это работает. Все, кто, подобно тебе, попал в сферу влияния шаммакх, ничего не подозревали. Инициация закончилась, сны прекратились, и, кажется, обо всем теперь можно забыть. Так со всеми и происходит. Но вот ты мне скажи: почему за столько лет ни разу тебе не пришло в голову высыпать к черту всю эту дрянь из сосуда? Зачем нормальному человеку хранить дома обезьяний прах? А жена твоя – ей ведь тоже ни разу не захотелось избавиться от этой гадости, я прав? Вы его на почетном месте держите столько лет, словно там прах любимого дедушки. Вот какого – ты спроси себя!
Костю прошиб холодный пот, когда он понял, что этот Тарасов прав, что их с Людой отношение к праху было ненормально. Только сейчас он понял это, как бы взглянув на себя со стороны.
– Вслед за тобой, – продолжал Тарасов, – эта тварь присвоила твою жену, а уж дети – так те еще до рождения были ее собственностью. Шаммакх постоянно живет с вами, близ своего праха. Существование на уровне праха позволяет его сознанию находиться около тела. Собаке, которую привязали к колышку, цепь дает возможность вокруг колышка ходить; так и шаммакх может обитать в пределах какого-то радиуса вокруг своего праха. Если человек вдыхает этот прах и частицы попадают в организм, то шаммакх начинает жить внутри такого человека.
Костя с ужасом вспомнил, как Люда однажды откупорила сосуд с прахом, понюхала и, удивленно восхитившись, сказала ему: «Слушай, Котя, как пахнет-то хорошо! Не могу только понять, на что это похоже». И он тоже потом нюхал воздух над горлышком сосуда, силясь понять странный утонченный аромат, исходивший из него. И мальчишки – Таечка в ту пору еще не родилась, – увидев, чем заняты родители, тоже захотели понюхать…
– Тело праха дает высшую власть над окружающими. Самая тонкая пыльца проникает куда угодно, всех подчиняя себе. Вы можете дышать этим телом, пить и есть его, и ничего не заметите. А сознание шаммакх, витающее близ праха, будет над вами доминировать. И знаешь какие признаки у семьи, порабощенной шаммакх? Главная психологическая черта?
– Какая? – спросил Костя во время паузы, которую сделал Тарасов, и тот ответил:
– Ярко выраженный позитив мышления. У всех без исключения членов семьи. Такая несгибаемая установка на позитив. У вас – как? Так все было?
Костя пришибленно смотрел перед собой расфокусированным взглядом, и Тарасов с легким самодовольством ухмыльнулся, произнес чуть злорадно:
– А-а-а, вижу, что так! Исключений не бывает. Позитив – это ваше прикрытие. Перед окружающими, но, прежде всего, перед самими собой. Шаммакх живет с вами уже столько лет. Он выращивает вас, как цветы, постоянно копается в ваших мозгах, в ваших эмоциях, реакции ваши направляет, формирует психические структуры.
– И зачем это все? – спросил Костя; впрочем, заинтересованности не слышалось в его голосе, вопрос звучал механически.
Костю охватило странное безразличие, какая-то психологическая усталость, словно бы, в тысячный раз отыграв надоевшую роль, он теперь чувствовал к ней глубокое отвращение. Странным казалось ему сейчас, что, видя мертвые тела родных, он не чувствует ничего. Совершенно ничего. Будто смотрит на манекены.
«Неужели я и впрямь какой-то монстр, воспитанный другим монстром?» – подумал он, но как-то уж слишком спокойно и равнодушно.
– Так угодно шаммакх! – зловеще рыкнул вдруг здоровяк Шугаев, безумно сверкнув глазами, и Костя вздрогнул, словно в него вонзилась колючка.
– Таких семей, как ваша, пока не так уж много, но они есть, и становится их все больше, – произнес Тарасов. – Каковы окончательные планы у шаммакх, никто не знает. Эти твари для чего-то выращивают людей с определенным типом мышления. Полагаю, что вы и подобные вам – спящие агенты, которые должны проснуться однажды и приступить к выполнению плана. Шаммакх методично закладывал в вас какие-то доминанты. Ну, как бы программы к действию. Он способен проецировать в человеческий разум мысли, которые человек принимает за свои собственные. Взгляды, предпочтения, мнения – все формируется под его контролем. А происхождение шаммакх настолько темное, что ничего хорошего от него не жди…
– Да какое происхождение! – вдруг с жаром возразил Костя. – Вы про то, что мне дядя мой рассказывал, когда дарил урну с прахом, а потом еще мне во снах снилось? Что обезьяны – наши потомки, сбежавшие из будущего в прошлое, утратили разум, еще там что-то…
– Чушь все! – перебил Тарасов. – Путешествие во времени – детские сказки. Никто из будущего не сбегал. Обезьяны – никакие нам не потомки. Как и не предки. Тебе стоит узнать, кто они такие, поэтому я расскажу. В двенадцатом-тринадцатом веках был такой испанский медик и заодно философ-еретик, Алонсо де Боргонья, он считал, что обезьяна создана не Богом, как человек и прочие твари, а дьяволом. Создана вскоре после сотворения человека. Католическая церковь учила, что животные возникли прежде человека, который потому и назван венцом творения, что сотворен в последнюю очередь. А у де Боргоньи получалось, что венец творения – обезьяна, потому что сотворена после всех. От церковного осуждения де Боргонью спасло то, что Кордова, где он жил, находилась в то время под властью захватчиков мусульман. Этот город был одним из культурных центров исламского мира, там уважали ученых, в том числе медиков, и де Боргонья оказался неприкосновенен для католических церковных властей в Кордове, в чьи дела активно вмешивались мусульмане. Обезьяна, считал де Боргонья, – это дьявольский псевдочеловек или античеловек, подброшенный к нам, чтобы нас однажды вытеснить. Вот только у дьявола плоховато получилось быть творцом, поэтому обезьянам требуется доработка. Де Боргонья изучал обезьян как медик, проводил над ними эксперименты и пришел к выводу, что у этих тварей множество скрытых возможностей. Их потенциал он старался раскрыть. Говорят, добился больших успехов с помощью медицины и магии. Обезьяны, над которыми де Боргонья поработал, всех поражали своей разумностью. В девятнадцатом веке его опыты продолжил Фабр Буллан, это уже в Париже, тоже мистик свободного полета, чуть ли не откровенный сатанист. Достигал духовных вершин через эротику. Его последователи совокуплялись с призраками, ангелами и с этими самыми обезьянами, у которых раскрывались мистические способности. В отличие от де Боргоньи, Буллан полагал, что обе