Захватив сосуд с остатками праха, горлышко заткнув пробкой, Шугаев скользнул взглядом по шести трупам – трем взрослым, трем детским, – вытер о ворс паласа подошву правого ботинка, испачканную кровью, и вышел из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь.
День открытых могил
Конец осени – конец марафона открытых дверей. Все три осенних месяца Открытые Дни следовали один за другим, перенимая друг у друга эстафету. Как пальцы скользят по четкам, так и общественное внимание переносилось из одной открытой двери в другую. Любопытные толпы посетителей, вездесущие тени журналистов, фотовспышки, словно конвульсии умирающих светил, брызги искр на радужках восторженных глаз, воздушные шарики самых радостных цветов, транспаранты с «Добро пожаловать!» и «Welcome», улыбки, затянутые белоснежным льдом зубной эмали, цветы, искусственные и живые.
Вчера отгремел День открытых палат в психоневрологических лечебницах. Сегодня – промозглая, слякотная кончина осени, ее унылый последний вздох – День открытых могил на кладбищах.
Мы с Настей собираемся в путь. Я тщательно бреюсь, она подкрашивает глаза и губы. Пора приобщиться к некрокультуре, пора! Все эти «memento mori», и «помни последняя своя», и «любовь к отеческим гробам»… Настя цитирует, читая со своего смартфона:
– «Девочка на кладбище играет, где кусты лепечут, как в бреду». – Прибавляет: – Красиво сказано!
Где она такое откопала? Кусты на кладбище?
– Это чьи стихи? – спрашиваю.
– Не знаю, – пожимает плечами. – Что-то из старой поэзии.
Понятно. Один из Проклятых, чьих имен называть нельзя, чтоб не попасть под эффект Проклятия. Имена-тени, имена-фантомы, несущие смертоносную отраву.
– Серенький, – просит она, – можно я не буду надевать лифчик? Он неудобный, зараза! Так уже задолбал!
Я смотрю на нее оценивающе – на рельеф грудей, натягивающих майку; взгляд скользит ниже, скатывается по склону семимесячного живота. Господи, да я же убить за нее готов, за Настеньку мою! Попробуй кто-нибудь только руку на нее поднять – убью без колебаний! А бросит липкий взгляд – тогда просто глаз выколю. Прилив нежности накатывает на меня, словно штормовая морская волна.
Она слегка надувает губки:
– Ну, в конце-то концов!..
– Ладно, – соглашаюсь я. – Сегодня – можно.
Мы выходим из дома, идем пешком к ближайшему некропорту, это квартала четыре от нас. Можно было бы и проехаться на чем-нибудь, но так хочется пройтись – неторопливо, рука в руке, как будто нет у нас никакой цели и мы просто гуляем в сыром, почти уже зимнем пространстве, где холодная мелкая морось, оседая на лицах, так схожа с испариной жаркого дня.
В прошлом году, во время Открытых Дней, мы с Настей побывали в морском торговом порту, на коньячном заводе и в психбольнице. Узнали много интересного, впрочем, не особо-то и нужного. Действительно, к чему нам эта формула, согласно которой, при отгрузке навалочных грузов с судна в вагон, рассчитывается максимальная нагрузка на тележки вагона, опирающиеся на колесные пары? Вес тары вагона плюс его грузоподъемность и разделить на два. Надо же – как засело в памяти! Чушь все это! Или к чему нам было узнавать процент отбора головных фракций при дистилляции молодого виноградного вина в коньячный спирт? А признаки конъюгального психоза?
Полагаю, кладбище должно обогащать любопытных более универсальными познаниями.
У входа в некропорт Настя спрашивает разрешения закурить.
– Последняя сигаретка! – протяжно стонет, умоляющим взглядом лишая меня воли.
Я сдаюсь:
– Сегодня – можно.
Радость, едва мелькнув на ее лице, тут же сменяется тревогой. Она закуривает, и я вижу, как пальцы, мнущие сигарету, чуть дрожат. Я тоже на взводе, я тоже ощетинился нервами. Все-таки кладбище – жуткое место. И недаром у некропорта сейчас безлюдно. Даже в День открытых могил не заманишь толпу в это зловещее подземелье.
Настя ищет глазами урну, не находит и бросает окурок на тротуарную плитку. Я открываю дверь некропорта, мы входим внутрь и по ступеням спускаемся вниз. Не все некропорты оснащены лифтами – примерно половина из них, остальные предлагают вам спуск по узкой, плохо освещенной лестнице, часто винтовой, напоминающей кишку какого-то чудовища, и вы скользите в извилистом полумраке, будто проглоченная пища, навстречу преисподней, где обитают мертвецы.
Ступени я не считал, сколько пройдено метров – не прикидывал. Пятьдесят? Семьдесят? На этой лестнице теряется чувство расстояния.
Наконец, мы внизу, у самых кладбищенских врат. Над арочным входом выгнулась полукругом латинская надпись: SILENTIUM. «Безмолвие», «бездействие». На поверхность памяти всплывает фраза, вырванная из неопознанного контекста: «Да молчит всякая плоть человечья!»
Мы проходим во врата, вступаем в туннель, минуем его, но за ним еще не само кладбище, а комната с несколькими дверьми, лишь одна из которых не заперта наглухо – приоткрыта. И то, что стоит перед ней, заставляет Настю вскрикнуть от испуга, да и я вздрагиваю, – черт бы побрал этих некротических тварей, к их жуткому виду не привыкнешь!
Тварь с меня ростом. Три жабьи головы смотрят не мигая – безумно и в то же время безразлично. На губах одной из крайних голов пузырится пена. Никаких рук, но странные складки на боках наверняка что-то в себе таят – нечто, готовое мгновенно выпростаться наружу, схватить или вонзиться. Козлиные ноги, меж которых свисает из паха не то опухоль с щупальцами, не то вымя с сосками. Длиннющий, вроде крысиного, хвост нервно змеится по полу. Судя по застывшим круглым глазам, чудовище в трансе, чуть ли не в параличе. Но, судя по хвосту, оно едва сдерживается от припадка ярости.
Мы с опаской протискиваемся мимо кошмарного привратника в приоткрытую дверь. Тот не поворачивает ни одной из своих голов. И даже взглядом не провожает нас. Он совершенно безучастен, но, пока мы проходили мимо, меня не покидало чувство, будто в любой миг эта бестия могла броситься на нас.
– Вот зачем это все?! – зло шепчет Настя.
Я молча обнимаю ее за плечи. У мертвых своя логика. Входить в их мир и спрашивать «зачем?» – бессмысленно. Некрокультура выше критического мышления. К ней можно только приобщаться, но подвергать ее скептическому допросу – боже упаси! Впрочем, восхищенно-благоговейные вопрошания вовсе не возбраняются, даже приветствуются.
Происхождение некротических тварей неясно. Есть несколько теорий, но ни одну из них никто не проверял. Как говорил один из старых Проклятых поэтов: «Во всем мне хочется дойти до самой сути», – вот этого как раз никто и не делает относительно некрокультуры. Всех удовлетворяет, что выдвигаются различные теории, которые так и висят в воздухе, непродуманные до конца.
По одной теории, некротические твари – это квазивоплощенные фантомы, возникшие в коллективном бессознательном мертвецов на отдельно взятом кладбище. По другой теории, они – реальные существа, обитающие в одном из глубинных слоев некросферы и переведенные оттуда на границу нашей реальности с некросферой в виде автономных галлюцинаций; только так, дескать, и могут они существовать среди нас. Автономными же галлюцинации называются, потому что их порождает не чье-либо конкретное сознание, но сама реальность бредит ими и транслирует для всех. Я, честно говоря, не совсем понимаю подобные умствования, они навевают тоску – как мельтешение рук в суетливых пассах какого-нибудь уличного мага-шарлатана.
У некротических тварей достаточно много сходства с демонами, ведь те и другие зооморфны, но есть существенное различие: демонические формы обязательно содержат в себе некий антропоморфный элемент, которого некротические твари начисто лишены. Кроме того, в реальности демонов не сомневается никто, тогда как реальность некротических тварей подвергается сомнениям, и даже те, кто настаивает на их реальности, допускают ее с определенными оговорками.
Как бы там ни было, известны несколько случаев нападений некротических тварей на людей – по чьей вине, неясно, по человеческой, наверное. Каждый раз последствия были ужасны. Поэтому не важно, какова их природа – галлюцинаторная либо реальная, – причинять увечья и смерть они вполне способны.
Пройдя мимо чудовища, мы вступаем в кладбищенский лабиринт.
На самом деле для посещения открыты далеко не все могилы, лишь некоторые. И мы блуждаем в полумраке по коридорам лабиринта, следуя светящимся указателям, направляющим в нужный сектор.
Надгробия выглядят жутковато. Бледные почти трехметровые лица в стенах: глаза безумны, рты широко распахнуты, словно кричат от ужаса или готовы тебя сожрать. Проходя мимо таких барельефов, чувствуешь себя живым лотом людоедского аукциона, на котором ты демонстрируешь себя покупателям, чьи взгляды источают вечный голод загробного безумия.
Я читал, что традиция оформления надгробий в виде лиц, у которых рты служат вратами, возникла как аллюзия на какое-то произведение теперь уже неизвестного писателя, создавшего зловещий и полный символизма образ. Имя писателя предано забвению, а его творения, отлученные от своего творца, влились в океан безымянного искусства.
После того как Метафизическая Революция провозгласила принцип свободы творения от творца, позволив каждому произведению искусства стать артефактом, уже никто не может сказать, что эта идея принадлежит тому или другому, а та – третьему. Идеи и образы, явившиеся в мир земной, принадлежат миру богов и демонов, которые посылают художникам импульсы. Тем самым художники выступают посредниками между запредельными силами и обществом. Метафизическая Революция восстановила высшую справедливость и отняла у человека право на авторство там, где он играет роль всего лишь медиума, ретранслятора.
По нынешним законам, условное право авторства сохраняется в течение жизни художника, переходя к богам после его смерти. Когда художник переселяется в некросферу, все его произведения становятся безымянны. Поэтому в океане старого искусства уже невозможно проследить аллюзии до их земного источника. Так и с надгробиями: теперь не установишь, кто сочинил этот жуткий художественный образ. Вообще, откапывание имен старых творцов чревато большой опасностью – можно разбудить Проклятие, павшее на их имена.