Сразу я не придал значения тому, что увидел, но осознал задним числом: не было двери в прихожую, через которую мы вошли в комнату. Дверь исчезла, на ее месте была глухая стена. Единственный выход теперь вел в страшную смежную комнату.
А на полу кишела живность. Бегало, ползало, шуршало, извивалось, жрало друг друга суетливое скопище мелких уродливых тварей.
– Ну что ж вы, Олежки мои, смелее, – подбодрил старик. – Ловите подлецов, чтоб им неповадно было. На коленки встаньте, так сподручней будет, и ловите.
Я послушно встал на четвереньки, пополз по полу. Противиться приказу не мог и не хотел. Оглянулся на Игоря – тот отделился от стены, губы чуть тронуты полуулыбкой, и двинулся к двери в смежную комнату. Приоткрыл ее пошире, скользнул в щель и пропал в густой смолистой тьме. Я тут же потерял к брату интерес, меня привлекала живность, метавшаяся по полу.
Поймав здоровенную сороконожку, я вопросительно глянул на старика; тот молча улыбнулся, и я понял, что мне делать. Не задумываясь и не колеблясь, съел эту извивавшуюся тварь. Именно этого ждал от меня старик, и обмануть его ожидания было никак нельзя. Сороконожка, плохо прожеванная и проглоченная, продолжала извиваться внутри меня. Впервые в жизни я ел что-то живое, сопротивлявшееся пожиранию, и понял, как много потерял, не пробуя раньше глотать кого-то живьем. Было в этом странное волнующее удовольствие.
Ползая по полу, я с мрачным азартом хищника хватал все, до чего мог дотянуться, и тут же впивался зубами в боровшиеся за жизнь мелкие существа. Они кусали и жалили меня в язык, в губы, в небо, в изнанку щек, но меня это только распаляло, ведь если пища сопротивляется едоку, то – пришла мысль – это словно бы изысканная приправа к блюду. Борьба, ярость, ужас и отчаяние жертвы – все это пряности и специи своего рода.
Вспоминая об этом позднее, когда отрезвился от наваждения, я решил, что никакой живности на самом деле не было, что я ловил и глотал собственные галлюцинации, а все многочисленные ранки на губах, языке и в ротовой полости возникли вследствие гипнотического внушения, столь сильного, что из области психики оно сумело дать метастазы в соматику.
Помнить об этом и думать, что я действительно хватал руками и запихивал в рот пауков, сороконожек, земляных тараканов, жуков, лягушек, слизней, крыс, – было бы невыносимо. Кроме того, одно из существ, пойманных мною в той комнате, уж точно не могло быть реальным.
Это был маленький, полтора десятка сантиметров ростом, человечек. Я схватил его, обнаженного, испуганного, извивающегося, и поднес к лицу. Человечек смотрел на меня с ужасом. Я чувствовал, как под моим пальцем, прижавшим его грудную клетку, колотится его маленькое сердце.
Присмотревшись, я понял, что держу в руке уменьшенную копию себя. О том, что человечек был похож не только на меня, но и на Игоря, я не подумал, о брате я тогда просто забыл.
Ужас маленького существа передавался мне и возбуждал. Такое сладостное ощущение. Я оскалился. Безумный ужас мерцал в глазах человечка. Я впился ему в руку и отгрыз ее. Он закричал от боли. И я ощутил, как по моей руке, свободной в тот момент, ползет онемение, а тело раскаленной иглой пронзает жуть, такая осязаемая, нервно-кровяная, словно то был не психологический аффект, а чисто телесное явление, вроде жжения или зуда.
Отгрызая человечку руки и ноги, я чувствовал, словно в меня самого впиваются какие-то огромные челюсти, выползшие из кромешной тьмы.
У четвертованного, но еще живого тельца я отгрыз сперва нижнюю часть, под грудную клетку. Искалеченный обрубок человечка продолжал жить. Затем верхнюю половину его проглотил целиком, слыша, как слабый крик, скорее хрип, проваливается в глубину моего тела.
Одновременно мне показалось, что пол уходит из-под ног, и я сам проваливаюсь в страшную глотку пустоты, словно бы измельчаемый в падении острыми зубцами и колесами разверстого ужаса. Тьма всасывала меня в себя, и чем глубже я осыпался в нее, измельченный, фрагментированный, но все еще мыслящий, тем черней она становилась, словно за крайней чернотой раскрываются более темные – глубинные – уровни тьмы.
Как выбрался из квартиры старика, я не помнил. Было лишь ощущение, что квартира выплюнула меня, будто скорлупку от семечки. Кое-как я спустился по ступенькам, норовившим выскользнуть из-под ног, и пошатываясь вышел во двор.
В небе разлился мрак позднего вечера.
Когда вернулся домой, оказалось, Игорь давно уж там. Как ни в чем не бывало спросил, где я шлялся. Отвечать ему не стал. Мать разогрела мне остатки ужина. Но я смотреть не мог на еду, к горлу подкатывали рвотные спазмы.
А недели две-три спустя Кольян открыл мне кое-что.
Игорь ведь умолчал о тех инструкциях, которые получил от Кольяна. Откуда сам Кольян все это взял, я не спрашивал. Короче, Игорь, предложив что-то взамен, получил от Кольяна магический амулет, выточенный из дерева, который следовало повесить на шею перед тем, как входить в квартиру старика. Этот амулет был якобы проверенным средством, защищал от гипноза, а возможно, и от магии, если старик и впрямь ею пользовался; защита не позволяла чужой воле овладеть тем, кто носил амулет на себе. Только нательный крестик, если был, обязательно следовало снять и положить себе в обувь, под пятку.
Похоже, Игорь сделал так не только со своим крестиком, но и с моим. Когда я поднимался по лестнице спиной к Игорю, у него была возможность незаметно вложить полученный от меня крестик себе в кроссовок. Могу представить, как поджаривался Игорь на жгучем желании проверить, что случится в страшной квартире с ним, защищенным с помощью амулета, и со мной, лишенным всякой защиты.
Когда я припер брата к стене, потребовав честно рассказать, как все было, Игорь ответил, что ни в какую квартиру к старику мы не входили, – «Неужели не помнишь?» – но, поднявшись на этаж, увидели, что там заперты все двери. Тогда Игорь ушел на троллейбусную остановку, а я, дескать, сказал, что зачем-то задержусь.
Говорил Игорь с такой искренностью, что хотелось ему верить, но я-то ведь помнил… Впрочем, сказанное Игорем звучало правдоподобно, мои же воспоминания были каким-то бредом.
– Я видел, как ты входил в ту комнату, ну, во вторую комнату. Что там было? – допытывался я.
– Дурак, что ли? Я тебе говорю, никуда я не входил. Какая, на фиг, вторая комната?! Я и в первой-то не был. У тебя, походу, крыша сдвинулась.
В итоге я оставил Игоря в покое. Подумал, может, я и правда помню то, чего не было? Или же Игорь, войдя во вторую комнату, столкнулся там с чем-то таким, о чем настолько не желает говорить, что теперь отрицает даже и то, что вообще заходил в ту квартиру.
Крестик я, кстати, потом нашел у себя в комнате на полу.
После этого случая доверять Игорю я перестал. И сам Игорь как-то странно изменился: взгляд потяжелел, ухмылка стала более желчной, в общении часто затормаживался, словно думал о чем-то своем, невыносимо долго тянул с ответами, когда спрашивали, вообще стал как-то мрачно рассеян.
В армии я почувствовал, как же это хорошо, когда нигде рядом не маячит даже тень моего брата. И потом, съехав на съемную квартиру, я вздохнул с таким облегчением, словно с головы моей сняли целлофановый мешок, в котором я задыхался годами.
Пятнадцать лет дышал свободно. Успел и жениться, и развестись. Детей, правда, не завел. Сменил работу, из своей сюрвейерской компании ушел в другую компанию, занимающуюся контейнерными перевозками, где зарплата повыше.
И вот позвонил отец, сказал, что Игорь мертв.
Убили его, подумал я, или же он сам себя прикончил? Оказалось – второе. Меня это ничуть не удивило. Самоубийство Игорю шло. Такой патологический любитель экспериментов, как он, пожалуй, мог прикончить себя из любопытства, ради опыта. Игорь, когда впадал в экспериментаторский раж, делался просто одержимым.
Хоронили его без церковного отпевания, свечей и молитв. Самоубийц ведь, даже крещенных, не отпевают. Есть, правда, какие-то исключения на этот счет, только к Игорю они не относились.
Он вспорол себе живот остро заточенным кухонным тесаком. Не из самурайских соображений – японской культурой брат не увлекался, – а черт знает из какой прихоти. Его нашли уткнувшимся лицом в собственные изгрызенные кишки. Умирающий, он занимался самопожиранием.
И делал это в бывшей моей комнате; родители всегда держали ее приготовленной к моему возможному возвращению, надеяться на которое не переставали.
Когда отец рассказал мне все это, я сразу подумал, что Игорь вовсе не спятил, как решили родители, но наверняка совершал какой-то магический ритуал.
В школе Игорь увлекся магией, читал распечатки с какими-то оккультными инструкциями, которые дал ему Увельцев, но потом пришел к убеждению, что магические ритуалы следует изобретать самому, с нуля, а не пользоваться чужими схемами. Не знаю, насколько продвинулся он в самопальной магии, на эту тему брат со мной не откровенничал. К тому же на отношениях наших как раз тогда и выступил иней. Но я почему-то был уверен, что вспоротый живот и пожирание собственных внутренностей – это ритуал или часть ритуала, изобретенного Игорем для только ему ведомых целей. Просто так, без расчета на результат, на отдачу, брат никогда ничего не делал.
В гробу он лежал красавцем: спокойный, благообразный. Как раз про таких покойников и говорят: «Словно спит». До жути похожий на меня. Мама на похоронах пару раз назвала меня Игорем, не заметив ошибки. Быть может, в ее сознании что-то перевернулось и она сочла мертвым не того сына?
Я переехал к родителям, чтобы поддержать их после похорон. Сказал себе, что переезжаю временно. Но подспудно шевельнулось предчувствие, что, скорей всего, больше не вырвусь.
Выбирал, какую комнату занять – мою или брата? Впрочем, теперь обе комнаты стали его: в одной он жил, в другой устроил этот кошмарный суицидальный акт. И там и там оставил след, только след смертельный был, конечно, глубже. В итоге я перетащил мебель из одной комнаты в другую, и со своей старой мебелью обосновался в бывшей комнате брата.