Наконец мы достигаем сектора открытых могил.
Здесь мы вольны выбрать любую могилу для посещения. Какое-то время мы ходим, придирчиво оглядывая надгробия, примериваясь. Хотя смысла в этом и нет. На самом деле нам подойдет любая могила. Просто… мне кажется, что мы просто боимся, хоть и не желаем признаться в этом ни друг другу, ни самим себе.
– Что, давай сюда? – говорю я, пальцем указывая на одно из надгробий.
Настя молча кивает. И мы ныряем в черный провал распахнутого рта, затянутого пленкой искусственной тьмы.
У закрытых могил распахнутые глотки надгробий намертво замурованы каким-то непробиваемым материалом, а у открытых – лишь эта пленка. Тончайшая, но непроницаемая для света мембрана. Если осветить ее фонариком, луч просто исчезает в ней, не создавая никаких бликов на поверхности. Поглощение света стопроцентное. Человек проходит сквозь пленку беспрепятственно, но в тот момент, когда пересекаешь ее тончайшую, тоньше волоса, плоскость, тебя на мгновение обдает ледяным холодом, словно ты шагнул сквозь спрессованную бездну космоса.
Первым вхожу я. Настя, держа меня за руку, ступает следом.
Пройдя сквозь «горло» и «пищевод», мы попадаем в могильное «чрево», освещенное приглушенным боковым светом, источники которого неразличимы. Этот свет загорается здесь специально для нас – так-то вообще мертвецы должны обитать в темноте. Впрочем, слышал я мнение, что освещение могил, открытых для посетителей, – лишь иллюзия в человеческом мозгу. Скорей всего, так и есть, а то иначе я бы уже заметил источники света в помещении. Которое, кстати, довольно-таки ничего, уютная пещерка, если только это все – опять же – не иллюзия. Слишком уж по-человечески комфортной выглядит обитель мертвеца.
Хозяин радушно встречает нас. Лоснится гостеприимством, как довольный кот, налопавшийся сметаны и вылизавший себя до блеска. Он суетлив, но суетливость какая-то томная, размеренная. Этому покойнику на вид лет пятьдесят. Он еще антропоморфен, однако на левой щеке уже проклюнулись два демонических глаза, рубиновый и кислотно-голубой, над переносицей торчит из головы вороний клюв, и кожа на губах напоминает змеиную. В остальном – это приземистый полноватый человечек, этакий страстный счетовод или складской учетчик, всю жизнь проработавший с приемными актами, транспортными накладными, грузовыми поручениями и подобным бумажным хламом.
Он не предлагает нам присесть, хотя мебель имеется: кровать, кресло, стул, маленький столик. Но некрокультура не позволяет живым и мертвым сидеть в присутствии друг друга, причем не из рациональных каких-то соображений, но из чистого символизма, обоснованного настолько мутно, что эту логику и не уловишь. Поэтому мы стоим на каменном полу, холод которого я начинаю чувствовать стопами сквозь подошву ботинок. У меня какая-то проблема с кровеносными сосудами на ногах, поэтому ноги мерзнут, когда я стою на холодном асфальте или камне.
– Выпьем же за встречу, друзья! – говорит мертвец и сует мне в руки кружку кладбищенского эля, а Насте – небольшой стаканчик зеленоватой жидкости, объясняя, что это сладкая настойка, и беременным она полезна, весьма и весьма!
Мы не отказываемся, потому что знаем: отказ от подношения недопустим, выпить предлагаемое мы обязаны. Да и качество у кладбищенских напитков превосходное, поэтому грех было бы не отведать. Сам же покойник поднимает рюмочку вязкой серой жидкости.
– Это сперма Аида, – поясняет, вращая рюмочку в пальцах. – Не для живых, не для живых.
Все три емкости – кружку, стакан и рюмку – он достал из-за дверцы в стене уже наполненными. Возможно, за этой дверцей какой-то портал; в технологиях некросферы сам черт ногу сломит. Непонятно даже, где у них граница между наукой и мистикой.
Хозяин не представился и не спросил о наших именах. Ни одна могила здесь не обозначена именем покойного, лишь номера отмечают их, поэтому нет возможности узнать, как зовут мертвеца. Спрашивать же об этом неприлично. Имена, с точки зрения некрокультуры, это следствия человеческой слабости вроде потливости или одышки – то, что следует игнорировать до тех пор, пока смерть не подарит свободу от немощей земных.
Разговор начинает Настя.
– Скажите, – спрашивает она мертвеца, – ведь раньше хоронили под небом, так?
– Молодежь теперь ничего не смыслит в некрокультуре, – вздыхает тот. – Что значит «раньше», вот что? Раньше хоронили по-всякому. Здесь-то, на Руси, под небом, да, зато в древнем Риме хоронили в катакомбах. А в Индии нашего брата сжигали, останки бросали в реку. Там и кладбищ-то не было, только места сожжений. Но, как бы там ни было, теперь у всех один закон, один порядок. Universalis ordinatium. С тех пор, как вышел некро-фундаментальный закон…
– Это который предписал устраивать кладбища под городами? – перебивает Настя.
– Не совсем так, – склабится покойник, – не кладбища под городами, а наоборот: города над кладбищами. Смерть логически первична, поэтому город мертвых служит основой для города живых. Ведь жизнь – только атрибут смерти, ее следствие и производное, надстройка над базисом.
– Странная у вас логика, – задумчиво произносит Настя.
– «Вначале была Смерть», – цитирует покойник Евангелие от Некрогностика.
Каждый раз, когда я слышу цитаты из этой книги, по коже словно пробегает холодок. Нам, живым, запрещено читать это Евангелие, и запрет соблюдается настолько строго, что нигде не найти ни одного экземпляра. Но зато дозволяется слушать цитаты оттуда из уст мертвецов, и эти твари никогда не упускают случая вставить в свою речь, обращенную к живым, то одну, то другую цитатку из запретного текста. Приоткрывают дразнящую щель к недоступным знаниям, словно бы приглашая: иди к нам, откажись от земного существования, убей себя – и ты познаешь все! Пропаганда суицида формально запрещена законом, но сколько же намеков, подталкивающих к добровольной смерти, встречаешь повсюду, сколько манящих недомолвок!
В отличие от человеческих книг, Евангелие от Некрогностика не отлучено от имени автора. Впрочем, Некрогностик, первый апостол и архиерей Метафизической Революции, не совсем человек, потому и отношение к этой темной загадочной фигуре, окутанной туманом зловещих слухов, особое.
Считается, что матерью Некрогностика была психически больная женщина, страдавшая онейроидным помрачением сознания, а отцом был некротический монстр, вызванный женщиной и воплотившийся в нашем мире. От этого чудовища, явившегося из морока онейроидного делирия, она зачала, но еще до родов покончила самоубийством, была похоронена беременной и родила в могиле. Когда ребенок дожрал останки матери, то проделал дыру в боковине гроба своими острыми когтями и начал рыть подземные ходы. Так он путешествовал из могилы в могилу, кормился гниющей плотью разной степени разложения, пил воду из затопленных могил и лишь через несколько месяцев такого существования выбрался наружу.
Неудивительно, что существо, начавшее свою жизнь так неординарно, приобрело особый статус в глазах богов, так что имя его после ухода в некросферу не было отлучено от написанного им Евангелия.
– А что ниже? – спрашиваю я мертвеца.
– Простите?.. Ах да! Сразу не понял, – спохватывается он. – Где-то под нами кладбище субмертвых.
– Кого? – уточняю я.
– Мертвые, не прошедшие демоническую метаморфозу, становятся субмертвецами и сами себя хоронят там, внизу.
– Как это – сами? – спрашивает Настя.
– «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, дабы не уподобиться субмертвым, которые сами хоронят себя», – цитирует покойник Некрогностика и поясняет: – Отсюда экзегеты заключают, что субмертвые неугодны Аиду и недостойны приобщаться спермы его. Больше про этих отщепенцев и ренегатов ничего не известно.
Покойник приоткрывает дверцу в стене, просовывает за нее опустевшую рюмку и тут же извлекает ее уже наполненной. Либо там устройство, наполняющее емкости, либо портал, через который сосуды доставляются наполненными, а опустевшие забираются. Расспрашивать об этом и не думаю, чтобы не насторожить мертвеца.
– А какая она на вкус, сперма Аида? – интересуется Настя, быстрым движением языка облизывая губы.
– Это невозможно описать в рамках вашего мышления. Вы поймете это только после смерти. У нее божественный вкус.
– Откуда она берется? – спрашиваю я как можно более равнодушным тоном.
Главное – не нервничать. Вести себя надо спокойно и естественно.
– Видите ли, Аид испытывает оргазм всякий раз, когда кто-либо умирает. А поскольку люди умирают постоянно, то оргазм Аида не прекращается. Именно в этом предназначение живых – умирать и актом смерти ублажать своего Господа. Иначе никто и не позволил бы такому количеству живых людей существовать на этой планете. Священная сперма изливается без остановки и циркулирует по царству мертвых, как кровь внутри единого организма. Мы все здесь вкушаем ее. Приобщаемся. Причащаемся.
– Поэтому вы постепенно и превращаетесь в демонов, – заключаю я. – Это же эффект спермы Аида, ведь так?
– Сперма Аида делает нас его детьми. – Змеиные губы растягиваются в улыбке, обнажая нечеловечески тонкие острые зубы. – Вы же видели здесь могилы, которые закрыты даже в такой день. Знаете почему?
– Нет, – Настя качает головой. – Кстати, интересно, почему?
– Молодежь нынче недогадливая, – усмехается покойник. – А все очень просто. В тех могилах мертвецы, чья демоническая метаморфоза уже завершилась. Новорожденные демоны особенно опасны, потому что совершенно безумны. Разум приходит к ним позже. А поначалу это просто сгустки бешенства, которые мечутся в своих могилах – месяцы, а иногда годы. Поэтому могилы замурованы и запечатаны магией. Потом, когда демонов выпускают и переводят в демонические области некросферы, опустевшие могилы отдают новым обитателям.
– А субмертвецы? С ними что? Они ведь не дети Аида? – задаю вопрос я.
Улыбка, все еще игравшая на его губах, тут же исчезает. Помрачнев, покойник произносит:
– Это безбожники, отступники, они ушли из-под власти Аида в глубины такой тьмы, о которой лучше и не думать.