нятно, что на самом деле они только и ждут, чтобы мы ушли, и они могли этим заняться.
Джинни хотелось заткнуть уши. Не этого рассказа она добивалась, но сейчас она заставила себя слушать. Усилием воли она сохраняла на лице выражение невозмутимости и говорила себе, что ей все равно. Что она уже знала это, и новые подробности уже не могут ее тронуть.
— Он больше не был прежним папой, — сказал Джимми. — Он на ней свихнулся. Она звонила, и он срывался, чтобы трахнуть ее. Выполнял любое ее желание, лишь бы она была счастлива. И далее когда он с ней порвал бы, он бы… — Джимми умолк, глядя на суп, словно в тарелке разыгрывался финал исчерпавшего себя романа.
— И даже когда он с ней порвал бы… — напомнила Джинни сквозь пронзительную и такую знакомую боль.
Ее сын насмешливо фыркнул.
— Ты же знаешь, мама. — Он, наконец, сел за стол напротив нее. — Он лгал. Он был негодяем. И мерзавцем. — Он опустил ложку в суп, поднял ее к подбородку, задержал и впервые с момента возвращения посмотрел матери в глаза. — И ты хотела, чтобы он умер. Ты хотела этого больше всего на свете, мама. Мы ведь оба это знаем.
Оливия
Со своего места мне виден свет настольной лампы Криса. Я слышу, как он то и дело переворачивает страницы. Ему бы давно лечь спать, но он читает в своей комнате, дожидаясь, пока я закончу писать. Собаки с ним. Я слышу, как храпит Тост. Бинз жует кожаную кость. Панда пришла полчаса назад составить мне компанию. Сейчас она спит на своем любимом месте — на комоде, на стопке дневной почты, которую переворошила на свой вкус. Делает вид, что спит, но меня не обманешь. Каждый раз, когда я переворачиваю страницу блокнота, она направляет уши в мою сторону, словно радар.
На прошлой неделе мы с Максом играли в покер — делая ставки, шариками сухого собачьего корма вместо денег, и он спросил:
— Ты когда-нибудь задумывалась о том, как важно знать срок?
Я ответила, бросая два шарика в качестве первой ставки:
— Я не знаю, когда. Но знаю, как. Не совсем одно и то же.
— И все же ты лучше осведомлена, чем большинство из нас.
— И что за радость? Я бы с восторгом променяла знание на блаженное неведение.
— Что бы ты поменяла, не знай ты ничего, как все мы?
Я обмахнулась картами, прикидывая возможность сбросить три из них и закончить с «полным домом»[9]. Практически невозможно, решила я. Сбросила. Макс сдал. Я решила блефовать. Кинула на стол между нами еще шесть шариков корма со словами:
— Отлично, дружок. Играем.
— Ну? — спросил он. — Что бы ты сделала? Если бы так же ничего не знала, как остальные?
— Ничего бы не сделала, — ответила я. — Так и оставалась бы здесь. Но все было бы по-другому, потому что я могла бы потягаться.
— С Крисом? Да чего ради ты вообще чувствуешь необходимость…
— Не с Крисом. С ней.
Макс надул губы, взял карты, переложил их. Наконец посмотрел на меня поверх карт, его единственный глаз казался необычно ярким, слава богу, у Макса хватило великодушия не изображать незнания.
— Извини, — сказал он. — Я не знал, что ты догадалась. Он не хотел поступать жестоко.
— Он не проявляет жестокости. Он осторожен. Ни разу не упомянул ее имени.
— Ты небезразлична Крису, девочка. Я бросила на него взгляд, означавший: «Молчи, болван».
Он сказал:
— Ты знаешь, что я говорю правду.
— Но от этого не легче. Крису и животные небезразличны.
Мы с Максом долго смотрели в глаза друг другу. Я понимала, о чем он думает. Если бы он сказал правду, сказала бы и я.
Одна запинка. С нее началось падение под откос. Одна маленькая запинка всего год назад, когда я выбиралась из микроавтобуса. Поначалу я списала ее на спешку. Я открыла дверцу машины, сделала шаг и споткнулась, пытаясь одолеть высокий бордюр. Не успев ничего понять, я распласталась на тротуаре с рассеченным подбородком и вкусом крови во рту — прикусила губу. Бинз не без сочувствия обнюхивал мои волосы, а Тост тыкался носом в апельсины, выкатившиеся из пакета и теперь лежавшие в канаве.
Вот корова, — подумала я, поднимаясь на колени. Я ушиблась, но, как мне казалось, ничего не сломала. Собрав апельсины, я подозвала собак и стала спускаться по лестнице к дорожке, идущей вдоль канала.
В тот вечер в мастерской, когда я собиралась на вечернюю прогулку и собаки в предвкушении прыгали вокруг меня, Крис спросил:
— Что это с тобой, Ливи?
— Со мной?
— Ты хромаешь.
Упала, объяснила я. Ничего страшного, наверное, потянула мышцу.
— Тогда тебе не стоит бегать с собаками. Отдохни. Я выведу их, когда закончу.
— Да ничего.
— Уверена?
— Я бы не говорила.
И я вышла на улицу и несколько минут осторожно разминалась. Как будто ничего не болело, что было несколько странно, поскольку если бы я потянула мышцу, разорвала связку или сломала кость, я бы это почувствовала, не так ли? Я же не чувствовала ничего, кроме хромоты, которая появлялась каждый раз, когда я опиралась на правую ногу.
В тот вечер я, наверное, здорово походила на Тоста, когда бежала вдоль канала, пытаясь угнаться за собаками. Добежать мне удалось только до моста, и я позвала собак назад. Они заколебались, явно смущенные, разрываясь между традицией и послушанием.
— Пошли, вы оба, — сказала я. — Не сегодня.
Но я уже больше ни разу с ними не гуляла. На следующий день моя правая нога отказала. В зоопарке я помогала бригаде ультразвуковой диагностики, таща в клетку к самке тапира, где должны были обследовать ее плод, ведро с яблоками и морковкой, и один из сотрудников спросил меня:
— Что с тобой случилось, Ливи?
Тогда мне в первый раз стало ясно, что я приволакиваю ногу.
Но что меня встревожило, так это то, что в обоих случаях — и когда я хромала, и когда приволакивала ногу — я не сознавала этих нарушений.
— Наверное, нерв защемило, — предположил в тот вечер Крис. — От этого и потеря чувствительности.
Он повернул мою ступню вправо и влево. Я смотрела, как его пальцы ощупывают мою ногу.
— Разве при защемлении нерва нет боли? Резкой, или тянущей, или какой-нибудь еще?
Он опустил мою ступню.
— Может, тут что-то другое.
— Что?
— Спросим Макса, хорошо?
Макс простучал подошву, провел по ней колесиком с крошечными выступами и попросил описать мои ощущения. Потянул себя за нос, уперся указательным пальцем в подбородок. И предложил показаться другому врачу.
— Как давно это у тебя? — спросил он.
— Почти неделю, — ответила я.
Он посоветовал специалиста с Харли-стрит и сказал, что необходимо поставить точный диагноз.
— Что же это? — спросила я. — Ты знаешь, да? Просто не хочешь сказать. Боже мой, неужели это рак? Ты думаешь, у меня опухоль?
— Квалификации ветеринара недостаточно для диагностирования человеческих болезней, девочка.
— Болезней. Болезней, — повторила я. — Так что это?
Он сказал, что не знает. По его мнению, у меня, возможно, поражены нейроны.
Я вспомнила любительский диагноз Криса.
— Защемление нерва?
— Поражение центральной нервной системы, Ливи, — пробормотал Крис.
Мне показалось, что на меня рушатся стены.
— Что? — переспросила я. — Центральная нервная система? Как это?
— Нейроны — это особые клетки, состоящие из тела, коротких отростков и одного длинного. Они передают импульс мозгу. Если они…
— Опухоль мозга? — Я схватила его за руку. — Макс, ты думаешь, что у меня опухоль мозга?
Он стиснул мою ладонь.
— В настоящий момент у тебя приступ паники, — сказал он. — Тебе нужно обследоваться и успокоиться. А пока, как там наша незаконченная шахматная партия, Кристофер?
Говорил Макс беззаботно, но когда он уходил в тот вечер, я слышала, что они с Крисом разговаривали на пешеходной дорожке. Я не разобрала ни слова, только один раз Макс произнес мое имя. Когда же Крис вернулся, чтобы взять на прогулку собак, я спросила:
— Он ведь знает, в чем проблема, да? И знает, что это серьезно. Тогда почему не сказать мне? Я слышала, что он говорил обо мне, Слышала, как он сказал что-то, вот и скажи мне, Крис. Потому что если ты не…
Крис подошел к моему креслу и на мгновение прижал к себе мою голову, я ощутила ухом тепло его ладони. Он покачал меня, как маленькую.
— Ежик, — проговорил он, — ты что-то поднял иглы. Макс всего лишь сказал, что попросит своих друзей позвонить их друзьям, чтобы тебя побыстрее принял этот врач с Харли-стрит. Я согласился. Мне кажется, это наилучший путь, а?
Я отстранилась:
— Посмотри на меня, Крис.
— Что? — Его лицо было спокойным.
— Он сказал тебе что-то другое.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что он назвал меня «Оливия».
Крис сердито покачал головой. Наклонился и легко коснулся моих губ. Он никогда не целовал меня раньше, и после больше никогда не целовал. Сухое, мимолетное касание сказало мне все, что я хотела знать. Я приступила к первому кругу хождения по врачам и обследований. Они начали с простого: проверили кровь и мочу. После этого перешли к рентгенам. Ознакомившись с результатами — я сидела в кресле у стола, в кабинете с такими богатыми панелями, что он казался декорацией к фильму, а Крис ждал в приемной, потому что я не хотела, чтобы он был рядом, когда я услышу худшее, — врач сказал только:
— Мы сделаем спинномозговую пункцию. На какое время вам назначить?
— Зачем? Почему вы не можете сказать сейчас? Почему не скажете мне? Не хочу я больше никаких обследований. А уж этого — меньше всего. Это же просто кошмар, я знаю, как это делается. Иглы и жидкость. Не хочу! Хватит!
Он побарабанил пальцами, положив руки на неуклонно пухнувшую папку с результатами моих обследований.
— Извините, — сказал он, — но это необходимо.
— Но вы-то что считаете?
— Считаю, что необходима пункция. И тогда прояснится общая картина.
Люди с деньгами, вероятно, прошли бы эту процедуру в шикарной частной клинике, где коридоры украшены цветами, повсюду ковры, играет музыка. Я же воспользовалась услугами национальной системы здравоохранения. Лежа в требуемой позе — на спине, голова наклонена вперед, — я пыталась не обращать внимания на частый пульс, который, казалось, колотился в моем спинном мозгу, и отогнать дурное предчувствие, охватившее меня в то утро в постели, когда мышцы моей правой ноги вдруг начали подергиваться, словно жили своей собственной жизнью.