Согласно исходному плану они собирались приехать домой завтра, вечерним рейсом «Синдереллы», и быть в Стокгольме около шести. Она подняла трубку настольного телефона, набрала номер мобильника Томаса. Включился автоответчик. Анника слушала его долетавший издалека голос с неприятным ощущением в груди. Положила трубку, не сказав ни слова, достала адресную книгу с номером родителей Томаса на острове. Попыталась запомнить его. У нее, обладавшей отличной памятью на цифры, почему-то именно эта комбинация никогда не откладывалась в мозгу. Она взялась за трубку снова, сжала и не отпускала ее, пока не заныли пальцы.
«Он лазает на закате по скалам и абсолютно не скучает по мне».
Анника поднялась торопливо, направилась к кофейному автомату, подальше от картинок красного солнца над синей водой, взяла мокко, экстракрепкий. Выпила, прислонившись спиной к стене, обвела взглядом редакцию, пыталась избавиться от навалившегося на нее чувства одиночества.
«Этого я никогда не прощу. Черт побери!»
Она раздавила в руке пластиковую чашку, поранилась о ее острые края. Пошла к своему месту, опустив глаза в пол.
Что ей следовало написать?
Она открыла блокнот, взяла ручку и постаралась систематизировать свои записи.
Новая статья, пожалуй, должна была содержать факты о последних часах жизни Мишель.
Анника вздохнула. Если придерживаться истины, ей не удастся описать их, не оскорбив мертвую женщину: она ведь сильно напилась, переругалась со своими помощниками, болталась кругом полуголая и с револьвером. Ее выгнали с работы, она избавилась от своего менеджера, потеряла контроль над собой.
И все равно об этом требовалось намекнуть, с какой стороны ни посмотри. Мишель Карлссон была публичной личностью, а значит, ее смерть, точно как и жизнь, притягивала всеобщее внимание. Анника прекрасно понимала, что все скандальные подробности в любом случае выплывут наружу. Даже если шведские газеты не станут копаться в дерьме, вряд ли стоило ожидать того же от английских таблоидов, поскольку в истории оказался замешанным Джон Эссекс.
Она сделала несколько пометок в блокноте и пошла дальше.
Ссоры. Трудно давшаяся всей команде запись. О них написать было легче.
Таинственный автомобиль, приехавший на дворцовый холм как раз в тот период, когда ориентировочно произошло убийство, возможно, затем, чтобы забрать Джона Эссекса. Это также выглядело несложной задачей.
Свидетелей отпустили, но попросили не уезжать далеко – возможно, понадобится кого-то допросить снова.
История была далеко не простая. Анника кусала ручку и думала.
На что действительно следовало обратить внимание, так это на таинственное высказывание комиссара относительно вины присутствующих.
Это, естественно, нельзя исключать.
«Это заявление ничего не означает, – подумала Анника. – Или скорее очень многое. Кто-то из них мог сделать это. Или нет?»
– Бенгтзон!
Она вздрогнула, ошарашенно подняла глаза.
Шеф редакции стоял в дверном проеме своей стеклянной комнатушки, махал ей рукой. Она взяла блокнот со своими записями и направилась в его угол.
– Закрой дверь, – сказал Шюман и сел на свой скрипящий стул.
Анника посмотрела на него. Шеф выглядел возбужденным и расстроенным. Ворот его рубашки был в пятнах от пота, глаза красные.
– Я еще не прошлась по всему материалу с Берит, – сообщила она, – но уже попыталась разложить по полочкам все имеющееся у меня и прикинуть, что мы сможем…
– Это ты обсудишь с редактором новостей, – перебил ее Шюман, его голос был глухим от усталости.
Анника уставилась на него с открытым ртом, прерванная на полуслове, он сидел, сложившись пополам, с руками перед глазами.
– Что случилось?
Шюман резко подался вперед, с шумом уронил руки на письменный стол.
– Ты будешь работать в начале следующей недели? – спросил он.
Анника колебалась, не знала наверняка.
– А что?
– Ты же трудилась все праздники, когда собираешься отгулять?
– Как только смогу. Получится ведь целая неделя…
Шеф редакции жестом остановил ее, провел по лбу рукой. – Мне, пожалуй, в понедельник понадобится твоя помощь в одном очень щекотливом деле. Ты не должна говорить об этом никому в редакции, даже Берит.
Анника еще шире открыла рот – теперь от удивления, села на стул для посетителей, наклонилась вперед:
– И о чем речь?
Она уставилась на шефа, пыталась понять, что пряталось за его всклоченной бородой и светлыми глазами.
– Мы получили какую-то информацию? Даже шефы новостей не в курсе?
– Ничего подобного, – сказал Шюман. – Речь идет об исключительно приватном деле, в котором мне нужна твоя помощь.
Анника откинулась на спинку стула, не зная, что ей и думать.
– Надеюсь, у меня еще останется семья, когда я выберусь из этой истории, – сказала она. – Если мне придется сверхурочно работать для тебя лично, ты, пожалуй, мог бы…
– Забудь, – перебил он ее. – Я как-нибудь разберусь с этим. Иди и пиши свои статьи.
Он склонился над бумагами, давая понять, что разговор окончен. Анника не отрываясь смотрела на шефа, он выглядел подавленным, тени под глазами, следы от пота под мышками. Она порой видела его усталым, но не до такой степени.
– Что все-таки случилось? – поинтересовалась она.
– Ничего, – выдавил Шюман сквозь сжатые зубы.
Анника вытянула шею и окинула взглядом редакцию. Все шефы опять вернулись к месту выпускающего редактора, но там также сидел кто-то новый, небольшой мужичонка во фривольном наряде, листавший газету.
– Боже, – сказала она, – Торстенссон здесь? В Янов день?
Шюман не ответил, таращился в свои бумаги, явно не читая их.
– Я сама не решаю относительно отгулов, – произнесла Анника медленно. – Сейчас, когда Хеландер в Нью-Йорке, я должна согласовывать мое рабочее время с шефом новостей или с шефом редакции. Если хочешь, чтобы я работала в понедельник, я готова.
Снова тишина.
– Послушай, – продолжила Анника, – у меня проблема с материалом относительно данного убийства. Моя лучшая подруга в числе подозреваемых. Вопрос в том, не отразится ли это на моей беспристрастности.
– И как же тогда быть? – спросил Шюман устало и без намека на интерес в голосе.
Анника колебалась, посмотрела на свои пальцы, теребившие край кофты.
– Смогу ли я действительно оставаться объективной, освещая всю историю? Подумай, а если это действительно была она. Что мне тогда делать?
Анника подняла глаза, встретилась с Шюманом взглядом.
– Двое моих сотрудников также в числе подозреваемых, – сухо сказал шеф редакции. – Я не могу пожертвовать еще кем-то из репортеров.
– Все это напоминает ситуацию с журналистом Иисусом Алькалой, – пробормотала Анника и заметила, как ловко разобралась с ситуацией.
Андерс Шюман выпрямил спину.
– У меня также одна знакомая среди подозреваемых, – сообщил он. – Карин Беллхорн. Мы некоторое время работали вместе в общественной редакции на Телевидении Швеции.
Анника почувствовала, как брови у нее поползли на лоб – неужели Шюман такой старый?
– Какой она была?
Шеф редакции тяжело откинулся на спинку стула, посмотрел на книжную полку.
– Знающей свое дело, – сказал он. – Назойливой. С явными признаками камерозависимости.
Анника захлопала глазами удивленно:
– Чего?
– Камерозависимости. Я сам какое-то время страдал этой болезнью, но она начала проходить. – Он задумчиво постучал ручкой по краю письменного стола. – Ходил один слух о ней, – сказал он, – история, связанная с ее последними днями в редакции. Я не знаю, насколько она правдива.
Шюман не сводил взгляда с полки, собираясь с мыслями.
Анника молча ждала.
– Карин распространила любовное письмо, написанное одним телеведущим практикантке редакции. В те времена требовалось расписываться за все копии, которые делались на принтере, а Карин была единственной, кто находился там накануне вечером. Утром любовное письмо лежало у всех в почтовых ящиках. Карин решительно все отрицала, но этого не мог сделать никто другой.
Анника пометила что-то в своем блокноте. – Чем все закончилось для телеведущего?
– Ему это записали в заслугу.
– А что с практиканткой?
– Ей пришлось сразу же уйти.
Анника поднялась в порыве злости.
– Естественно, – сказала она. – Для женщин действуют совсем иные правила, чем для мужчин. И я не верю в эту историю, о преуспевающих женщинах всегда болтают всякую чушь.
– Ты настоящая феминистка, – заметил Андерс Шюман.
Анника, казалось, восприняла его слова как насмешку. – У меня же есть мозги, – ответила она.
Когда Анника Бенгтзон ушла, Андерс Шюман с облегчением перевел дух. Он знал, что она все сделает. И не будет задавать вопросов. Естественно, поймет, в чем дело, но не станет сплетничать. Впервые за весь день он испытал нечто наподобие радости. Несмотря на не самый легкий характер, Анника была крайне подходящим человеком.
Он подошел к своей стеклянной двери, посмотрел в сторону стола выпускающего редактора, туда, где расположился Торстенссон – среди всех, но все равно один. Разговоры, проходившие сейчас там, как бы обходили его стороной. Шюман видел, как слова странствовали от редакторов к ночному шефу и обратно, от художественного редактора – к репортерам, от редакторов текста – к корректорам, вперед и назад, словно волны, на вид мягкие, но безжалостные.
И в центре этого людского моря сидел главный редактор, как столб на дне, немой и намертво прикрепленный к своему месту, другая материя. Он никак не реагировал на происходящее, будь то шутки или серьезные реплики, не способный подкинуть интересную идею или поучаствовать в сложной дискуссии. Порой он поднимал глаза от своей газеты, но всегда с одинаковой недоуменной миной. Он выглядел уязвимым сейчас, и Шюману стало по-настоящему его жаль.
«Все, пожалуй, в любом случае наладится, – подумал он. – Торстенссон абсолютно безграмотный в нашем деле. Отлично, что он сидит тут ночью, это хороший признак, по-видимому, готов начать сотрудничество».