«Я не могу, – подумал он. – Так не поступают с людьми». Потом он окинул взглядом весь персонал, редакторов и репортеров, фотографов и корректоров, руководителей различных служб и подразделений. Он сомневался, что Торстенссон знал, кто они или чем занимаются.
Главный редактор увидел его сквозь прозрачную перегородку и направился к нему в угол, чуть ли не скрежеща зубами от злости.
– Я хотел бы получить объяснение, – сказал он. – Чем ты занимаешься?
Шюман поднялся из-за своего письменного стола, прошел мимо главного редактора и закрыл за ним стеклянную дверь. Торстенссон выглядел сгорбленным в своем убогом фривольном наряде, хотя и немного меньше, чем в великоватых ему костюмах, которые обычно носил.
– Пытаюсь делать все возможное, чтобы газета функционировала, – ответил Шюман.
Он встал спиной к двери, в результате чего Торстенссон невольно оказался лицом к редакции, где сотрудники косились на них и перешептывались.
– Я имею в виду игру, затеянную тобой с председателем правления. Он свято верил, что именно я принимал решение относительно имен и фотографий всех людей в сегодняшнем номере.
Губы главного редактора были белые и сухие, он с трудом выдавливал из себя слова, как будто каждое из них давалось ему с болью.
Шюман смотрел на него несколько секунд, размышлял, пытался оценить его готовность сражаться.
– А кому, как не тебе, следовало принимать его, – сказал он. – Разве не так? Но мы не смогли найти тебя за весь вчерашний день, хотя и звонили по всем известным номерам. Ты так и не связался с редакцией, несмотря на десяток сообщений. Ты вообще в курсе каких-либо вчерашних новостей?
– У меня был выходной, – буркнул Торстенссон, кончики его ушей покраснели.
Шеф редакции уставилась на своего босса полным удивления взглядом. Некомпетентность и безответственность этого человека не знали границ.
– Так больше не может продолжаться, – сказал Андерс Шюман. – Персонал должен чувствовать, что у них единое руководство, на которое они могут положиться в трудную минуту. Нам надо договориться об общей линии и в большом, и в малом.
Торстенссон облизнул губы:
– Что ты имеешь в виду?
Андерс Шюман обошел главного редактора и сел на свой стул.
– Барбара Хансон находилась в Икстахольме во время записи последней телепрограммы Мишель Карлссон, – ответил он и вперился взглядом в своего шефа. – Ты можешь это объяснить?
Торстенссон наморщил лоб, повернулся лицом к столу руководителя редакции и скрестил руки на груди.
– Она выразила желание рассказать читателям о данном событии. И это ее работа.
Андерс Шюман старался держать себя в руках и не сводил взгляда с собеседника.
– Но я же запретил Барбаре Хансон преследовать именно эту журналистку. О чем тебе прекрасно известно.
– Она никого не преследует, – буркнул Торстенссон и перенес вес тела с одной ноги на другую. – Просто наблюдает за публичной личностью, и знаменитости с подобным должны мириться.
– Всему есть передел. А Барбара давно его перешла.
– Я так не считаю, – возразил главный редактор.
Андерс Шюман почувствовал, как на него внезапно навалилась усталость, то самое ощущение полного морального и физического истощения, которое он неоднократно испытывал за последние дни.
«Я не смогу, – подумал он. – Плевать мне на все».
– Барбара Хансон входила в число самых успешных репортеров газеты, – сказал Торстенссон. – Она известна своими смелыми и злободневными материалами о различных звездах, на этом в первую очередь строится популярность данного издания…
– Не учи меня, на чем держится эта газета! – Шюман вскипел от гнева. – Барбара Хансон – ленивая, избалованная и вдобавок сильно пьющая дамочка, вся гениальность которой состоит в принадлежности к семейству наших владельцев, благодаря чему она ведет себя как ей заблагорассудится.
Главный редактор побледнел.
– Ты же это не всерьез, верно? – сказал он.
– Мы обычно прямо высказываемся относительно других сотрудников, не так ли? Хассе из спортивной редакции ты назвал Автоалкашом, Анника Бенгтзон с твоей легкой руки получила прозвище Мужикоубийцы. Чем Барбара Хансон лучше других?
– Я не собираюсь больше это слушать, – буркнул главный редактор и повернулся к двери.
Андерс Шюман поднялся со своего места.
– И куда ты направляешься? Ты не мог бы оставить номера функционирующих телефонов у Торе Бранда, когда будешь уходить?
Он смотрел на сутулую спину Торстенссона под тонким хлопчатобумажным свитером, видел позвоночник, выделявшийся на ней как горный хребет среди равнины. Ребра поднимались и опускались при дыхании, главный редактор колебался. Когда он наконец развернулся, его лицо было перекошено от гнева.
– Я никуда не ухожу, – сказал он. – Я собирался сидеть здесь вечером, среди журналистов.
Шеф редакции посмотрел ему в глаза, попытался прочитать в них, чем вызвано такое решение.
«Он принимает бой, – подумал Шюман. – Не собирается сдаваться. А разве я ожидал чего-то иного?»
– Ты сейчас можешь идти домой, – предложил Торстенссон и открыл дверь.
– Мне надо просмотреть кое-какие бумаги, – ответил Шюман.
– Тебе не обязательно делать это сегодня вечером.
– Ты приказываешь мне покинуть редакцию?
Шюман тяжело опустился на стул, закинул руки за голову и уставился на своего главного редактора.
Торстенссон без слов закрыл дверь за собой.
Карин Беллхорн поцеловала Боссе из «Конкурента» в обе щеки, взяла его за руки и кивнула Аннике.
– Ужасная история, – сказал Боссе.
Телепродюсерша была бледной, с темными кругами вокруг глаз. Ее собранные в узел на затылке волосы держались за счет маленького пластмассового гребня, а наряд составляла вязаная кофта с карманами, гофрированная блузка и белые брюки с экзотическим рисунком.
– Хуже всего, – в ответ произнесла она тихо, – что все к тому и шло. Это были ужасные дни.
– Ты могла бы что-нибудь рассказать? – спросил репортер «Конкурента» и покосился на Аннику.
Продюсерша передвинула висевшую у нее через плечо сумку на живот, порылась в ней и нашла смятую пачку сигарет и солнечные очки. Она надела их, закурила от любезно предложенной Боссе зажигалки, глубоко затянулась и обратила взор в сторону озера Лонгшён.
– Красиво здесь, не правда ли? – сказала она. Воздух, который она перед этим выдохнула, оказался почти прозрачным, словно весь табачный дым впитали стенки ее легких.
Анника и Боссе кивнули. Вокруг действительно было очень красиво. Легкий ветерок, пришедший на смену полному штилю, лениво раскачивал кроны деревьев, отчего пытавшиеся пробиться сквозь листья солнечные лучики то пропадали где-то между ними, то яркими звездочками вспыхивали вновь. Водная поверхность сверкала, переливаясь разными красками, овцы блеяли.
– Мне было невероятно жаль Мишель, – произнесла Беллхорн медленно, странствуя взглядом по противоположному берегу. – Такой выжатой, как при записи этой программы, я ее никогда не видела.
– Ты долго работала с ней? – поинтересовалась Анника, у нее слегка пересохло во рту. Телепродюсерша внушала уважение.
Карин Беллхорн бросила на нее взгляд через плечо. Она держала сигарету между двумя пальцами у самого рта, улыбнулась устало.
– Время от времени в течение четырех лет. Я видела рождение звезды и смерть… – Она снова обратила взор на озеро, оставаясь неподвижной. – Известность делает с людьми странные вещи, – сказала она. – Напоминает наркотик, стоит тебе приобщиться к ней, и ты становишься зависимым. Достаточно один раз оказаться в лучах славы, и люди готовы пойти на что угодно, лишь бы оставаться там как можно дольше.
– Далеко не все, – возразила Анника. – Многие, несмотря ни на что, предпочитают уйти в тень.
Новый взгляд через плечо, печальная улыбка.
– В любом случае через ломку, – сказала телепродюсерша. – Это трудно для всех. Слава как раны на душе, их можно залечить, но шрамы остаются. Он ноют, не дают их обладателям жить спокойно.
– У Мишель имелись такие? – спросил Боссе.
Слеза побежала вниз по щеке из внешнего уголка глаза женщины, она позволила ей спуститься до шеи, не вытирая.
– Мишель вся целиком была одной кровоточащей раной, – ответила телепродюсерша очень тихо, – но не пишите об этом в газетах. Позвольте ей сохранить немного достоинства.
И Анника, и репортер «Конкурента» молча кивнули.
– Что мы можем написать? – спросил Боссе.
Карин Беллхорн стряхнула пепел с сигареты, глубоко вздохнула:
– Запись получилась невероятно хаотической, да будет вам известно, и отчасти из-за дождя. Когда все постоянно мокрые насквозь, настроение опускается до нуля. Но очень многое стояло на карте, «ТВ Плюс» в этом проекте рисковал массой денег и своим престижем, и для Мишель речь шла о том, чтобы победить или исчезнуть.
– И как она справилась со своей задачей? – спросила Анника.
Продюсерша выдохнула последнее облако серо-голубого дыма, загасила окурок о подошву и сунула его в карман.
– Просто блестяще, – ответила она спокойно и повернулась к ним, сняла свои солнечные очки. – Мишель никогда не была лучше. Вся идея программы строилась на ней как на личности, она могла использовать весь свой диапазон, и ей здорово это удалось. Если «ТВ Плюс» решит показать серию целиком, все хулители Мишель разом заткнутся. В качестве журналиста она обладала огромным и очень разнообразным опытом, а ее присутствие перед камерой было просто тотальным. Я думаю, она могла бы вырасти в звезду международного масштаба… – Карин Беллхорн резко замолчала, наклонила голову. – Извините, – сказала она. – Это так тяжело.
Анника покосилась на стоявшего рядом с ней репортера, увидела, что он очарован продюсершей, запоминал ее слова и выражения.
– Что случилось ночью? – спросила Анника. – Насколько я поняла, произошла настоящая драка в Конюшне.
Продюсерша достала еще одну сигарету, зажгла ее сама, затянулась.
– Меня там не было, – сказала она более резким тоном.